Дневник 11

***
Две неслучайные цитаты, над которыми ломает голову и совесть по-своему каждый непьющий мужик, цитаты из Коняева:
«…что и не было бы без погружения в черноту той жажды, той неутолимой тоски по небесному свету, что заполняет его стихи».
И еще: «…Глеб Яковлевич Горбовский запил.
Запил после двадцатилетнего перерыва перерыва.
Пить, разумеется, нехорошо, но давно замечено, что многие без этого дела не то чтобы портятся, но так…в душе какая-то штучка заедать начинает. Так что не рискну судить, чего больше – вреда себе или пользы – приобрел Г.Я.Г., покинув правильную жизнь.
С одной стороны, оказался он в результате на старости лет один, в комнатушке… А с другой стороны, так и ничего, живет, снова замечательные, как и в молодые годы, стихи пишет».
Нет во мне излишне горячего отклика на строки эти, но и о угасании «неутолимой тоски по небесному свету», чудных совестливых озираниях, ПРИСТУПАХ хорошего в себе,
Творческой злости нет-нет, да и подумаешь.
***
Знакомство с поэзией К. Случевского. Пиросманишвили русской поэзии. Несовершенен, неловок, простодушен, наивен… Но какое чистое детское сердце! Какая утраченная нами способность удивляться, «жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья»! Какой хороший человек – Константин Случевский.
***
Ехал вчера в автобусе, смотрел на заснеженные ели, дремал в тепле и впервые в жизни примирительно, ТЕПЛО думал о смерти. Думал о ней как об очень простой, нисколько не тягостной, необходимейшей вещи. Тепло разлилось по мне с утратой в те минуты эгоистического страха. И вот это преклонение перед вечным за окном и понимания себя как части великого и родило это тепло. Оно было совсем без слез. Чувство было близким, родным («Приемлю всё, как есть всё принимаю»).
И вот кончается второй день, а это новое не покидает меня. И это не желание смерти. А это так легко среди Громадья Вселенского, вечности и многости нас. Вспоминаются слова из стихотворения Пастернака «В больнице», последние слова, где Бог кладет человека как драгоценный камень в футляр.
«Бесследно всё и так легко не быть!» Только и горечи тютчевского «бесследно» не было совсем в автобусе. Свет естественной ее простоты. Хочется жить теперь с этим. Жить!
***
«Эльвира Мадиган» Моцарта я бы назвал еще – «Путь мечты». Немного музыки, о которой хочется написать… Чистота помыслов молодости с открывающимися горизонтами будущего, волнующими… Юноша у распахнутого окна. Смотрит в даль горизонта и в даль времени. Рука на книжке. Когда пальцы покидают страницы, их тихонько листает ветер. Благодатное созерцание в себе мечты, без восторгов. Сентиментальность – сдержанная. Есть в его порывах уверенность, обустроенность, но не покой.
Стойкое чувство радости, собственной полезности, цельности бытия. Так не раз бывало у меня в солнечные утра начала лета, когда я ехал по каким-то делам в Вельск. Всю дорогу в тебе – сдержанная улыбка, покойная радость. Как после хорошего концерта.
***
Если отвлечься от догм и учебников, то о гражданском обществе просто: добровольный труд ВО ВСЕХ ОБЛАСТЯХ ЖИЗНИ, БЕСПЛАТНЫЙ, с полным осознанием, что вернется сторицей: безопасностью, комфортом, красотой, уютом, дружелюбием, хорошим настроением, осмысленностью проживаемой жизни. Труд с радостью на лице, когда убирая чужую бумажку, чужую грязь, делаешь это с радостью.
***
«Так шож вы графоманов-то печатаете!» – воскликнет недоброжелатель. Да, печатаем. И прекрасно отдаем себе отчет, что стихи их несовершенны. И им об этом говорим. Так случилось, что именно сейчас перечитываю некоторые миниатюры из книги Виктора Астафьева «Затеси». Одна из его героинь новеллы «Эх, судьба-судьбина» – Валя Перовская. «Стихи у Вали были самодеятельные – такие стихи в России, как говорится, не пишет только ленивый, некоторые пенсионеры и разные бездельники до сих пор упиваются ими. Валины стихи отличались грустной девичьей искренностью, но ни в одном из них ни слова о своей горькой судьбине и титаническом преодолении недугов.
И по стихам, и по прозаической писанине, и по поведению гостьи угадывалось, что она изо всех сил старается считать себя обыденной, ничем от других людей не отличимой женщиной. Глядя на пластмассовые кончики протезов рук, одним из которых она придавила листок, другим, слышно поскрипывающим, зажимала «меж пальцев» карандаш и вносила поправки, я думал, что жизнь этого человека состоит из сплошных преодолений».
Но что же можно сказать о пышущих здоровьем дебелых женщинах, завывающих со сцены рифмованную ложь, и розовощеких мужчинах, едва не падающих в обморок при первых словах критики?! 
***
«Кое-что о молодёжи» Д-го («Д.п.»): «…самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни – от отсутствия высшей идеи существования в душе их. в этом смысле наш индифферентизм, как современная русская болезнь, заел все души».
Дальше: «А меж тем лишь из этой одной веры… выходит весь высший смысл и значение жизни, выходит желание и охота жить».
«… застрелится именно с виду не из чего, а между тем непременно от тоски, хотя и бессознательной, по высшему смыслу жизни, не найденному им нигде».
«Наша молодежь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни. От наших умных людей и вообще от руководителей своих она может заимствовать в наше время… скорее лишь взгляд сатирический, но уже ничего положительного, – то есть во что верить, что уважать, обожать, к чему стремится, – а всё это так нужно, так необходимо молодёжи, всего этого она жаждет и жаждала всегда, во все века и везде!»
Цитата нашей эпохи! К ней еще следует вернуться. «Сатирическим», «диссидентским» в взглядом мы отравили в 90-е себя. Да еще холопами Европы с Америкой сделались. Слава богу, у многих это прошло или проходит – все больше оглядываемся на дорогое нам здесь. Но то, что десятилетия два молодежь оставили без «указаний» (как я согласен – именно «указаний»!), – развратило у нас миллионы молодых людей. Да и указания начав давать, уже похабим ее – с другой стороны. Потому что «смысл», «идеи» находим не «высшие», а – сиюминутные. Рассыпаются они яко прах, не становятся почвой под ногами.
***
Читаю записки Абрамова о Франции. Вот он пишет о путешествии по югу Франции: «Маленькие средиземноморские городки. Раем дышат. Изобилие – везде ешь. Удобства для туристов. А сотни тысяч, миллионы проходят – для всех место. А когда же у нас будет? Золотое кольцо. Иностранец отдохнет. Чиновники тоже находят пристанище. А рядовой советский человек? А Моника Х. просится на Север, немецкая переводчица – тоже. А я что могу? Нельзя. А быт какой? Куда их повезешь? Я сам посылки шлю». Запись от 6.11.80.
Ездил по стране на велосипеде и часто вспоминал слова Есенина «В своей стране я словно иностранец». Многочисленные гоголевские гостиницы «Урожай», «Колхозник» предлагали в качестве сервиса номера без света (лампочки выкручены), душевые, забитые мешками с цементом, громадные металлические зеленые чайники без кипятка (!) – как хотите, так и грейте. Помню, в одной из гостиниц, включив погромче безобразно показывающий черно-белый телевизор, мы с Николой Ситчихиным поставили прямо в номер на пол наш примус на бензинчике и стали греть злосчастный чайник. Примус ревел на полу как ракета на старте, еще громче завывал телевизор. Дверь мы предварительно закрыли (слава богу, закрывалась). Но ведь запах бензина не скроешь! Тогда обошлось…
Самый вкусный чай пили в тот вечер!
Когда мы попробовали попроситься в гостиницу Петрозаводска, нам вежливо указали на дверь. Собственно, до двери нас и не допустили: в тот памятный вечер столица Карелии принимала японскую делегацию.
По трассе же «Золотого кольца» в Ростове Великом мы в одном из магазинов у знаменитого Кремля и озера Неро взяли в бумажном пакете жареную мойву (больше брать было нечего!) и – отравились ей, простите, до поноса.
Провинциальные же сельповские магазинчики ужасали своей неприкрытой нищетой! Особенно «запали» в память такие «продуктовые» магазинчики Вологодской губернии конца 80-х.
Другая запись Абрамова:
«Две недели мы катались… Дорога – чудо. Всё хорошо. Через поля… Через деревушки. И я дивился красоте Франции. Как парк. А в Новгородчине… Сперва восхищался: нам бы так. А потом я заскучал по дикости… И мне показалась великим счастьем, что у нас есть тайны. Земля без тайн. И то же, между прочим, и в Германии…»
Тут тебе и «родная печаль» Юрия Кузнецова, и «смертная связь» Рубцова, и блоковское «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви», и «изба, покрытая соломой» со «странной любовью» Лермонтова. Как-то мы с друзьями и одним голландцем ходили в наш бор за Черную речку. Он восхищался «запущенностью» его. Ему необыкновенно нравились сваленные сосны, поросшие мхом стволы, лесные дорожки… «Вот сюда бы наших, из фирмы…», – вздыхал он. «У нас всё такое приглаженное, окультуренное…». Тут и Витьку Ергина чертыхнешься да вспомнишь, когда на мое сетование на нашу неухоженность русскую везде и во всем, он недоуменно произнес: «А зачем?».
И правда – зачем нам быть как европейцы. Как Есенин скучал в Америке, и по чему скучал? По серенькому небу, пряслу, жеребенку!