Хлеб

               
                РАССКАЗ

   - Сейчас приду, - говорит жена, передавая сумку. – Хлеба купила. Ещё кое-чего прикупить  нужно. Так что один поскучай. – И ушла.
   Сел. Отрезал краюшку. И унёсся на ароматах её в далёкое царство-государство детства…
   И вот я уже в родительском домике: хибарке в одну комнатку  да крошечном чулане, совместившемся с кухонькой. Сюда, в этот крохотный чуланчик, выходило чело русской печи, в глубине которой часто бушевало весёлое живое пламя, то озаряющее, то прячущее чугунки да сковородки с готовящейся провизией. На полке в углу – нехитрая утварь в виде деревянных мисок да ложек… У печи – ухваты, кочерга. Да ещё веник из берёзовых прутьев, который постоянно худел и изнемогал от желания потрудиться на воспитательном фронте.
В воздухе носился живительный запах свежеиспечённого хлеба. Три глянцевато-коричневых каравая с теми редкостными шрамами, на которые трудно глядеть без желания  отправить в рот, поочерёдно появлялись на загнетке и, после того, как были очищены от засохших и отслоившихся капустных листьев, исчезали на столике в чулане под льняным домотканым полотенцем.
    Для нас пахучий каравай на столе был радостью, событием не рядового дня. А с той минуты, когда мама сказала, что нынешний хлеб будет полностью из муки настоящей, в наши сердца вселилось томительное, но радостное ожидание: такое произведение было для нас лакомством. И потом: ведь его можно будет держать в руках, рассматривать до последней дырочки, вдыхать запахи, и откусывать, откусывать понемножку, хрустя корочкой. А ещё лучше, если корочка окажется лопнувшей, с протянувшейся по шраму  запекшейся бороздкой. Как чудно потрескивает она на зубах!
    И вот чародейство заканчивалось. Каравай дозревал там, в чуланчике. Мы сидели зачарованные, хмельные и осовевшие от теперь уже нестерпимого ожидания, пропитываясь неистовыми запахами.
    Однако за стеной послышались шаги. На слух, в поступи  этой  не было деловой казённости, но нереши-тельности особой тоже не угадывалось. Человек к нам шёл свой, деревенский. У самого крыльца замялся.
    Пиршество откладывалось.
    Мама вдруг словно очнулась, засуетилась, зашторила поплотнее занавеску, разделявшую комнату с кухней. В следующий миг, оценив надёжность укрытия для вынутого из печи сокровища, она уже по девичьи легко мчалась к двери, одной рукой подправляя   юбку, другой уложенную венком косу:
     - Кто там? – И уже за дверью: - Дядя Мить, ты, что ль?
     Мы переглянулись.
     Деда  Мити в деревне многие остерегались. Истину от домыслов в то   время  отделить трудно было даже взрослым. А про деда Митю слухи передавались вполголоса, «по секрету». Шептались, что ещё давно, до моего рождения, дед Митя имел два глаза, две руки, и был кулаком. Этого я не мог себе объяснить: как можно при двух руках обладать только одним кулаком?
    Но к тому времени, когда дед Митя сразу после ухода немцев появился в деревне и я его увидел впервые, он уже был раскулачен до одного глаза и одной руки. На другой руке кулак оставался, но что он в него мог спрятать? Через такие сухие и негибкие пальцы всё можно было увидеть.
    Кладовщица тётя Таня однажды разговаривала с бабой Грушей. Я случайно оказался  рядом.. .Прижимистая, недолюбливающая  нашу семью, тётя Таня неожиданно зачерпнула из мешка здоровенную горсть семечек подсолнуха и всыпала мне в карман, при этом цыкнув на меня, чтобы  «уходил, не путался под ногами».
    Но я уже немножко услышал. Получалось, что деду Мите Сибири мало. Поэтому вернулся он  сектантом и баптистом. Смысла этих слов я  не понимал   Но   по-чему-то возникали мысли о жестокой и холодной Си-бири. О прекрасной жизни с Богом. А ещё я думал, что тут про бабу Улю, будто-бы сумасшедшую жену деда Мити.
    Когда его выслали в Сибирь, бабу Улю, тогда ещё хозяйственную и вполне разумную женщину, почему-то  не тронули. Но из кулацкого дома хотели выселить. Их единственный сын бесследно исчез как-то даже раньше этих событий. Казалось бы: чего уж там? Но Ульяна, как говорили, упёрлась. Тогда из дома всё, что ещё осталось из ими нажитого, вынесли, выбросили насильно.
    Однако именно тогда, когда в жилище  брать было уже абсолютно нечего, ночью влезли грабители. Женщина проснулась. Побежала. Её настигли. Топором ударили по голове. Некоторые говорили, что за тем ночью и «наведывались». Но она выжила. Правда, будто бы потеряв разум и дар речи. Да и не каждое сердце отозвалось болью или сочувствием к несчастной. Для некоторых происшествие обернулось поводом для озабоченности: как сумасшедшей управиться с домом?
    Начальство теперь уж совсем беззащитную женщину вроде как пожалело: переселило в увязшую от времени в землю ветхую лачугу под замшелой соломенной крышей.
Но страх держал её и в этом домике. Если подходил кто-то, безумная пугалась, в панике махала руками и пряталась. Когда хотела есть, ходила по некоторым домам. Во дворы не входила. За себя ли боялась, за подающих ли, но останавливалась на протянувшейся вдоль деревни тропе,  против окон, молча показывала в открытый рот. Если подавали, тут же старалась съесть. Отказывали – шла дальше.
    С возвращением деда Мити, во дворе подаренного им начальством  жилища бабу Улю стали видеть чаще. Что-то делала. Не пряталась больше. В мою сторону тоже смотрела. И взгляд казался мне ласковым и  осмысленным.
    Но опять что-то произошло. Поползли слухи, что они, теперь уже через деда Митю, знаются с нечистой силой. Кто-то даже ночью выследил  Ульяну, вылетающей из трубы на метле. Деда Митю, мол, тоже чуть не поймали на тайном сборище «врагов народа». Загудела молва людская и о том, что кулацкое отродье зря не ценит щедрости и долготерпения власти. Ветерком пролетел слушок, что дед по глупости научил бабку самостоятельно разжигать огонь, а теперь, того и гляди, что ночью не только подаренный дом спалит, а и сама сгорит, и деревню сожжёт.
Бабе Уле стало хуже. Во дворе дома обнаружить её стало почти невозможно – опять стала прятаться.
     Разговоры утихли. 
     Дед Митя и раньше заходил к нам. Бывало. Но не так поздно. К тому же ярких картинок его посещений  до описываемого случая у меня не сохранилось. Тем более, я не вслушивался, а, может, и не мог слышать их разговоров с мамой. Да и то, что дед Митя для посещения выбрал такой момент, совсем не радовало, а даже  озадачивало и настораживало…
    Между тем, вслед за мамой, он уже переступал порог и, пожелав по своему обыкновению, мира от Бога, теперь нарочито топтался у двери, демонстрируя нам, детям, шуточную неуверенность и смущение, весело сверкая лукавым взглядом нераскулаченного глаза, с видимой беспечностью размахивая кошёлкой из ивовых прутьев, прикрытой сверху куском серого холста:
    - Не знаю. Не знаю, ко двору ли гость.               
    - Ко двору, ко двору,  - искала мама нужную ноту, жестом приглашая его к единственной и самодельной табуретке. Впрочем, отодвигая её подальше от чулана. Перекрыв к тому же собою как бы ненароком злополучный проём в сокровищницу с караваями, она вдруг  растерялась, покраснела, будто споткнулась обо что-то в самой себе. Дёрнула  в сердцах дверную ручку:
    - Трудно одной управляться! – И окончательно осерчала:  -  Дверь  вот ведь вечно отходит - не закрыть!
    - Лето. Не страшно, - не очень убедительно успокоил дед Митя каким-то, вдруг ставшим неживым  голосом, отодвигая табурет еще дальше от чулана, очень шумно и неловко, будто тело его начало управляться из разных, не согласованных между собою, точек. Наконец,  потихоньку настраивая нежданно разладившиеся душевные инструменты, всё же сел на краешек. Осторожно опустил корзину.
    Брат Колька то сжимал, то разжимал свой кулак. И, когда ладошка разжималась, комнатку заполняло отчаянное гудение пойманной мухи. Это был Колькин секрет: кроме, как в паутине, нигде я не слышал  такого верещания.
    - Отпусти ты её! – Не слишком строго урезонила мама.
    Услышав в ответ неопределённое на первый взгляд, но решительное по сути, сопение, смирилась: словами Колька дорожил очень. А, если и заговаривал, то сразу старался быть и лаконичным, и понятным. Из всех слов самым ценным и необходимым считал слово «нет-ь!», которое чаще всего и употреблял. А неколебимой глубиной этого «нет-ь!» он, кажется, проникся раньше, чем успел родиться.
    - Вот, дядь Мить, какой настырина. Ремень нужен, - незлобиво, но возвысила она голос в нашу  сторону. – Теперь вот война закончилась, отец вернётся, он вам задаст!
    - Как фасистам! – поддержала маму сестрёнка.
    Дед Митя, забыв обиду, растаял:
    - Как фашистам,  говоришь?.. У вас весело…Кто обижает-то кого?
    - Не знаю. Я на работе. Вроде не дерутся. Прут другой раз из веника вытащу. Пригрожу для острастки. А как уйду – прут сразу и пропадёт. Веников не напасёшься. Ну-ка признавайтесь, куда прутья деваются? А?
    Ася  ясным взором, преданно уставилась в маму, что должно было означать её полную непричастность к столь кощунственным делам.
    Колька окончательно прижал муху, набычился по случаю и прекратил сопение.
    Я усиленно стараюсь разглядеть их через огонёк коптилки. Увлекаюсь. И вот уже не слабенькое колеблющееся пламя, а целый огненный шквал, как у дяди Андрея в кузнице, гудит и пышет. Вот-вот застучат весёлые молотки, выбивая искристые россыпи!
    - А ты что? Не слышишь? Или тебя не касается? – Мама уже совсем не сердится, щёлкает меня по носу.
    Ася воспряла:
    -  Это он, мамоська! Это Вовка!
    -  А я не его, тебя видела. И прутик рассказывал, что ты его выбросила.
    - Ой, - с тою же чистотой и невозмутимой искренностью изумилась Ася. -  Я забыла. Один разик, мамоська.
    - Ай-ай, - уже смеётся мама, призывая  взглядом ко вниманию деда Митю, качая головой:               
    - Мне прутик-то не один про тебя рассказывал. Что ж мне, за остальные Колю ругать?
    Колька, уже было приноравливающийся к поимке следующей мухи, выпрямился и   твёрдо изрёк:
    - Нет-ь!
    - Вот, дядя Мить, - снова приглашая разделить своё сокрушение, улыбнулась мама:- А? – Не страшным омутом, чёрные глаза её распахнулись горячей любящей бездной: –  У, своевольники! Вот я вас!
    Ася радостно взвизгнула, мы суматошно сорвались с мест.
Погоня вокруг табурета с восседающим на нём дедом Митей завершилась тем,  что мама оказалась низвергнутой на пол, пленённая произведениями воплощённой любви.
     -  Видишь, дядь Мить?
     -  Чего уж тут видеть? Жаль, своё отбегал…Перерос!
     -  Вот вернётся папа, будем все вместе, - обняла она нас всех сразу. И заплакала     нежданно.
     - Вот те  раз, - поперхнулся дед Митя непредвиденным разворотом. – Не знаешь, чего ждать.
     - Я и сама не пойму, что на меня нашло, - поднимаясь, но, по-прежнему не отпуская нас от себя, оправдывалась мама, всхлипывая, улыбаясь, ладошкой смахивая слёзы. – Что, если бы погиб? Как с ними?.. Сколько  мужей не вернётся! Вот и мне в своё счастье поверить трудно. И не поверить боязно. Вот, когда рядом, тогда и сомнений нет. Всей округой к бабе Нюше гадать ходим. На картах. Всем, конечно, одно и то же говорит: вот, мол, на пороге, при дверях…И радуемся. Будто так и в самом деле.  Млеешь, как при настоящей встрече. А где при дверях? – Совсем свежие слезинки выкатились  из её глаз и, тут же забытые, остались усыхать в недоумении и одиночестве. – Что при дверях?.. Вон, Багаев, взял и вернулся. Не поверишь, дядь Мить: и карты предсказать не успели. Вот, я понимаю, человек жену и детей любит!
    - Я о том и говорю: ложь карты-то! И грех! – Пытается изложить своё видение дед Митя. – Надежда  и утешение от Бога.
    - Мне не утешение. Отец детям нужен, кормилец, муж мне нужен, дядя Митя. Если он живой и ничего не случится, Бог вернёт его в семью. А у кого убит? Что поможет твой Бог? Картошину, куска хлеба не достать. Как смотреть в их голодные глаза?.. Дом сгорел. Такой домина был! Как  в этой лачуге ютиться? – Она бросила взгляд в нашу сторону. – Почему Бог к детям не справедлив? Почему они болеют? За что страдают? Какие у них грехи?.. Говорят, мол, за грехи родителей. Но, если виновны родители, пусть они и отвечают за  своё. А на детей переносить болезни, как наказание за мой грех, жестоко, несправедливо.
    - Я, Катюш, в грамоте не шибко силён. Потому не могу складно объяснить про тех отцов да мужей, которых загубила война. Которые не вернутся. Но ты ж сама смекай: разве Бог затеял войну? А не вражда ли, злоба да ненасытность человеческая? Не Бог заряжает пушки, не Бог бросает бомбы. Как жизнь выбираем без Бога, так и смерть без Бога находим. По одному. И все вместе.
     Он замолчал. Умчался взглядом куда-то далеко. Сквозь окна, стены, ночь. Однако оказалось, не покинул деревни:
     - Меня, вон, свои, деревенские травят. Бабку мою, Улю, вовсе оглупили. За что? Ведь даже из твоих мальцов кто-то кумекает, что беда её не в том, что ума нет, а в том, что затравили до безумия. Страхом  убивают. Хозяйство разграбили. Что не пропили, то сгноили… Дом отобрали… Всё равно мало. И, думаю, всегда будет мало. Ещё ограбят. Не знаю как, но ограбят. И тебя. И детей твоих… А сейчас?.. Кому-то плохо, что Ульяна жива осталась, ум не потеряла. Не нравится, что я в Боге  уверенность приобрёл…Чему бы, кажется, завидовать?  Бог ни для кого не закрыт. Иди – и можешь у Него быть больше значимым, чем я. Но ведь завидуют. Завидуют, сами себе в том не признаваясь. От того и слухи, и небылицы…Про то, что спички зажигать научил, придумали. Ведь топила печку-то сама она, когда меня по сибирям гоняли. Всегда умела. Почему же сейчас заговорили, пугать стали, что деревню тем самым сжечь может? Вот баба-то Уля и понимает,  что, если загорится какой угол в деревне, то в виновные мы с ней уже заранее определены. И другое: мы вот думаем с тобой, что сейчас жить страшно. Но мы хоть как-то знаем, чего боимся. А, может, внуки наши или дети их доживут до того, что страшно будет просто жить: от неизвестности, от полной беззащитности.  От Бога ли всё это? Не от людей ли?..
    Мама, наверное, неосознанно для самой себя, снисходительно улыбается последнему  откровению деда Мити. Он замечает, возвращает разговор в круг её размышлений:
    - Что касательно тебя, то ведь Бог твою семью пощадил, хозяина уберёг от смерти. Дом сгорел?.. Муж вернётся, другой построите, ещё лучше. Зачем гневишь Бога? Хочешь, чтоб кормилец вернулся быстрей? – Видимо, он вспомнил о её гаданиях на картах: - Но твоё желание оттого, что есть, кого ждать. А кому некого?.. Или, вот, про наказание, - продолжал дед Митя, в задумчивости чуть вскинув голову, слегка пощипывая острый кадык: - Ты, я смекаю, хочешь, чтоб за грехи родителей Бог детей не наказывал. Несправедливость нашла тут.   
    - Конечно, - подхватила мама тему, видимо, очень давно её беспокоящую. – Пусть отвечает тот, кто заслужил. А дети, они и есть дети. Их жалеть надо.
    - Вот-вот, - соглашается он, - я про эту самую жалость и думаю. Смекаю, значит…Вот, кабы тебя да судьёй поставили, ты бы за грех, соделанный родителем, самого бы его и наказала? Так?.. И вот он после твоего приговора, значит, лежит больной, если не хуже. Справедливость твоя сработала. А детишки без родителей голодные-холодные бегают, жалости требуют. А хозяину не до их бед, самому забота нужна. – Они встретились взглядами: - Твои-то детки, я чай, тоже болели? Всех выходила с Божьей помощью?.. А кабы сама слегла, не приведи Бог, с чьей жалостью они остались бы?
    - Нет, нет, нет! – запротестовала мама. – Так совсем плохо!
    - Вот и слава Богу за то, что Он думает, как сделать, чтоб твоим детям было не плохо, а хорошо. Да и самой в назидание, чтоб детей по истине любить. Самой не согрешать, значит. В этом твой долг перед детьми.
    Дед Митя снова мыслью улетел куда-то в ночь через открытое окно. Вернулся обновлённый, воодушевлённый и решительный. Встал с табурета. Поставил на него корзину:
     - Я вот что, Катюш. Подарок тут. В общину ходил.  Про тебя вспомнили. Сальца  завернули. Детям твоим. Держи!
    - Нет, нет! – отшатнулась мама: - Нет, дядя Митя! – Чуть успокоившись, объяснила: - Я не верю, конечно,    бредням, что про вас ходят.  Понимаю, что это только выгодная кому-то ложь. Но, с другой стороны, в наше время  такими подарками просто так не бросаются. Это тоже правда. И то   действительно, что мои дети не все это самое сало в глаза видели… А что   в вашей общине ? Все дети  все   сыты? Ваша щедрость от избытка?.. Зачем я вам? Что взамен положить обязана?
    - Ничего. А если сама себя должницей считать хочешь - отдашь, когда разбогатеешь. Нуждающиеся будут всегда. 
    - Дядя Мить, не надо вот так! – Она неожиданно откинула занавеску, прикрывающую вход в чулан. – Вы  думаете, я лучше других?.. Дядь Мить, я хуже многих. Я, вон, хлеб только что испекла. Вы зашли, а я прячу, боюсь, как бы не заприметили, не пришлось бы куском делиться. – Она метнулась внутрь, сдёрнула полотенце с хлебов. - Вот видите?
    А за окном, за раскрытыми ставнями, сумерки загустевали в ночь. Но уходили облака, светлело небо. Прежде невидимые, сейчас всё ярче разгорались звёзды. Вышла луна, как всегда величава, одинока и будто бы неприкаянна. Но именно такой многим и нужная.
     Дед Митя  тоже смотрит в окно. Думает. Соглашается:
    - Конечно, вижу. – И вдруг глянул хитровато, чуть даже покровительственно, шутливо: - Но знал-то я об этом раньше!
    -  Как это вы знали? Шутите?
    -  Да вот и нет! Аромат-то от кухни твоей – на всю деревню.
    -  Ой, я глупая, - Смеётся мама. – Только  всё равно! Всё равно хитрила!
    - Хитрила! – Утвердил заключение мамы дед Митя. Только кто ж тебя осудит? – Он окинул взглядом нас, детей: - Чай, не о себе только забота. Дети. Их кормить надо, - Помолчал. Сказал неожиданно и загадочно: - Потом смотри-ка: вот и маленьких нет у меня, и верующий, опять же.…А ведь зашёл-то только потому, что поручили мне, занести приказали, вам вручить. А, если б не так, то и мимо прошёл бы. Мне ведь тоже кусочек сальца выделили. Лично. Может, и подумал бы: зачем заходить? Я и сам с бабкой сальца не ел столько времени, что его вкус забыл.  А к вам занеси, так, гляди, и останется мало чего. – Он улыбается чуть настороженно, испытующе смотрит на маму.
    – Лгать нехорошо, - говорит она, блестя весёлым взглядом. - Тем более,  христианину. Да ещё и на себя наговаривать неправду. Вы бы не прошли.
    Меж тем за стеной опять послышались неуверенные шаги. Замерли у ступенек. Никто не входил, и мама вышла навстречу.
    Через минуту я увидел на пороге бабу Улю. Впервые так близко. Стояла. Смотрела, переводя взгляд с одного дитяти на другое. Ласковый, осмысленный взгляд. Дед Митя замер в ожидании, спросил:
    -  Случилось что?
    - Тебя нет долго. Боялась, что с тобой, - как-то не прозвучал, а прошелестел её голос, похожий на добрый ласковый шепот. Неуверенный. Покорный. А взглядом прирастала к нам, детям.
    - Слава Богу! – успокоился дед Митя. – Проходи. На лавку садись.   
    - Пировать будем, - шутит мама. – Я, вон, хлеба из настоящей  муки выпекла. Свежий.
    - И сальце к хлебушку имеется, -  довольный, продолжает дед Митя. И обращается к маме: - Справедливо рассуждаю?
    - Да ну вас! – Говорит, нарочито капризничая, мама. И торжественно выносит каравай, укладывает на столе. -  Конечно, справедливо!
    Баба Уля не в силах оторвать взгляда от нас, ребятишек. Будто нашла вдруг то, что беспрестанно искала, отчаялась, забыла о предмете своих поисков. Но вот увидела воочию – и не поверила себе:
    - Дети, - как зачарованная, говорит она. С изумлённо  сияющими глазами подходит к  Асе. Та тянет к распахнутому сердцу доверчивые ручонки. -  Дети, - повторяет бабушка Уля и с надеждой смотрит на маму: - Подержать на руках можно?