Есть вещи, о которых не могу писать.
Душа скорбит, душа рыдает,
И сердце вновь не понимает,
Как можно друга предавать…
Насиловать как можно землю
И превращать цветущий рай
В загаженный пустынный край,
Который даром свыше я приемлю?
Как чистый, звонкий ручеёк,
Что ласково журчит у ног,
Загадить можно и убить?
Тупо-жестоким надо быть.
Как можно убивать собаку
И муки кошки наблюдать,
Азартно, громко хохотать,
А после, распалясь, лезть в драку?
.............................
.............................
.............................
.............................
Как можно?! Тупостью греха
Лишён ты разума и чести!
Земле, как матери, невесте,
Кромсаешь ты ножом бока…
Достоин ли ты жизни, человек?
Ценил ли дар Отца и Бога?
Куда ведёт твоя дорога,
И скоро ль кончится твой век?
Наивно, может быть, по-детски,
Но так душа моя кричит!
Смутился разум и молчит,
Напиться хочется мертвецки.
Как можно?
© Copyright: Дмитрий Пухов, 2011
Свидетельство о публикации №111080902657
Свидетельство о публикации №111080902657
Рецензии
Нельзя предавать друга, когда не можешь быть уверен ни об одной из государственных организаций, что она ещё худшей дряни не подчинена, чем друг.
Ни хрена ничего нигде не видно вокруг, кто друг кто враг непонятно, прочитать негде и не о чем, что бы ни сделал, вдруг против твоей, сложной логически выстроенной, идеи повернут, нельзя участвовать ни в каких горизонтах, остаётся прислушаться к себе, выяснить, кого ты считаешь другом и к кому ты привязан и не предавать его ни за что. Не потому что он однозначно друг и ты поэтому маниакально его защищаешь, не для страны и не для друга вообще заниматься чем бы то ни было, а исключительно чтобы себя не предать. И лучше ещё молчать в это время и ни разу никакую пламенную речь не сказать, если не хочешь, после того, как погибнешь, защищая неизвестно что, чтобы эту твою мудрую пламенную речь сделали символом сионистского захватнического движения вроде как Статуя Свободы символ Америки. Пусть ..................... сами проповедуют, а не твоими словами, всё равно где-нибудь срежутся и станет ясно, что эмоций, говоря речь, не испытывают, или испытывают какие-то другие эмоции.
*
Вот вам не нравится моя сектантская обособленность от государства, а вот мы щас скоро в секту и соберёмся, не на основании идеологии, а узнавая друг друга по каким-то ясным признакам и понимая друг друга телепатически, государство никого таким образом собрать не может.
Неотправленные письма, как испуганные птицы в силках
Ломали крылья, пропадая в почерневших лесах,
Старуха выносила мертвых на костлявых руках,
Живые теряли разум, заглянув ей в глаза.
Мы стояли по горло в трясине, улыбаясь весне,
Мы глохли от взрывов, мы видели вещие сны,
Мы сжигали деревни, и плавилось солнце в огне,
Мы знали слишком много такого, чего знать не должны.
Зоя Ященко -
вот и понятно, мимо идеологии, при встречах, что это мы, совершенно без общей информационной сети со ставкой где-нибудь. Так вот и находят что искали в лесу, в котором совершенно ничего найти невозможно /в каком-то фильме о разведчиках недавно смотрела, как это, говорит, он случайно, что ли, нашёл в лесу дерево, вокруг которого обмотана рация/
Хотите эмоцию - слушайте всю композицию Зои Ященко
*
Напиться тоже можно.
Агата Кристи Ак 12.05.2013 01:36 • Заявить о нарушении
Ни хрена ничего нигде не видно вокруг, кто друг кто враг непонятно, прочитать негде и не о чем, что бы ни сделал, вдруг против твоей, сложной логически выстроенной, идеи повернут, нельзя участвовать ни в каких горизонтах, остаётся прислушаться к себе, выяснить, кого ты считаешь другом и к кому ты привязан и не предавать его ни за что. Не потому что он однозначно друг и ты поэтому маниакально его защищаешь, не для страны и не для друга вообще заниматься чем бы то ни было, а исключительно чтобы себя не предать. И лучше ещё молчать в это время и ни разу никакую пламенную речь не сказать, если не хочешь, после того, как погибнешь, защищая неизвестно что, чтобы эту твою мудрую пламенную речь сделали символом сионистского захватнического движения вроде как Статуя Свободы символ Америки. Пусть ..................... сами проповедуют, а не твоими словами, всё равно где-нибудь срежутся и станет ясно, что эмоций, говоря речь, не испытывают, или испытывают какие-то другие эмоции.
*
Вот вам не нравится моя сектантская обособленность от государства, а вот мы щас скоро в секту и соберёмся, не на основании идеологии, а узнавая друг друга по каким-то ясным признакам и понимая друг друга телепатически, государство никого таким образом собрать не может.
Неотправленные письма, как испуганные птицы в силках
Ломали крылья, пропадая в почерневших лесах,
Старуха выносила мертвых на костлявых руках,
Живые теряли разум, заглянув ей в глаза.
Мы стояли по горло в трясине, улыбаясь весне,
Мы глохли от взрывов, мы видели вещие сны,
Мы сжигали деревни, и плавилось солнце в огне,
Мы знали слишком много такого, чего знать не должны.
Зоя Ященко -
вот и понятно, мимо идеологии, при встречах, что это мы, совершенно без общей информационной сети со ставкой где-нибудь. Так вот и находят что искали в лесу, в котором совершенно ничего найти невозможно /в каком-то фильме о разведчиках недавно смотрела, как это, говорит, он случайно, что ли, нашёл в лесу дерево, вокруг которого обмотана рация/
Хотите эмоцию - слушайте всю композицию Зои Ященко
*
Напиться тоже можно.
Агата Кристи Ак 12.05.2013 01:36 • Заявить о нарушении
2-го ноября
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь - и, обессилев, к утру
Восьмого дня она очнулась. Люди
Повыползли из каменных подвалов
На улицы. Так, переждав ненастье,
На задний двор, к широкой луже, крысы
Опасливой выходят вереницей
И прочь бегут, когда вблизи на камень
Последняя спадает с крыши капля...
К полудню стали собираться кучки.
Глазели на пробоины в домах,
На сбитые верхушки башен; молча
Толпились у дымящихся развалин
И на стенах следы скользнувших пуль
Считали. Длинные хвосты тянулись
У лавок. Проволок обрывки висли
Над улицами. Битое стекло
Хрустело под ногами. Желтым оком
Ноябрьское негреющее солнце
Смотрело вниз, на постаревших женщин
И на мужчин небритых. И не кровью,
Но горькой желчью пахло это утро.
А между тем уж из конца в конец,
От Пресненской заставы до Рогожской
И с Балчуга в Лефортово, брели,
Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать
Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?
Иные узелки несли под мышкой
С убогой снедью: так в былые годы
На кладбище москвич благочестивый
Ходил на Пасхе - красное яичко
Съесть на могиле брата или кума...
К моим друзьям в тот день пошел и я.
Узнал, что живы, целы, дети дома,-
Чего ж еще хотеть? Побрел домой.
По переулкам ветер, гость залетный,
Гонял сухую пыль, окурки, стружки.
Домов за пять от дома моего,
Сквозь мутное окошко, по привычке
Я заглянул в подвал, где мой знакомый
Живет столяр. Необычайным делом
Он занят был. На верстаке, вверх дном,
Лежал продолговатый, узкий ящик
С покатыми боками. Толстой кистью
Водил столяр по ящику, и доски
Под кистью багровели. Мой приятель
Заканчивал работу: красный гроб.
Я постучал в окно. Он обернулся.
И, шляпу сняв, я поклонился низко
Петру Иванычу, его работе, гробу,
И всей земле, и небу, что в стекле
Лазурью отражалось. И столяр
Мне тоже покивал, пожал плечами
И указал на гроб. И я ушел.
А на дворе у нас, вокруг корзины
С плетеной дверцей, суетились дети,
Крича, толкаясь и тесня друг друга.
Сквозь редкие, поломанные прутья
Виднелись перья белые. Но вот -
Протяжно заскрипев, открылась дверца,
И пара голубей, плеща крылами,
Взвилась и закружилась: выше, выше,
Над тихою Плющихой, над рекой...
То падая, то подымаясь, птицы
Ныряли, точно белые ладьи
В дали морской. Вослед им дети
Свистали, хлопали в ладоши... Лишь один,
Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,
Присел на камень, растопырил руки,
И вверх смотрел, и тихо улыбался.
Но, заглянув ему в глаза, я понял,
Что улыбается он самому себе,
Той непостижной мысли, что родится
Под выпуклым, еще безбровым лбом,
И слушает в себе биенье сердца,
Движенье соков, рост... Среди Москвы,
Страдающей, растерзанной и падшей, -
Как идол маленький, сидел он, равнодушный,
С бессмысленной, священною улыбкой.
И мальчику я поклонился тоже.
Дома
Я выпил чаю, разобрал бумаги,
Что на столе скопились за неделю,
И сел работать. Но, впервые в жизни,
Ни "Моцарт и Сальери", ни "Цыганы"
В тот день моей не утолили жажды.
В.Ф.Ходасевич
Агата Кристи Ак 12.05.2013 01:45 Заявить о нарушении
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь - и, обессилев, к утру
Восьмого дня она очнулась. Люди
Повыползли из каменных подвалов
На улицы. Так, переждав ненастье,
На задний двор, к широкой луже, крысы
Опасливой выходят вереницей
И прочь бегут, когда вблизи на камень
Последняя спадает с крыши капля...
К полудню стали собираться кучки.
Глазели на пробоины в домах,
На сбитые верхушки башен; молча
Толпились у дымящихся развалин
И на стенах следы скользнувших пуль
Считали. Длинные хвосты тянулись
У лавок. Проволок обрывки висли
Над улицами. Битое стекло
Хрустело под ногами. Желтым оком
Ноябрьское негреющее солнце
Смотрело вниз, на постаревших женщин
И на мужчин небритых. И не кровью,
Но горькой желчью пахло это утро.
А между тем уж из конца в конец,
От Пресненской заставы до Рогожской
И с Балчуга в Лефортово, брели,
Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать
Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?
Иные узелки несли под мышкой
С убогой снедью: так в былые годы
На кладбище москвич благочестивый
Ходил на Пасхе - красное яичко
Съесть на могиле брата или кума...
К моим друзьям в тот день пошел и я.
Узнал, что живы, целы, дети дома,-
Чего ж еще хотеть? Побрел домой.
По переулкам ветер, гость залетный,
Гонял сухую пыль, окурки, стружки.
Домов за пять от дома моего,
Сквозь мутное окошко, по привычке
Я заглянул в подвал, где мой знакомый
Живет столяр. Необычайным делом
Он занят был. На верстаке, вверх дном,
Лежал продолговатый, узкий ящик
С покатыми боками. Толстой кистью
Водил столяр по ящику, и доски
Под кистью багровели. Мой приятель
Заканчивал работу: красный гроб.
Я постучал в окно. Он обернулся.
И, шляпу сняв, я поклонился низко
Петру Иванычу, его работе, гробу,
И всей земле, и небу, что в стекле
Лазурью отражалось. И столяр
Мне тоже покивал, пожал плечами
И указал на гроб. И я ушел.
А на дворе у нас, вокруг корзины
С плетеной дверцей, суетились дети,
Крича, толкаясь и тесня друг друга.
Сквозь редкие, поломанные прутья
Виднелись перья белые. Но вот -
Протяжно заскрипев, открылась дверца,
И пара голубей, плеща крылами,
Взвилась и закружилась: выше, выше,
Над тихою Плющихой, над рекой...
То падая, то подымаясь, птицы
Ныряли, точно белые ладьи
В дали морской. Вослед им дети
Свистали, хлопали в ладоши... Лишь один,
Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,
Присел на камень, растопырил руки,
И вверх смотрел, и тихо улыбался.
Но, заглянув ему в глаза, я понял,
Что улыбается он самому себе,
Той непостижной мысли, что родится
Под выпуклым, еще безбровым лбом,
И слушает в себе биенье сердца,
Движенье соков, рост... Среди Москвы,
Страдающей, растерзанной и падшей, -
Как идол маленький, сидел он, равнодушный,
С бессмысленной, священною улыбкой.
И мальчику я поклонился тоже.
Дома
Я выпил чаю, разобрал бумаги,
Что на столе скопились за неделю,
И сел работать. Но, впервые в жизни,
Ни "Моцарт и Сальери", ни "Цыганы"
В тот день моей не утолили жажды.
В.Ф.Ходасевич
Агата Кристи Ак 12.05.2013 01:45 Заявить о нарушении