Как Евдоким Кузяев пить бросил

Евдоким Кузяев, мужик по-житейски основательный, имел в характере один изъян, который портил всю его репутацию: в самом начале охотничьего сезона он запивал. Пьянствовал Евдоким обстоятельно, с натягом на целую неделю, с непонятным риторическим вопросом к самому себе: «А па-ачиму веревка круглая, а против шерсти слабо, а?»
Промысловики прощали Евдокиму Дометьевичу такое злодеяние над здравым смыслом: во время загула он не задирался с товарищами, не хватался за ножи, не стрелял в потолок.
Потом, возвращаясь к нормальной жизни, Евдоким любил каждое утро вычищать лицо импортным лезвием, брился со значением, утверждая при этом: «Охотник — не зверь, он по чистоте лица — первый в тайге». Сию назидательность и намеки на кого-то, у кого лицо не бритое, и невзлюбил молодой Андрюха Мальцев.
— Чо он хвастается своей бритвой? Да я, если захочу, электрическую привезу. С аккумулятором!
С этой бритвы все и началось. Во-первых, конопатый Андрюха действительно достал горняцкий аккумулятор, по мощности схожий с маленькой электростанцией: вверни лампочку или включи бритву — «пашет и светит»! Во-вторых, осень в этом году затянулась, и к началу пушного сезона белка оказалась не выходной, с черными потягами и крапинами по мездре. Вынужденное безделье томило промысловиков: один конопатил избушку, другой мастерил ловушки, третий просто отсыпался.
Евдоким же по традиции отвинтил пробку пластмассовой канистры, опрокинул кружку, другую, третью, порасспрашивал себя о веревке, которой что-то «слабо», и к вечеру рухнул на теплые нары. Тут-то Андрюха и приступил, по его выражению, к профилактике. После ужина, когда печное тепло разморило даже трезвых промысловиков, а уж Кузяев всхрапывал так, что лайки вздрагивали, Андрюха прищурил свои бусые глаза и прошептал:
— Счас я его сделаю.
Развязал рюкзак, где до поры до времени прятал электробритву, извлек коричневую коробку аккумулятора, подсоединил медные проводки. Мягко и тонко, словно кирпич в прогретой печке, запел моторчик электробритвы, Андрюха пристроился к нарам, на которых спал Кузяев. Под умелыми руками веселого брадобрея черная с проседью щетина мигом слетела с щек и подбородка сонного Евдокима.
Утром Евдоким Дометьевич свесил ноги с нар, покрутил тяжелой с похмелья головой, крякнул, натянул старые валенки и потопал к умывальнику. Намылил руки, провел по лицу всей пригоршней, остановился, снова провел — ладони мягко скользили по бритому лицу. Евдоким тряхнул плечами, плеснул еще одну пригоршню воды на лицо. Задумчиво потер щеки, подбородок, потянулся к осколку зеркала.
— Чо, дядя Евдоким, голова болит? — участливо ввернул Андрюха.
— Не твое дело, — хмуро пыхнул Кузяев, протирая лицо полотенцем. Тут же открутил крышку своей пагубы с брагой, налил, смачно крякнул, выпил…
К вечеру история повторилась. Евдоким спал мертвецким сном, а молодой брадобрей упражнялся над его щетиной.
Второе утро началось с поиска зеркальца. Найдя его и увидев свое отражение, Евдоким набычился, смолевые брови, как черные кошки, взлетели над глазницами.
— Чо случилось, дядя Евдоким? — с невинными глазами пристал к нему Андрюха.
Евдоким молчал, ошалело озираясь вокруг. Мужики подтянули животы — смех уже распарывал их. Наконец Евдоким шагнул в угол, поднял свою канистру. Жахнул кружку, налил вторую, подсел к столу. Зябкая дрожь колотила его. Потом он впал в глубокое раздумье. Вставая с лавки, ходил по зимовью, искал свой рюкзак, рылся в нем. Но коробочка с бритвой и помазком была упакована его рукой еще в деревне.
К полудню мужики потрафили товарищу: дружно поддержали его, откупорили свои бутылки, чокались и подливали Евдокиму…
На третье утро, после очередного вечернего бритья, Евдоким спал до десяти. Андрей уже по второму разу вскипятил воду, заварил чай, стал будить:
— Дядя Евдоким! Вставай, паря, чаек готов.
Кузяев откинул полушубок, полежал минуту, потом осторожно, словно нес хрустальный кубок, поднял руку, помедлил и, наконец, провел пальцами по верхней губе. В зимовье воцарилась тишина.
— Муж-жики! — свистящее шипенье рассекло воздух. — Муж-жи-ки, это что ж такое, а?
— Что такое? — всполошились все.
— Б-барада н-не растет, — почти заплакал Евдоким.
— Значит, допился, — авторитетно изрек Андрюха.
Евдоким взлетел с нар и, подрыгивая ногами, скособочено двинулся к подоконнику, на котором лежал зеркальный осколок. Что уж он там увидел — одному богу известно, но, как ужаленный, скакнул на нары, закрылся полушубком, застонал по-сычиному: «У-х… О-х…»
Андрюха же, расхаживая по зимовью, начал философствовать:
— Если борода не стала расти — значит, смерть дает первый звонок. У моего деда однажды после такого запоя уши стали отваливаться набок. Пришлось резинку вкруг головы натягивать, уши закреплять...
И Андрюха, встав посредине зимовья, показал, как выглядел его славный предок. Мужики вылетели из зимовья и, словно лайки у берлоги, закатились облавным смехом.
Целый день Евдоким Дометьевич не вставал с постели, бредил, просил прощения, трясся так, что избушка подрагивала. Поднялся уже на вечерней заре. Выдернул из стены кованый гвоздь, сграбастал канистру и обухом топора прибил ее к стволу сосны у избушки. Потом три раза продырявил ее картечью, каждый раз заклиная: «Завязываю! Завязываю! Завязываю!..»
Десять лет минуло с той осени. Передовой промысловик Евдоким Дометьевич Кузяев держит свое слово. По слухам, его примеру собирается последовать и Андрей Мальцев, который дважды пропивал деньги, накопленные на мотоцикл...
А белую пластмассовую канистру, прибитую аршинным гвоздем к дереву, что возле зимовья, и сегодня можно увидеть любому проезжему по дороге с Киркуна на Кыру.