Кони двадцатого века

Часть 1

            "Расскажи, какими были кони"
            (последняя просьба брата Ивана)

Кони, Иван, были рослыми, сильными,
именно этим считались красивыми.
Чалка – молчун, с ним на пару Илим
был в эти годы всегда молчалив.
Тяжко тянули, шажок за шажками
сани с дровами, телеги с мешками.

Ласточка с тонкой капризною шеей.
Вся – от копыт до ушей – верховая.
Вся карусельно – игривая шельма,
чуткая, словно росинка живая.
Жизнь её – память на зыбких весах –
мёртвой легла в августовских овсах.

Помнишь Цыганочку дяди Вахрама?
Эта была своенравно – упрямой.
Зоркой была, как ночная сова.
Пьяных по ямам везла, как дрова.
Сколько здесь было и слез, и веселья,
вытрясет хмель из любого похмелья.

Рыжка Ушкан обольстителем был,
слышал за шесть километров кобыл.
Ухо вострил и, ноздрю раздувая,
все ухмылялся, в отлучке бывая.

Карька – философ, большой и серьезный,
вечно любивший стоять под березой.
Карьку всегда не тянуло к жилью.
Думал он долгую думу свою.
 
Русские кони! Мы выросли с ними.
Роком обласканы, вьюгой гонимы,
вдруг, расставаясь навек и всерьез,
мы не скрывали нахлынувших слез.

Мой – то Серко все искал меня ржаньем,
горьким, похожим на голос рыданья
родины, скрывшейся в зябкий туман.
Кони любимыми были, Иван.

Часть 2

В чуткий сон ивняковых низин,
в раннюю земляничную робость
в это утро меня увозил
старенький деревенский автобус.
Было ново и радостно нам
на заре, что в тумане зардела,
быть, как девушка-ветеринар,
сопричастными редкому делу.
Люди лечат коней на заре,
переломы, ушибы и раны,
и бинтуется каждый порез
холодящим рассветным туманом.
Но с годами сильней и сильней
нам с тобой начинает казаться,
что, совсем забывая коней,
мы спешим добротой оправдаться.
Кони, кони! В грядущих веках
я хочу, чтобы вы уцелели,
чтоб у памятников на мостах
ранним утром подковы звенели!

Часть 3

Блеск зари играл на гривах
цветом карим и гнедым.
Был я вольным и счастливым,
и, конечно, молодым.
Нож в чехле, седло, подковы.
Степь да степь, да тень куста,
да поэма Смелякова,
морозящая уста.
Как накатит, как нахлынет
ощущением судьбы
боль сродства, плен полыни,
гул работы и гульбы.
Скачки, выстрелы, потравы
поздно спеющих хлебов,
где ковыль и пыль кровавы,
желт и бледен цвет гробов;
где бредут седые кони
посреди пустых полей –
в том ли Шилкинском районе,
в той ли памяти моей.

Часть 4

После спелой земляники сок неспелого зерна
кисло-сладкий.
Мне по следу табуна,
словно ветру по колосьям, словно крыльям жатки
пролететь бы, прошуметь бы и догнать своих коней
звездолобых,
что забыли скрип саней,
и не помнят, как не бейся, ни седёлки, ни оглобли.

Верховые эти кони избалованы давно
пастухами.
Им – отборное зерно,
им с дипломом старший конюх и медаль ВДНХа – им!
Я и сам уже, забывший колокольцев алый звон,
был доволен,
когда дед Илларион
взял меня на две недели зам. табунщика для поля.
И стою я средь колосьев, на холме, у двух берез,
вспоминаю,
словно горечь первых слез,
звон копыт и звон уздечек, звонкий голос мая.
Как летели мои кони – Рыжка, Ласточка, Донец.
В белых мушках
Дон – косячный жеребец,
Вихорь – злоторыжий, иноходец, гордость госконюшни.
В накаленной сизой дымке степь гудела и цвела.
Вместе с нами
любовались три села
чистокровными и вольными, степными скакунами.
Отчего ж не доискаться мне сегодня табуна?
В чудном звоне
миновали времена,
пролетели мои годы, заблудились мои кони.
Только русский долгий полдень колокольчиком звенит,
только поле
что-то тайное хранит –
то ли сердца замиранье, то ли молодость и волю...

Часть 5

            Николаю ОСИПОВУ 

Откупалась заря в Ингоде
и ушла в потемневшее поле.
И уже не отыщешь нигде
тех коней, что гуляли на воле.
Кони, кони залетные,
от зари золотые.
Кони вечно свободные,
вольные, молодые.
Колокольчик потерян давно.
Отзвенело и выцвело лето.
Пир закончен. Допито вино.
И последняя песня допета.
Кони, кони залетные,
от зари золотые.
Кони вечно свободные,
вольные, молодые.
Я пришёл из земной тишины
и уйду в тишину мирозданья.
До свиданья, мои скакуны.
До свиданья, друзья, до свиданья.