Терцины. Видение, бывшее мне в метро...

 ВИДЕНИЕ, БЫВШЕЕ  МНЕ
 В  МЕТРО  ИМЕНИ  МАЯКОВСКОГО

         *терцины*


 Из года в год державная Москва
 Утрами просыпается в три срока,
 В три вала волн. Возьму лишь первых два.

 Когда заря уже не столь высока,
 Чтоб каменные стены одолеть,
 Приходит время первого потока.

 Столица просыпается на треть.
 Но бесконечны ручейки людские,
 Спросонок не привыкшие шуметь.

 В потоке первом — люди заводские,
 Спешащие в гудящие цеха,
 Наполненные гулом мастерские.

 Уже горит небесная стреха,
 Тогда как в низких световых извивах
 Москва ещё какой-то час тиха.

 Гулкнеет пульс в её железных жилах,
 Выталкивая в уличный простор
 Второй поток — поток людей служивых.

 На перекрестках в этот час затор
 Автомобилей всех известных званий
 Известных и неведомых контор.

 Портфеленосцы, те вдоль тёмных зданий,
 Подсвеченных лишь только с вышины,
 Идут спокойно, хоть и час не ранний...

 Был первый промежуток тишины,
 Такой рассветной, что и сердца стуки,
 Казалось мне, по всей Москве слышны.

 Когда по ней шагал, за шагом гулким
 Зари встававшей красные полки
 Уже стояли в каждом переулке.

 Лучи из них блестели, как штыки,
 Вонзаясь в тени, ибо для рассвета
 Ночные тени испокон враги.

 Я шёл за бликом, не теряя следа,
 И, повернувши в сторону колонн,
 Вошёл в метро великого поэта.

 На площади своей стоял он,
 Готовый к встрече главного потока,
 И в нём стоял стихов чугунный стон.

 В метро мне было тоже одиноко.
 И верхний зал и эскалатор пуст,
 А шахты ствол клонился так глубоко.

 Свет, исходящий из потайных люстр
 Мне освещал мой тихий спуск так тускло,
 Что порождал приливы странных чувств.

 Вдруг сердце почему-то в страх погрузло,
 Как будто закачалось подо мной
 На горном склоне высохшее русло.

 Я тень беды почувствовал спиной,
 А камни дна сползали и скользили,
 Напоминая сдвиг коры земной.

 И снова тишина. В подземном зале
 Стальною полировкой немоты
 Гиперболы колонн меня встречали.

 Свет падал на колонны с высоты,
 Как из пролома свода после взрыва,
 Не тронувшего гранной красоты.

 Всё так же розовел, лишь мне на диво,
 Рассвеченный уральский родонит,
 Всё так же, да, а стало так тоскливо.

 Представил я Москвы ужасный вид,
 Поросший и лишайником, и мхами
 Поверх асфальта и гранитных плит.

 Над возносившими её веками
 Промчались бесполезные года,
 Как ветер меж пустыми берегами.

 Потом... Потом... Когда-нибудь тогда
 С великим стадом северных оленей
 Ненецкий пастушок придёт сюда.

 Пытливый мальчик, полный удивлений,
 Найдя метро полузаросший вход,
 Дойдёт до эскалаторных ступеней,

 Заглянет вниз, впадая в хладный пот,
 Увидит свет потоков солнцелучных,
 Упавших косо сквозь пробитый свод.

 Оленевод, ценитель пастбищ тучных,
 На это место, где стою сейчас,
 Сойдёт в своих сапожках бескаблучных.

 Рыбак, охотник, он прищурит глаз,
 Оценит всё же красоту чертога
 И с горечью подумает о нас:

 “Земли под солнцем было ой как много,
 К чему бы людям лезть в подземный мрак,
 Зачем бы им красивая берлога?

 Не ладно что-то жили... Ой, не так...”
 Волна людская смыла наважденье,
 И я уже стоял среди зевак.

 Вокруг и любопытство и движенье,
 И голоса сочувственных речей,
 Невнятных мне, как в первое рожденье.

 И только слезы, слезы из очей
 От радости, что слышу смех знакомый,
 Что вижу вновь улыбки москвичей.

 Вторым потоком, радостно влекомый,
 Я шёл к посадке с чувством новизны,
 Что есть Москва, её дворцы и домы.

 Состав влетел гонцом её весны.
 Расцвеченный и праздничный, как знамя.
 Пусть горькое видение и сны
 Останутся виденьями и снами.

 ВАСИЛИЙ  ФЁДОРОВ
 1977