Серебряные росы. Фрагмент. Папа

Одно из первых воспоминаний об отце: возвратившись с работы (папа был учителем физики и математики), он открывает букварь и учит меня читать. Горячится, кричит (он почему-то, сколько я его помню, всегда немножко недослышал), я не всё понимаю, хочу, чтобы учение скорее кончилось, но послушно повторяю вслед за отцом.
Позднее он с удивлением и гордостью говорил: «Шестерых вас учил, а научилась ты одна. В школе что? Хочешь, не хочешь, а все читают – выучишься как-нибудь. Я ведь сперва-то учителем в начальных классах работал…»

Следующее воспоминание: мне лет десять, мы возвращаемся с рыбалки, и отец учит меня грести. Сам сидит на корме, правит слегка, когда меня заносит, а я на двух вёслах выполняю его команды.
 Потом, в один из летних дней, отправляет меня одну. Отталкивает от берега, стоит и смотрит, как я барахтаюсь, прежде чем приноровляюсь к самостоятельному плаванию…

В одиннадцать лет  июльскими вечерами я отправлялась с отцом на косьбу. Вернее, учиться косьбе. Папа захватывал меня в охапку, водил моими руками, точил косу.
Помню, когда мне было двенадцать или тринадцать, я стою на стогу, а отец подаёт мне сено. Он уже болен, только что вышел из больницы, но ещё верит в выздоровление, весёлый. Работаем мы неторопливо: отец объясняет мне, как правильно топтать, и не спешит вздымать новый пласт, чтобы я, как следует, притоптала прежний. Да и одышка берёт своё: не может он быстро метать, так что работники мы под стать друг другу. Зато у нас шумно, весело. Бабушка смеётся: «Будто молодой с молодухой…»

Пройдёт несколько лет, и улыбку будет трудно застать на лице отца: болезнь сделает его мрачным ипохондриком. А пока он надеется на выздоровление: «Назначили новое лекарство. Дали. Сначала, мать честна, думал, загнусь, а потом стало легче».
…Если бы можно было навсегда оставить наших родителей молодыми, здоровыми, полными сил. Мне радостно вспоминать отца здоровым, но, Боже мой, как мало я его таким помню…
Отец умер, когда мне было тридцать три, а болел он четверть века. Не было почти у меня времени запомнить его здоровым.

Отчего он заболел? Когда я начинала работать в школе, ещё в том темном двухэтажном здании на берегу реки, старые учителя требовали от меня, чтобы я не садилась на стул у окна: «Холодно там. Владимир Васильевич тоже тут всё сидел. Дуло ему в бок, дуло, вот и заболел».
(Мама моя как-то с грустью сказала, что за все сорок два года работы ни разу не привелось ей поработать в тёплой школе…)
Но мне кажется, что не только это было причиной болезни отца.

Его мать умерла в 32 году, когда было ему восемь лет, при родах, оставив после себя четверых детей. Отца взяли в 38-м году после выступления на собрании. При аресте нашли только Библию и Евангелие, но дед мой, Василий Варламович, внушал подозрение давно: в 1905 году, живя в Питере, делал бомбы для революционеров, за что был сослан на 10 лет в Архангельскую губернию. В гражданскую войну воевал на стороне белых, потом бежал от них; после гражданской получил 5 лет условно, был лишён избирательных прав, в колхоз его не брали, жил своим хозяйством.
Папа  мало говорил о нём, больше стал вспоминать в последние годы, после  реабилитации деда. Где-то в 90-х годах младший брат отца прислал письмо с копией извещения, в котором сообщалось, что дед умер в лагере на Соловках в 1941 году. Говорилось также, что он подлежит реабилитации. Брат отца советовал на основании этого извещения хлопотать о льготах. Папа прочитал письмо, махнул рукой и сказал: «Чего там… Отца этим не вернёшь». Никаких льгот, конечно, получать он не стал…

После того как забрали отца, дети попали в детдом, вернее в детдома: их разъединили. Папа в детдоме был недолго, но год, проведённый там, вспоминал с ужасом...

...Папа, несмотря на свою показную суровость: сдвинутые грозно брови, сердитый голос, человеком был мягким, безотказным. Когда ещё жили в Кенозере, папа почти всю свою зарплату тратил на школьные нужды, так что маме пришлось воспротивиться: детей прибавилось, в Кенозеро приехали с одним, а уезжали с четырьмя, ожидая пятую. Роно денег не давало, так как отец не был настойчивым, пробивным человеком. Надеялись на его сознательность, проще говоря, хотелось содержать школу  на «халяву». Мама устроила бунт, после чего управление, хоть и скудно, но стало выделять деньги на Ряпусовскую школу.
 
Отец был до болезненности застенчив. Когда я училась в институте, он однажды приехал в город на ВТЭК. Днём прошёл комиссию, потом навестил меня. Поезд уходил только утром, можно было остаться в общежитии переночевать, была договорённость и с вахтёршей.
К слову сказать, вахтёры относились к нам очень человечно: для родственников всегда находилось в общежитии место. На вахте можно было уютно посидеть в кресле, поговорить о жизни, оставить записку. Договориться было легко, но папа отчаянно застеснялся, не захотел мешать, собрался на вокзал. Пришлось провожать его. Когда он остался там, маленький – в армию не взяли из-за роста, сгорбленный, сжавшийся в комок, моё сердце охватила нестерпимая жалость. Мы с подругой сели в автобус, и я заплакала. Мне было не по себе оттого, что всю ночь он проведёт на полупустом вокзале, скорчившись на неудобном сиденье, ёжась, впадая в дремоту время от времени, будет вздрагивать, просыпаясь… А утром сядет в шестичасовой поезд, набитый до отказа грибниками и ягодниками, и протрясётся четверть суток в прокуренном вагоне, а после либо опоздает на автобус, либо ему не достанется билет.

Многие бы назвали отца неудачником. Может быть. Но ведь, наверное, недаром говорят, что неудачники – самые лучшие люди. Они не гонятся за успехом, не топчут в этой гонке других людей, не считают себя лучше других. Именно поэтому им можно доверять. Они предавать не умеют. Отец был как раз таким человеком.

Немного радостей довелось ему испытать в жизни. Часто вспоминаю его умоляющие глаза. Больной, он лежит на постели. Если не спит, то глаза устремлены в стену. Подходишь, спрашиваешь что-нибудь. Глаза оборачиваются к тебе, смотрят, как будто просят о помощи. От этого становится неудобно: ведь помочь ты ничем не можешь.
Уже будучи взрослой, я поняла, что отцу необходима была не столько помощь, сколько сочувствие, сострадание. А иногда и просто, чтобы  о чём-то поговорили. Очень часто, занятые делами, как будто бы важными, мы в спешке забываем приостановиться и побыть с нашими стариками. Мчимся куда-то, торопимся, а потом ощущаем вокруг себя пустоту. Исправить ничего невозможно. Сколько раз слышали от других – «спешите делать добрые дела»… Слышали, знаем, а не спешим. Суета забивает.

За несколько дней до его смерти, поздно вечером, когда я, уже почти раздетая, босиком, проходила мимо кровати отца, кажется, чтобы взять книгу, он попросил дать ему второе одеяло. Зима стояла тёплая, и до этого я уже как-то предлагала папе одеяло, но он отказался. В этот вечер слегка похолодало, и в нашем старом доме  сразу посвежело. Дом, наверное, когда-то был тёплым, ставил его крепкий хозяин, но года делают своё. Как ни бились отец и братья: утепляли стены и пол, перекладывали печи, отец обшил дом вагонкой, тепло в нашем доме стояло только до - 20;. Век деревянному строению – сто лет, а нашему дому далеко уже за сто перевалило…
Я уже  почти засыпала, и мне не захотелось возиться.
Я попросила отца подождать до завтра и набросила ему на ноги старое пальто. Когда он умер, я долго вспоминала этот эпизод и винила себя за лень. Конечно, умер он не от этого, но всё же, всё же… 

Мне иногда думается, что из-за таких вот мелочей нашим старикам начинает казаться, что они лишние, что только мешают всем. Может быть, и умирают они, в конечном счёте, не из-за болезней, а из-за своих горьких мыслей…
Задним числом я жалею, что не всегда была сдержанна в разговоре с ним. Вообще, нас – Корзовых – можно завести с пол-оборота. Все мы взрывные, горячие. Папа в старости, бывало, капризничал, отказывался от еды, через пять минут менял своё решение. Я какое-то время терпела, потом вспыхивала. Теперь жалею, потому что помню, как опять же незадолго до смерти он как-то сказал: «И ты на меня голос повышаешь…»

 Помню, как после моей свадьбы он вздохнул: «Эх, не могла меня допокоить…» (А было мне тогда уже 33 года.) И добавил: «Могла бы и мою фамилию сохранить…»
Чудачество? Стариковская блажь? Не знаю. Не уверена. Кто знает, какими в старости будем мы. Да и говорят, может быть, недаром: «Старый, что малый».

…Когда я выхожу из дома, просто делаю несколько шагов по улице, сразу вспоминаю всех своих родных.
Как их не вспомнить, когда вот растёт ель, посаженная бабушкой. Принесла крошечной, посадила, сказав: «Умру – будет вам память». А теперь бабушки уже давно нет, а елью любуются все знакомые и незнакомые. Шутят: «Кремлёвская ель!» Одна из моих подруг даже спросила шутя: «Сколько возьмёшь за право сфотографироваться с таким чудом?»  Пушистая, стройная, высокая красавица-ёлка, а внутри всегда живут птицы. Когда идёт широкий ветер, ель прикрывает наш дом от ветров. Только шагнёшь за ёлку – и холодно. А у дома тепло.
Мама несколько лет назад посадила сосну. Вот она тянется, поднимается всё выше на берегу. Будут со временем любоваться и ею.

Не дала мама  и соседу вырубить несколько берёз, стоявших на границе наших владений. Ему они казались лишними, бесполезными, мама отчаянно ругалась с ним, добилась своего. Берёзы те уже стали совсем взрослыми деревьями, их облюбовали скворцы, и мы почти всё лето слушаем их песни.
Мама не давала губить деревья, портить их. До слёз сердилась на внука, содравшего берёсту с берёзы, растущей на берегу.
Когда-то я не понимала этого, считала странностью мамы, но сейчас, когда вижу, как идут и идут лесовозки, гружённые лесом, идут днём и ночью, я уже отношусь к былым поступкам мамы совсем иначе. И не могу, походя, сломать дерево, содрать кору с него…

А сколько деревьев посадил отец! Возле дома стеной встаёт черёмушник, растут смородина, рябина, раньше стояли и тополя. В саду поднимается в небо лиственница. Осенью наш двор превращается в жёлтый ковёр, так щедро она устилает землю своими иглами-листьями. Всё это посадил папа вместе с моими братьями.

Но главной гордостью его были кедры. У зятя, работавшего в лесничестве, выпросил он несколько саженцев, посадил и неустанно ухаживал за ними. Прижились не все. Некоторые засохли, другие случайно были скошены, незаметные в густой траве, третьи подарены родне, но два сохранились. Хорош особенно один, растущий недалеко от заброшенного колодца. Хотя папа поначалу часто поливал кедры, росли они по-разному. Кедр – дерево капризное, влагу очень любит. Этому, возле колодца, воды доставалось, видимо, больше, вот и веселит он небесную синь густой своей зеленью. А другой, растущий среди черёмух, не так хорош. Влаги ли ему не хватает, простора ли, но от брата  он отстал, точно младше его на несколько лет. А были ведь совсем одинаковы…
Папа знал, конечно, что орехов от этих кедров ему не дождаться. Мы часто шутили над внуками, что и им на эти кедры за орехами не ползать. Они искренне не понимали, почему им лет через дцать не захочется на кедры лезть, когда орехи поспеют.
 
…С горечью чувствую, что далеко мне до своих родителей. Вообще люди прежнего поколения представляются мне крепкими могучими деревьями, может быть, – соснами, кедрами. Их след ощутим на земле. А мы? Что оставим после себя мы? «Гнилостное брожение» наших чувств и дум не воплощается в добрые дела. Разрушение, опустошение, растерянность…
 А хотелось бы думать, что недаром жили мы на земле, что достойны своих корней и начал. Что сделать для осуществления мечты? Какое посадить дерево?..


На снимке мой отец(слева) со своим братом. Единственная фотография из детства.