Счастье копится семейная сага Янковских

СЧАСТЬЕ КОПИТСЯ:  СЕМЕЙНАЯ САГА ЯНКОВСКИХ

               

Эссе


«Полвека охоты на тигров». Ю.М. Янковский.
      Приятно трогать руками, радостно видеть глазу «тигриный» колер суперобложки этой книги, перелистывать её. Книга красивая, любопытная. Во многих отношениях. Заманивает редкостными  фотографиями из  вековой семейной истории – той истории, что была насильственно  вынута из нашей памяти. Какие счастливые лица!  Их судьба была немилосердна, а юность сказочной. И так радостно, что история эта протянулась до наших дней и какими-то невидимыми нитями мы  связаны с ней, вот слышим в магнитофонной записи твёрдый зычный голос девяносто шестилетнего автора, то есть одного из авторов книги, приветствующего нас, приморцев, по телефону. Владивостокское издательство «Рубеж» при усилии всего трёх-четырёх энтузиастов продолжает поднимать фрагменты нашей  культуры, русской дальневосточной Атлантиды со дна истории.
   С долей скепсиса, однако, я  взялся за эту книжку, думая: «Всё это, наверняка, какие-нибудь охотничьи байки. Мало ли их сочиняют словоохотливые охотники…». Мне  приходилось слышать, как они привирают о своих удачах. Отец мой –  тоже бывший охотник, и в кругу его товарищей я  наслушался их разговоров ещё с малолетства. К тому же я не воспринимал эти «записки охотника» как  литературу, ну так, литературный артефакт. На ум сразу приходил милый Виталий Бианки, да вот ещё Николай Байтов с похожим содержанием «Записки маньчжурского охотника»…
    Конечно, я не могу не верить  Ивану Сергеевичу Тургеневу, что «страстный охотник и, следовательно, отличный человек»; однако «отличный человек»   – это ещё не гарантия хорошей литературы, как по-снобистски я думал вначале, ещё  не читая книги. К счастью, мой скепсис вскоре был  разбит  и я даже почувствовал неловкость, будто перед сидящим напротив меня человеком, который нечаянно обмолвился, что ходил на тигров и всё такое, а я только недоверчиво ухмылялся: «Ну-ну, завирай!»  Мой скепсис был вызван  недоверием «городского интеллектуала»    –  введём в обиход такой  типаж (хотя бы  в одном лице) наподобие «городского сумасшедшего». Я  ожидал повторяющегося  сюжета на протяжении всех новелл: veni, vidi, vici! 
   В общем, человек я городской и от природы давно уже отвык, а ведь было когда-то  иначе, ведь было время, когда я с интересом читал дневники Михаила Пришвина, кстати, когда-то поселившегося в наших местах; была  зимняя рыбалка, была утиная охота, были походы в тайгу за кедровыми орехами и прочее, и сейчас я не вспомню, как это произошло, что меня стало реже тянуть в дебри природы. Отец мой и поныне, чуть весна и до поздней осени, пока зверь не спрячется в норы, пока не упадёт снег,  не выходит из леса, благо, что он рядом,  будит меня  чуть свет по утрам: «Сань, пойдём, покажу свои  места, а то умру, и не узнаешь, где да что водится и растёт!»
    Я только отнекиваюсь (паутина, роса, мошка, клещ, то в гору, то с горы, а то ещё заставит карабкаться на макушку дерева стряхивать с лиан кишмиш) и чувствую, как он обижается, что я отмахиваюсь от самого дорогого – совместного похода по его излюбленным тропам. А своё ружьё он давно продал, занимается только собирательством дикоросов. Или просто приходит иногда с какой-нибудь веточкой. Или приносит опустевшее осиное гнездо.
    И вот у Юрия Янковского читаю: «Надо сказать, любителя тайги и охотника манит не только добыча, а в равной мере и те красоты тайги и ежедневные переживания, о которых рядовой обыватель не имеет никакого представления. В юности все молодые, отправляясь на охоту, стремятся как можно больше добыть и при неудаче возвращаются разочарованными, но со временем мы, любители природы и величия тайги, на неудачи смотрим спокойно, ибо само пребывание в обстановке одиночества и тишины, которую ещё не успел опошлить «культурный человек», есть ни с чем несравнимое удовольствие». 
     В этих словах, написанных более полувека назад,  согревает мудрость профессионального охотника и его уважение к тайге и её обитателям. Теперь в тайге царит рвачество, и орудуют там одни хапуги по обе стороны границы. 
    Можно сказать, что семейство Янковских основала на юге Приморья свою  цивилизацию и культуру, которую следует изучать и внедрять, как насаждали когда-то колхозы и совхозы. Имение – как форма хозяйствования.  Их отношению к жизни, их способ хозяйствования поучителен и должен стать достоянием всех русских людей. Они не были временщиками на этой земле, хотя и не по доброй воле оказались на окраине российской империи: основатель рода, Михаил Янковский, участник польского восстания 1863-1864 годов, был  ссыльным, а превратился в  исследователя и первооткрывателя – одним словом ренессансная личность. Его именем названы древняя археологическая культура, около двух десятков  видов бабочек и птиц – вот уж кому позавидовал бы их современник  Набоков!
   Более того, я тоже был  просмеян заочно  самим автором, Юрием Янковским. Читая, невольно примериваешь на себя характеры и портреты персонажей. Побывать в шкуре героя не каждому по нутру,  малодушия-то цивилизации немало накоплено в нас! Есть там портрет одного тщедушного  книжника из Владивостока, владельца книжного магазина,  наведывавшегося в имение Янковских  в Сидеми, с которым я находил  кое-какое сходство с собой – но с другими героями  мне не встать вровень, приходится признать, как бы это не ущемляло моего самолюбия. Ещё более невыгодным,  даже неприятным, оказалось бы сравнение с неким поэтом по имени Валь из Шанхая, гостившем в  имении Новина – это уже из «Корейских новелл» Валерия Янковского.
    Мы, городские интеллектуалы, чувствуем себя несколько не в своих ичигах перед их личностями, профессиональными таёжниками, гиперборейцами. Кстати,  а как ощущал себя неврастеничный эстет-декадент Константин Бальмонт в  присутствии этих таёжных Тарзанов, тоже отметившимся  в их имении? У них, на полуострове, вдали от почтового тракта Славянка-Барабаш,  даже телефон был проведён, соединяя все хозяйственные службы.   Весь этот «серебряный век» России, декаденствующий,  никак не сопоставляется в моей голове со  спартанским веком семейного клана Янковских трех поколений, которые не только охотились  на тигров, но  также и на изящных бабочек, всяких там чёрных махаонов, сатурний, аполлонов, папилио Маки, папилио Радле  – и всё для продажи  европейским коллекционерам. А началось всё это с личной письменной просьбы великого князя Николая Михайловича собрать образцы северокорейских бабочек. Семейный бизнес процветал, они выводили новые породы лошадей, культивировали женьшень, разводили оленей,  а позднее и   бабочек – до известного времени, разумеется. И хотя предмет повествования –  охота на тигров, всю эту бытовую сторону можно вычитать в новеллах.
    В 1922 году,  уходя от большевиков,  пришлось всё бросить, распустить оленей, собрать скарб, нагрузить на подводы, прихватив лучшие  породы лошадей,  и двинуться за  корейскую границу – это примерно сотня  километров. Там, вблизи города Сейсин, они основали уже два имения – горный курорт-коммуну Новина, по имени их древнего польского рода, и прибрежный курорт Лукоморье, куда на лето стекался шанхайский и харбинский бомонд из русских эмигрантов, а также иностранцев – англичан, немцев, испанцев, французов. О корейском периоде их  жизни, в большей мере о быте, любви, флирте, курьёзах и куражах  рассказывают живописные новеллы Валерия Янковского, чей стиль, следует отметить,  более ароматен и красочен по сравнению с суровым сдержанным информативным стилем его отца, Юрия Янковского, несколько скупого на детали, если они не относятся  непосредственно к теме его повествования, то есть дальневосточным тиграм. Этот стиль, правда, оттачивался годами в устных – ритуальных – рассказах в кругу охотников, которые должны были делиться впечатлениями и переживаниями за день скитаний за трофеями.
   Юрий Янковский предупреждает читателя об «услужливой фантазии» охотника. «Ведь не даром всех охотников читают фантазёрами и даже, точнее говоря, врунами. У девяти из десяти так и бывает… Я лично унаследовал в этом отношении традиции и принципы своего отца, который всегда рассказывал охотничью быль. Я строго придерживался этих принципов всю жизнь и внушал своим сыновьям. Нам, бравшим много хороших и ценных трофеев, сочинения не нужны. Даже больше того – они бы свели на нет все наши действительные достижения, так как никакая быль не может угнаться за самой скромной фантазией».
  Поскольку сюжет новелл представлялся мне однотипным, то я загодя решил наблюдать в этой прозе за деталями. Редко слово или выражение, топонимы, названия растений. Кстати сказать, растительности в новеллах Юрия Янковского совсем мало: виноград, ковыль, камыш, лиана… Бедновато, согласитесь, для субтропиков, для Приморья. Это отчасти потому, что охота чаще всего происходит зимой, по выпавшему снегу. А какое буйство разнотравья и ароматов, пробуждающих  чувственность,  в новеллах  Валерия Янковского! Ещё мне было интересно,  с какими ружьями отправляются на промысел наши герои. Здесь я прибегну к своему любимому занятию –  перечислению: дробовик, карабин,  берданка, маузер, винтовка, двустволка, пулевое ружье,   трёхлинейная винтовка, пятизарядный спрингфилд, одиннадцатизарядная винтовка, японские арисаки, корейские мураты.
    Меня поразило, что автор помнит имена своих лошадей, ведь записывал он свой текст уже на склоне лет – книга вышла в 1943 году в Харбине. Желна, Скакунчик, Саиб, Соколик, Звёздоч, Золотой, Лялька, Ивушка, Виктория, Сорока, Планета. Он помнит своих собак, их нрав. Барсик, Буян, Осори, Вори, Ральф, Север, Кома, Сангори, Орлик, Дружок, Парис, Чиф, Ласка. Не знаю, почему, мне приятно перечислять по именам эту свору собак. Кажется, позови их, они тотчас все прибегут, помахивая хвостами. У каждой свой характер, и каждой была отведена своя роль в охоте: одни звонко лают, другие отважно кидаются на зверя. Обращаешь внимание также на суровый быт в недельных, а то и месячных зимних походах в тридцатиградусные морозы.  «Нашим домом была фанза, скрипевшая под напором бури, стенки легко продувались, а потолок, оклеенный бумагой по дранке, шуршал при каждом порыве ветра. Ёжась, мы представляли, что в палатке было бы менее уютно».
    И всё же, не смотря на предсказуемость,  каждый раз, читая очередную новеллу, испытываешь внутреннее  напряжение, сюжет не отпускает читателя, пока автор не скрадёт зверя, не выцелит его и не пристрелит. Охота для них – повседневная жизнь, а не приключение, сафари. На протяжении всего чтения видишь, как автор учится  интеллекту зверя,  заодно  учит и нас.  «Если хотите иметь полный  успех – начинайте думать по-кабаньи». Тигр, вообще зверь, представлен у Юрия Янковского  как интеллектуальный соперник, равный человеку, а не враг, с которым вступаешь всё же в смертельную схватку. Он обладает умом, а не только  инстинктами и повадками. Чтобы побороть его, необходимо владеть  тактическим мышлением, и нужно разгадать тактику зверя, его замысел, его хитрость. В звере – в барсе, кабане, олене, тигре, нерпе – начинаешь видеть другого человека. Выходит, что наши герои занимаются отстрелом не животных, а других людей, то есть людей в другом обличии. Автор вовсе не пытается  придвинуть нас к этой мысли, это мой субъективный вывод.
    Ещё раз об уме животных, а именно оленей, встречается пассаж у Валерия Янковского в корейской новелле «Кавандо». Жестокость, с какой истребляли этих нежных животных коренное корейское население ради молодых пантов и утробного плода матери-оленихи, поражает воображение. Всё это шло на нужды  тибетской  медицины. К тому времени, когда Янковские поселились в Корее, олени уже практически были истреблены. Они решили разводить пятнистых оленей в загоне, как в Сидеми. Вот и воспользовались услугами  ловцов оленей – кавандо, которые нагишом, натерев  тело полынью и  душистыми травами, чтобы отогнать человеческий запах,  гонялись за несчастными животными по весеннему насту, пока те не валились с ног от изнеможения, и затем ловили руками.  Их наблюдения  за оленями в загоне свидетельствуют, что животные, кроме ума и интеллекта, ещё обладают сознанием как приобретённым качеством ума. Это открытие кажется наиболее ценным и поучительным во всём корпусе новелл отца и сына Янковских. Из текста видно, что это никакая не поэтизация. «Как и все смертные, животные имеют различный характер», «ласковые, злые, непокорные», «старый бык, пойманный в зрелом возрасте, довольно скоро привык и вёл себя удовлетворительно», «но тот, что был пойман  двухлетком-сайдёнышем,  совершенно не терпел насилия», «Губа знал, к чему это ведёт, начинал метаться». И вот мы доходим до более пространного отрывка. «Затаив дыхание, все наблюдали за сумасшедшим быком (олень-самец. А.В.). И удивились: сегодня он не метался. Напротив, долго, как изваяние, стоял в полумраке, широко расставив передние ноги и как бы в задумчивости низко опустив бунтарскую голову. Поведение было совершенно необычным. Мы безмолвно переглядывались, пожимая плечами в ожидании окрика Тимофея. Никто не поверил своим глазам – страшилище, приносившее столько хлопот и страданий в течение многих лет, вдруг спокойно, без принуждения, гордо, подняв увенчанную прекрасными пантами голову, вошло в станок и остановилось. Все были поражены, что в первый момент забыли потянуть рукоятку зажима и нажать педаль, освобождающую пол. А он стоял и ждал. И когда, опомнившись, сдавили  ему бока, опустили на пол, взяли за спину и даже за уши – не шелохнулся. Отдав панты, дал окатить голову холодной водой, раскрыть защитные устройства и не прыжком, а спокойно и невозмутимо вышел размеренным шагом… С того дня в течение всей жизни, не колеблясь, входил в подготовленный станок, подавая отличный пример молодым пантачам. Чем объяснить такой поворот животного? Очевидно, логичным выводом, что повиновение неизбежно, что раз в год он должен отдавать людям свою драгоценную корону. А раз так, легче делать это без жестокой борьбы и бессмысленного сопротивления. Понял и покорился раз и навсегда. Олени часто пищат, стонут во время прикосновения к нежным рогам безжалостной холодной пилы. Заячья Губа (имя оленя) при этой болезненной операции никогда не издавал ни звука. Кажется, это животное имело свой ярко выраженный характер и, похоже, ум».  Ещё один пример признания ума у птиц из повести «Нэнуни» Валерия Янковского: «В это время (ноябрь. А.В.) созревший соевый боб едва держится в сухом стручке, и фазан это отлично понимает. Раскрашенный во все цвета радуги петух лихо подбегает к кустику, с силой бьёт по веточкам обоими крыльями – этот треск слышится  издалека – и за минуту все бобы на земле. Выводок только успевает их подбирать…».
   В сознании людей, однако,  не произошло качественных подвижек. Отрыв от природы    вознесло человека всего лишь в иерархии хищников – хотя бы со всей его философией, религией, культурой и цивилизацией. Вот когда открывается  мудрость языческого мышления. Это мудрость однобытийного сосуществования с природой, а не «над» ней.  Наличие коллективного разума  свойственно и человеку и хищникам, и это роднит  их.  В повести Валерия Янковского «Нэнуни» есть эпизод с  воспетыми китайскими легендами маньчжурскими красными волками – привидениями «ири», которые повадились бесснежной зимой  охотиться за пятнистыми оленями  на полуостров, названный в последствии в честь наших героев. «Волки  брали оленя в полукольцо и гнали на лёд, на озеро и большую наледь. Там он скользил, падал, и сразу исчезал в лубке рыжих тел. Но часто даже не успевал добежать до льда. Хищники гнались стаей голов в двадцать, рассыпавшись полумесяцем, как хорошо натасканная свора гончих, и олень, который, в общем, резвее волка, в ужасе начинал метаться. А волкам только того и требовалось. Ближайший кидался наперерез, с прыжка впивался в бок и повисал! Следом второй, третий. Похоже, говорили пастухи, будто в котле красная вода кипит».
   У Янковских, однако,  сложились свои правила, сложился свой  неписанный кодекс охотника. «Если по всей России открытием осенней охоты считался день Петра и Павла – 29 июня по старому стилю, то на Сидеми она открывалась на два месяца позднее, с первого сентября. Никто не смел выстрелить в подлётыша утёнка или гусёнка, тронуть линялого гуся, неокрепшего фазана или сосущего мать дикого козлёнка. Эти неписанные законы соблюдались неукоснительно, нарушителей лишали оружия». Более того, они подкармливали перелётных птиц, приручая к озеру близь их семейных угодий. Всё это мы тоже узнаём из повести «Нэнуни», написанной на основе семейных преданий, воспоминаний и документов.
     В  конце цикла новелл Юрий Янковский говорит, что если тигры исчезнут из тайги, она станет пресной. Той тайги, какую видели, уже не существует.  Стада кабанов и оленей уже не бегают по сопкам Приморья, так одиночкой-парочкой. Тигры и барсы редкие для глаз охотников. Китайские браконьеры вытравили из рек и болот приморских земноводных…  стиральным порошком –   жир лягушек тоже годится для медицины. Фазаны ещё зычно перекрикиваются друг с другом  в сопках или роют дармовой картофель в огородах. За ними-то я, тринадцатилетний пацан,  охотился с рогаткой, гоняя с сопки на сопку, откуда открывался великолепный вид на бухту Экспедиция, где буду бултыхаться каждое лето, а зимой ловить на блесну навагу, зубатку, корюшку, сельдь. А Юрий Янковский на тигра пошёл впервые в 11 лет на этих же ландшафтах!
      «Надо быть фаталистом и верить в счастье»  – вот такое  оксюморонное выражение  обронил  Юрий Янковский. Как правило, людям свойственно быть или беспросветными фаталистами, или одержимыми оптимистами.  Впрочем, последние  не встречались. У него же эти два взаимоисключающее  качества соединились в целостное мировоззрение, которое  можно было бы назвать   философией жизни. Эта универсальная формула была выведена  из  его двадцатилетнего опыта   охотничьего промысла на тигров, а не из кабинетных  измышлений.  Не бывает писателей без своей философии, своего мировоззрения. Его счастьем было встретить хищника, и слова эти звучат  в  напутствие начинающим охотникам.  Я же никогда не был охотником.  Я только внимательный читатель  его книги.
   
«Корейские новеллы». В.Ю. Янковский
    Когда  семейство Янковских, уже без главы, Михаила Ивановича, умершего в 1912 году, совершало исход из России за пару недель до прихода Красных отрядов во Владивосток, их длинный обоз протащился в аккурат по тракту через урочище Новокиевское, что на берегу бухты напротив Посьета, последнее русское поселение у двух границ – Китайской и Корейской. Ныне это посёлок Краскино, а в прошлом один из морских портов  государства Бохай по названию Ян, откуда отправлялись с дарами богатые посольства в древнюю страну Ямато. Эта пора называется в Приморье по праву золотой, лучший сезон года. Тишина, стрекот насекомых, по правую руку синее море с россыпью островов, бездонное голубое небо, обагрённые  клёнами  сопки.
   События, описываемые в новеллах, происходили на ландшафтах, известных мне с малолетства. Там стоят красные кирпичные казармы, построенные ещё в девяностых годах  19 века, и, следовательно, могли, если позволительно так выразиться, видеть длинный обоз беженцев. 
   Весной перелётные гуси пролетали клином над нашим двором так низко, что было слышны взмахи усталых крыльев,  видны красные лапы, глаза, когда они наклоняли головы на вытянутых шеях. Ошалелые соседи-охотники выбегали из дому с двустволками и палили по ним. Косяк шарахался в сторону, с трудом взмывая вверх, чаще махая крыльями. Ряды плавные нарушались.  Птицы замертво падали прямо во двор или в овраг. В этот момент мне менее всего хотелось быть охотником. Тем не менее, наша семья ещё кормилась этим промыслом.
   Когда мой отец охотился на кабанов, горных козлов, изюбров и косуль, то он, говорит, что  уже не встречал тигров. Говорит, что встречались рысь и медведь.  У меня был мотив, чтобы  прочитать эти новеллы. Кстати, это мой отец  подсунул мне   «Полвека охоты на тигров», изданных в 1990 году  на паршивой бумаге, и на том спасибо. Я помню, как он пробормотал: «Перед такими людьми нужно преклоняться, они строили…»
    Мои предки поселились на юге Приморья примерно в тоже время, что и Михаил Янковский. Одни были переселенцами из центральной России, они добирались кружным путём по морям и океанам;  другие пришли из Сибири, были уссурийскими казаками, офицерами. Прадед Иосиф служил здесь военную службу, полюбил, взял в жёну овдовевшую женщину с тремя детьми – муж её погиб в русско-японскую войну. За ним приезжали, племенник на санях, уговаривая  его вернуться  в Омск, где у них было имение, дом c колоннами, конезавод.   Мой прадед  Иосиф отказался возвращаться.  Говорил: «Что я поеду? Я выйду из хаты, а зверь сам бежит на ружьё!» Этот край осваивали охотники, свободные люди. Тайга пришлась ему по нраву, по душе.  Преданий о нём не осталось, и вот по запискам Янковских  можно представить, как они обживали этот край земли. Возможно, что смысл этих  новелл из жизни семьи Янковских заключается в том, чтобы читатель обратился к истории своей семьи. В детстве я  слышал историю, как за  хутором, где поселился прадед,  остановились отряд белогвардейцев. К колодцу подошёл один поручик попить воды, и тамошний старожил возьми да и спроси, как  зовут служивого. Тот назвался.  Старик  сказал, что у них в деревне  живут под такой же фамилией, и не родственник ли он?.. А  состоялась ли их  встреча, не знаю…
    За чтением этой книги я всё чаще стал отвлекаться на свою семейную историю. Однако вернёмся к поздней  прозе Валерия Янковского. Как видим, новеллы «Полвека охоты на тигров» и «Корейские новеллы», написанные спустя полвека уже в «другой», уже  не советской  России,  не только перекликаются темами, но  как бы дополняют друг друга. Как свежи воспоминания! Прошлое видится, будто вышел на порог, распахнул двери, и оно предстало воочию! Вспоминается и дорогое, как любовь, и курьёзное, как перегон автомобиля без тормозов из Сеула по горным перевалам до имения Новины. В обоих циклах немало юмористичных  эпизодов – как с людьми, так и с животными. То, о чём раньше автор целомудренно  умолчал, теперь смешно вспомнить. Не поздно и раскаяться и попросить прощение.
   Имеет смысл назвать их  одной цельной вещью,  литературным  дуплексом, на который, как выяснилось, вдохновил к нашему удовольствию издатель этой книжки, Александр Колесов, и заинтересовал мецената Ивану Шепету, имеющего вкус  и к литературе, и к дальневосточной тайге.  Это счастливый случай, когда у разных людей соединяются интересы, и как не вспомнить здесь любимое выражение Юрия Янковского: «счастье накопилось». Этот оптимизм, «вера в свою звезду»,  пронизывает все страницы автобиографических новелл.
    В путевом дневнике Михаила Пришвина, опубликованного первые в шестом номере альманаха «Рубеж» под названием «Дальний Восток», есть коротенькая запись от 2 июля 1931 года: «Поэзия для меня есть дело самой жизни, только явленное в ритмическом соотношении слов».  На мой взгляд, дело жизни трёх поколений Янковских можно назвать без всякой скидки Поэзией. Я всё чаще убеждаюсь, что поэзия в словах – это всего лишь частный случай, авторский голос. В хоре цикад всегда слышится более звонкий стрёкот. У меня же всегда была тяга к поэзии, где авторский голос менее всего слышен. Где он частное в хоре. Где меньшее не пытается перекричать большее.  Как в японской поэзии. 
   
     «Море стемнело…Выкрик уток…Едва-едва белеет…»  –
      «Уми куретэ… Камо-но Коэ… Хонока-ни Сироси…»
 
 Попробуйте добраться до смысла этих строк! Где белеет? Почему белеет? У кого белеет? В чём смысл этого «белеет»? В конце концов, не об утках же и море это стихотворение – они только повод для поэтического высказывания!  Если поймёте, значит, вы не чужды поэзии. Это может относиться и к истории: одни пытаются свернуть истории  шею, а другие живут вровень с ней, как  авторы и герои новелл. По крайней мере, жалоб на историю не слышно от них.
    Кроме того интересна в его прозе наука любви, обретённая нашим героем в имении Новина. Сестра и возлюбленная Валерия Янковского были поэтессами. Это Виктория Янковская и Ларисса Андерсен. Их стихи вошли в  антологию «Русская поэзия Китая». В новеллах только вскользь сказано о лишениях и страданиях, которые последуют после 1945 года, в сталинских лагерях, но в  их душах всегда есть то, что светится, что белеет. Не мрачно жить рядом с такими людьми.
  «Передо мной маячат две загорелые женские спины с бретельками от чёрных сатиновых бикини между лопатками… Сестра ниже подруги на полголовы, но плечи и лопатки, опалённые июльским загаром, кажутся в полтора раза шире! Виктория – Ора – лесной бродяга, охотница, очень крепко сколоченная девушка; хозяйка нашего морского отделения Лукоморье, когда срочно нужно, берёт на станции в лавочке двадцатидвухкилограммовый кулёк муки, забрасывает на плечо и несёт целую версту, болтая и покуривая сигарету,  – словно первую подушку… Ларисса – поэтесса и балерина – стройная девушка. Пышные каштановые волосы, словно нарисованные брови, фиалковые глаза, чуть вздёрнутый носик, ослепительная улыбка. Я назвал её по-есенински – прекрасной Лалой, и она приняла это моё прозвище. Лалка, конечно, пользовалась большим успехом. Я и брат Арсений наперегонки учили её управлять нашим стареньким автомобилем, верховой езде. Скакали на вороных под солнцем и дождём…» Всего не процитировать, ну вот ещё немного, пропуская первые поцелуи: «И Ларисса, и я обожали леса и горы, но я всегда связывал это с охотой, а она не признавала «убийства». Тем не менее, я учил её стрельбе, конечно, по мишени. Только однажды уговорил её выстрелить в сидевшую на скале птицу. Думал, не попадёт, но – белая чайка рухнула с чёрной скалы! <…>Я мучительно, глупо ревновал её к знаменитому американскому киноактёру Гарри Куперу: она им восхищалась, а я естественно, ненавидел. И тут я задумал отомстить. Нашёл страницу из журнала с его портретом и решил, назло ей, расстрелять. Мальчишеская выходка, конечно, но из песни слова не выкинешь, так было. Я прикрепил цветной портрет  в натуральную величину этого действительно очень красивого, мужественного артиста к стволу толстого дуба, вытянул из кобуры свой браунинг 32-го калибра, который носил в дальних походах, и – раз, два, три – с наслаждением всадил три пули – в лоб, в щёку, в тщательно выбритый подбородок. Ларисса стояла неподалёку, видела мои приготовления, но молчала. Ни слова. Это вообще было в её манере. Но после третьего выстрела вдруг зарыдала. Я подумал,  –  пожалела своего кумира, сейчас обрушит на меня упрёки, негодование, но услышал совершенно неожиданное:   – Застрели меня, застрели! Здесь так невероятно красиво! Я не хочу возвращаться в каменный пыльный город, не хочу! Лучше сейчас умереть среди этой красоты. Застрели меня, застрели…»
   Эта сцены  из новеллы «Три чащи», в которой так сочно и ароматно выписаны картины северокорейской природы, словно выдернуты из чеховской пьесы. Читатель, надеюсь, прочитает её при случае и получит удовольствие. Я же перелистаю стихи двух поэтесс. Не так важно, о чём писали. Важно, как они ощущали себя в том эмигрантском времени, на острове русской Манчжурии, отрезанной от России. Не знаю всех обстоятельств жизни, какие тяготы и какая нужда их преследовала, но вот стихи Лариссы Андерсен – они  о счастье! В  стихах у неё даже собаки радостно лают.  «Как писать стихи о счастье? Как сказать о несказанном? Разве можно в миг полёта разъяснить – куда летишь?». Если человеку дано быть счастливым, то этого не отнимешь. Счастье будет копиться, не смотря ни на что. Судьба к ней оказалась более благосклонной, чем к её подруге Виктории Янковской, чьи стихи тоже не покидает счастье, если даже сердце её предчувствует будущие утраты и лишения.  «Тень от бабочки на неживом ирисе…Разве это не счастье само? Потому что счастье – вымысел». Её счастье – в свободе, которого семья вскоре лишилась.
   Другая харбинка, поэтесса писательница Юстина Крузенштерн-Петерец писала о счастье того времени: «И счастливым для меня было то, что даже лишённые своей родной страны, мы жили в китайском, но по духу в настоящем русском городе, по большей частью, с русским населением, сохранившем языки, и все обычаи, церкви и школы, магазины и театры,  газеты и журналы. Даже вывески на китайских магазинах и названия улиц были на русском языке».

Земля порыжела…
Вода холодна…
Мы выпили счастье и солнце до дна. 
(Лариса Андерсен).
   
   Я поймал себя на мысли, что в моё личном лексиконе слово «счастье» отсутствует, оно как бы из старинного оборота речи. Я не знаю, как мыслить это понятие. Это восторг, ликование? Вдохновение?  Большая ли радость? Упоение, самозабвение? Связано ли это с любовью? Есть такое выражение «мне за счастье что-либо». Кажется, ни разу не произнёс: «Какое счастье, что…».  Антон Чехов  тоже постарался отрезвить русский  ум  причитаниями: «Счастья нет, счастья не будет, счастье невозможно…».  У него же в записных книжках вычитал случайно: «Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела». В  случае же с Янковскими, как счастливо всё соединилось – и дела их  изумительны, и книги их изумительны! 
    Завершая читать мемуарную часть однотомника Юрия и Валерия Янковских, я всё же вывел для себя  хрупкую формулу своего счастья – вот сейчас, в данный момент,  оно в обретении; не в приобретении того, что никогда не имел, а в обретении того, что было когда-то утрачено, и вернулось книгой, вернулось памятью.

«Нэнуни». В. Ю. Янковский
     Отдельное слово хочется сказать о центральной повести «Нэнуни». Во всей книге много экзотических слов – корейских, китайских, сибирских, удэгейских.  И без них не обойтись. Приморье  заселяли, мирно уживаясь,  многие народности. На первых порах враждовали только  с тиграми да барсами, и это понятно, они были подлинными хозяевами этих территорий, ну и с китайскими контрабандистами – хунхузами, да местными браконьерами.
   Бохайцам и маньчжурам не удалось закрепиться здесь надолго – примерно по три столетия, начиная с девятого века, было отведено  исторического времени на  возникновение, развитие и падение каждого государства, создававшихся разрозненными племенами. Россия этот исторический рубеж ещё не преодолела. И бог знает, какая культура здесь может укорениться в последствии, если мы будем так расточительны к памяти тех, кто открывал нам эти новые изобильные земли. 
   Одно понятно, что на евроазиатском континенте это крайняя дальневосточная точка европейской культуры, которая утверждалась благодаря таким людям, как семьи Янковских, Бриннеров, Шевелевых. Надо сказать, что «цивилизация» Янковских продержалась три  поколения. Когда-то Михаил Янковский открывал и писывал ракушечные культуры, теперь  мы, непамятливые  современники, с опозданием открываем традиции наших недавних предшественников. И следует отметить, что его «цивилизация» была в ладах с образом жизни и мыслей  детей тайги –  удэгейцев, тазов, гольдов, орочей, нивхов.
   Племена  удэгэ, быть может, ещё до бохайцев, летом  спускались  к краешку моря, чтобы заниматься нетрудным промыслом; на зиму уходили в таёжные поселения, на постоянные места проживания. Оттуда, от них пошло название Сидеми – «где суша сходится с морем», иначе говоря, Поморье, что, кстати, и означает «Бохай». Здесь, на юге Приморья,  возникла  новая семья польского дворянина, бывшего ссыльного повстанца, Михаила  Ивановича Янковского и русской  женщины Ольги Лукиничны Кузнецовой, в честь которой муж назвал одну из открытых бабочек – «Дасихира Ольга».
   Повесть охватывает период с 1863 года по 1904 годы. Слава главы семейства, а потом и его сыновей, передаваемая из уст в уста,  преодолела границы, а его подвиги вошли в корейские легенды. За меткость  корейцы прозвали его «четырёхглазым»,  то есть «нэну ни». Не раз местный корейские переселенцы обращались к нему за помощью одолеть то тигра, то  грабителей. Казалось бы, что ещё нужно для приключенческой повести в суровом духе Джека Лондона, воспевавшего волевых людей! Аляска и Клондай, кстати, тоже откликнулись в жизни  клана Янковских, точнее в жизни их старшего  сына, Александра, авантюриста по натуре, строившего и панамский канал, и добывавший золото на североамериканском континенте. У Джека Лондона «человек и зверь иступлёно боролись за господство»,  сама природа была враждебна человеку,  в то время как  Янковские  старались установить сотрудничество с дикой природой, и премного преуспели в этом деле. Старый удэгеец-корневщик наставляет Нэнуни: «Лесной закон как говорит? Старые корни копал, рядом непременно новые посади. Если хочешь домой таскать, половину оставить можно. Если все люди будут садить семена, оставлять маленькие корни – тайга никогда убытка не будет. Через двадцать, тридцать года  твой сынка, сынка сюда придёт, опять хороший банчуй (женьшень. А.В.) нашёл. Старый закон шибко верно…».
   Без  вымысла, всё правдиво, за каждым именем стоит реальное лицо со своей судьбой в  прозе Янковских. Ведь мы помним, что им не нужна «услужливая фантазия». Это быль, это  семейная сага, рассказанная живописным языком. Любовь к детали, картины природы, приметливость, портреты животных и людей, повествовательная ёмкость и гибкость фразы, ароматы растений, событийность – всё это  делают чтение увлекательным, познавательным и, кроме того, испытываешь художественное удовольствие от литературы. Эта история так и просится в наше русское кино, потерявшее своего героя времени.
   Мы знаем, что корейская тематика в русской литературе была открыта прозаиком Анатолием Кимом, в поэзии –  Раисой Мороз, владивостокской поэтессой. Им предшествовал Валерий Янковский, создавший колоритные  образы корейских охотников и переселенцев, живших по соседству с их имением в Сидеми, а также в Новине.
    Когда-то публикация «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева стала для русского общества «цивилизационным» открытием. Вот из этого же ряда публикация семейной книги Юрия и Валерия Янковских, которая может, надеюсь,  продолжиться актуальным для сегодняшнего времени разговором, а не просто историческим свидетельством.
   За пределами этой книги остались дневники и письма Михаила Янковского; хотелось бы узнать о судьбе дочери Анны, сестры-милосердия в русско-японской войне, беглой революционерке, и   сына Павла, лётчика и  французского легионера;  о колхозных мытарствах и скитаниях по континентам поэтессы Виктории Янковской. Не достаёт новелл о выживании в сталинских  лагерях за полярным кругом – всё это вызывает не праздный интерес…
   

 
   




28 марта – 5 апреля 2007