Дневники - 5 Мураками и русский лиризм

***
«Лето Господне» Ивана Шмелева я назвал бы евангелием русского народа: евангельское, наложенное на лучшее в быте, душе русского человека. Процеженное сквозь незлобивую память человека трагической судьбы и выданное слитком чистого золота. Очистись, напейся духовным, праздником и чистыми скорбями!
***
Стих нужно очищать от скверны многоумия, его смысловая глубина должна мерцать в ожерелье слов «простых», в каркасе внешне незатейливой формы. При этом поэзия должна оставаться недостижимой и таинственной, все время как бы исчезающей от твоего окончательного понимания.
***
Харуки Мураками пошел живее «Аптекаря», что отнюдь не означает у него отсутствия глубины. Кидзуки и Нагасаву не забудешь. Мощь художественных образов впечатляет. Вот отрывок: «Я взял банку со светлячком и поднялся на крышу. Там никого не было, лишь на веревке сушилась кем-то забытая белая рубашка, которую вечерний ветерок раскачивал, как сброшенный кокон. Я взобрался по приставной лестнице еще выше, на водонапорную башню. Круглый бак хранил тепло солнечного дня. Я присел на тесной площадке, облокотился на перила, и на мгновение увидел прятавшуюся в облаках луну. По правую руку виднелись огни Синдзюку, по левую – Икэбукуро. Лучи автомобильных фар слились в яркую реку света, и она перетекала из одного квартала к другому. Различные звуки мешались в мягкий рокот, тучей нависший над городом».
А дальше, о светлячке:
«Я открыл крышку, достал светлячка и посадил его на травинку, пробившуюся у основания водонапорной башни. Светлячок долго не мог понять, что его окружает. Он копошился вокруг болта, забегал на струпья сухой краски. Сначала двигался вправо, но когда понял, что там тупик, повернул налево. Затем неторопливо взобрался на головку болта и как бы присел на корточки. Словно испустив дух, светлячок замер неподвижно.
Я следил за ним, откинувшись неподвижно на перила. И долгое время ни я, ни он не шевелились, только ветер обдувал нас. Миллиарды листьев дзельквы шуршали друг другу в темноте.
Я был готов ждать до бесконечности.
Светлячок улетел не сразу. Будто о чем-то вспомнив, он внезапно расправил крылья и в следующее мгновение мелькнул над перилами и растворился в густом мраке. Словно пытаясь нагнать упущенное время, начал спешно вычерчивать дугу возле башни. И дождавшись, когда полоска света растворится в ветре, улетел на восток.
Светлячок исчез, но во мне еще долго жила дуга его света. В толще мрака едва заметное бледное мерцание мельтешило, словно заблудшая душа.
Я тянул во тьме руку, но ни к чему не мог прикоснуться. Чуть-чуть не дотягивался до тусклого мерцания».
Класс! Разве не ощущается в этом отрывке дыхание японской поэзии?! И разве не объединяет нас с японцами болезненное, порой гипертрофированное  пристрастие к природе, ее душе, голосам, запахам?.. Поищите-ка подобное в литературе, скажем, французской. А вот русскому взгляду это очень близко.
***
На ночь глядя, читал Степанцова, его «поэтическую крамолу». Как это и где читается публично? Оказывается, еще и поется группой, основателем которой и является Степанцов. Не скрою, читать было забавно и смешно. Но все-таки, в итоге, это гульба по торчащим везде остовам классики, нанизанная «на елдан» современности. Здесь нет открытия. Это не Кафка, и не Рембо.
***
Рассказ Шукшина «Игнаха приехал» «вернулся» вчера перед сном.
Сытость, самодовольство, похвальба – дурные, неприятные проявления односторонности. Они лишают напрочь сочувственного взгляда на жизнь других.
Игнаха приехал к брату и к отцу расфранченный, в кураже, что называется. Любящий батя моментально, по первым интонациям, жестам, словам горько понял, какой колодец вырыл себе его сынок. Как тут опять не вспомнить чудовищное Лёнино на поминках в Карелии: «У меня просто такое хорошее настроение!» Обременённость избытком счастья делают Игнаху глуховатым и глуповатым. Именно это так огорчает и раздражает отца. Отсюда его настойчивое, упрямо-детское желание, чтобы Игнаха непременно сшибся в поединке с младшеньким. «Сейчас Васька придет» – чуть не молитва старика, заговор против крайне односторонних речей Игнахи о пользе физкультуры. Самовозвышающийся и ограниченный старший должен быть побит младшим: так справедливо и душа на место встанет.
«Чего-то ты много хохочешь, Игнат, – заметил старик. – Как дурак какой».
Катунь, вода, Васька-брат меняют настроение Игнахи. Не бесчувственным оказывается он. Сочувствие возвращается, приходит и душевная щемящая зоркость: «Опять шли по огородам друг за другом, молчали. Игнатий шел за отцом, смотрел на его сутулую спину и думал почему-то о том, что правое плечо у отца ниже левого, – раньше он не замечал этого».
***
«В конце концов, сама по себе художественная словесность и есть миф или его подобие при всем своем стремлении к правде… (…) Мы живем, окруженные мифами. Живем, погрузившись в мифы. Живем, мифологизируя – вслед за гениями словесности – себя самих и свою историю. И дело не в том, чтобы отделаться от мифологизации, то есть СОВЕРШИТЬ НЕВОЗМОЖНОЕ. Дело в том, каков этот миф. Что именно он о нас говорит».
Даже работая над АВТОБИОГРАФИЧЕСКИМИ записками, я почувствовал остро такую невозможность ПРАВДЫ. Тебя неизменно ведет  в сторону типизации, обобщения, «вранья» во благо.
Закон мифологизации касается и авторов всех Дневников – всех, без исключения. Исключительная степень достоверности, абсолютная, идеальная (каковой быть не может!), как ни странно, сама и разрушит степень доверия читателей к степени вашей достоверности. В этом парадокс и прелесть мифологизации. Главнейший закон творчества!
***
Одно из самых загадочных сравнений в русской поэзии:
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
Кто же знает, как «души смотрят с высоты на ими брошенное тело»? Однако контекст тютчевского шедевра не заставляет усомниться в «разгадке тайны»…
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..
Здесь и отстраненность, холодок отчужденности («остывшая зола») и мучительная, неразорванная до конца связь с «горестными минутами»… Но душа «отлетает», и ее чудный взгляд, взгляд расставания, последнего удивления в эпитетах «остывшую», «невозвратимо», «горестных», «убитой», «страшно грустно», «милой тени». Как важна эфемерность, воздушность самого последнего образа – «милой тени»!
Истончается, становится бесплотен образ самой героини. Трагизм – в абсолютной тишине, разлитой в стихотворении. Откуда возникает наш герой? («Стоял я молча в стороне…»). Вещественное содержание стихотворения выжимается. Плоть становится тенью.