Дневники - 3

Читал биографию Б.Зайцева. Мое любимое все-таки лежит в области прозы лирической: «Жизнь Арсеньева», «Доктор Живаго», «Лето Господне», «Золотой узор», Последний поклон». То же и в музыке – камертонно: Григ, Свиридов, Альбиони, Марчелло, Вивальди, лирическое у других, например, хоть «Битлз». Я чувствую, что нравственная правда за живыми, теплыми, духовными, скромными и стыдливыми по-хорошему книгами. «Религиозными» в моем светском понимании. Они еще незлобивые, лишены всяческого намека на пошлость. А жизнь Зайцева и Шмелева была куда посложнее нашей!
Но вот  выстояли, не озлобились. Смирились и приняли. Еще и покаялись. Еще и вину свою и своего поколения на свои плечи взвалили.
Даже в пору оголтелого цинизма, безнадеги я оглядываюсь назад – где там, Шмелев? И хочется, чтобы он впереди был. Когда я работал с ребятами одно из классов по «Лету Господне», я просто преображался, одухотворялся, становился добрее и чище. Вот уж сущая правда!
***
Читаю мрачное-мрачное… Вот и к ночи подвернулся в руки рассказ Андрея Ракши «Все куклы мира». Сашка живет в семье неблагополучной: пьяница-мать, младшая сестренка – инвалид. Приходит домой, там очередной загул. В гостях у пьяной уже матери арик со всяческой вкуснятиной. У парня кишки заворачивает при виде жратвы. Уходит к сестре, ухаживает за ней спящей. Думает, что подарить ей на Новый год. Впрочем, знает, какую игрушку, но где деньги взять?
Ночью почти идет на улицу. Цепенеет на ветре, снегу. Его окликают, предлагают за деньги почистить фары. Его осеняет. Он сам ищет клиентов, и, замерзший, голодный, чистит, чистит, чистит…
Появляется старик-конкурент. Мальчик объявляет ему войны: кидает в него ледышками, обливает его горячей водой из ведра… Наконец, ловко закрепляем в снегоуборочной машине конец шарфа ветерана войны. Машина трогается. На снегу неловко лежит несчастный убиенный Сашкой старик.
Мальчик набирает нужную для покупки щенка сумму, идет домой. По дороге пригревает блудную кошку, замерзшую, бездомную.
Все случившееся с ним в эту ночь с ним представляется ему нереальным, далеким уж совершенно, бывшим не с ним.            
***
К ночи снова читал о японской поэзии. Нужно много знать о Японии и японцах, нужно знать их историю, быт, жилища и праздники, их вкусы и предпочтения, чтобы не ложно, ПРАВИЛЬНО понимать их поэзию. Как ни странно, это слегка огорчает меня. Вот чисто японский образ «бумага окон». Не знаешь устройства их домов, не поймешь хокку Тие:
Больше некому стало
Делать дырки в бумаге окон,
Но как холодно в доме.
А можно и плюнуть на исключения, не читать ничего, не знать ничего, а читать, наслаждаться и понимать и чувствовать то, что понимаешь и чувствуешь. Вот так-то.
***
… Блок: «мы можем узнать людей, сидящих в комнате с неосвещенными углами, под электрической лампой вокруг стола. Их лица – все значительны. Ни одно из них не носит на себе печати простодушия. Они разговаривают одушевленно и нервно, с каждой минутой как бы приближаясь к чему-то далекому, предчувствуя тихий лет того, чего еще никто не мог выразить словами… Словом, эти люди – «маньяки», люди с «нарушенным равновесием», собрались ли они вместе, или каждый сидит в своем углу, – они думают одну думу о приближении и о том, кто приближается».
Так мной владеет непреодолимое отвращение, нелюбовь, граничащая со вспышками ненависти к сонму «маньяков» сегодняшних – парапсихологов, астрологов, диетологов, сексологов и т.п. (писателей тоже) в том виде и в том качестве, в каком они являют себя в бесконечных ток-шоу, Малахова, например. А обыватель, сдвинутый с основ какой-нибудь подобной дрянью, во сто крат отвратнее «повелителя дум и похоти».
Так вот, Блок:
«Пишу тебе совершенно больной и измученный пьянством. Все это время меня гложет какая-то внутренняя болезнь души, и я не вижу никаких причин для того, чтобы жить так, как живут люди, рассчитывающие на длинную жизнь. Положительно, не за что ухватиться на свете: единственное, что представляется мне спасительным, – это твое присутствие, и то только при тех условиях, которые вряд ли возможны сейчас: мне надо, чтобы ты была около меня не равнодушной, чтобы ты приняла какое-то участие в моей жизни и даже в моей работе; чтобы ты нашла средство исцелять меня от безысходной тоски, в которой я сейчас пребываю».
Как далеко это от нелепых, невнятных, инфантильных первых его писем. Хотя и здесь эгоизма – через край. Но вопль искренний, страдания не мистические, не придуманные.
***
Полоса янтарного света на учительскую кафедру в кабинете физики. В ней тепло-тепло. Изо всего окружающего: тишины, янтаря этого, морозных окон, тепла долгожданного в классе, Тютчева – веет лучшим, дорогим, не забытым.
В такие-то мгновения открывается для тебя заветное дно какого-нибудь скромного, незаметного на первый взгляд стихотворения:
Тихо в озере струится
Отблеск кровель золотых,
Много в озеро глядится
Достославностей былых.
Жизнь играет, солнце греет,
Но под нею и под ним
Здесь былое чудно веет
Обаянием своим.

Солнце светит золотое,
Блещут озера струи…
Здесь великое былое
Словно дышит в забытьи;
Дремлет сладко, беззаботно,
Не смущая дивных снов
И тревогой мимолетной
Лебединых голосов…
Как тут не увидишь под подушкой спящего Рубцова томик Тютчева! Рубцов-«историк» – весь от Тютчева. Вспомните его «Старую дорогу»! Только у нашего современника больше «осеннего распада» и «отрадной заброшенности». Его забытье «великого былого» порой… зловеще.
Зовешь, зовешь… Никто не отзовется…
И вдруг уснет могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое…
А читая Тютчева, вспоминаешь левитановский «Вечерний звон», вспоминаешь поездки в Ферапонтово, Белозерск, Кириллов… Хорошие русские слова – благодать, благость, умиление. «И дышит непонятная святая прелесть в них».
***
Читаешь блоковское «лишь трагическое есть ключ к миропониманию» (за точность цитаты не ручаюсь), поминаешь «всемирную отзывчивость» по Достоевскому, его же целящее страдание и сострадание, – ДЕСЯТИЛЕТИЯМИ. А вдруг наступает МИГ, когда ты понимаешь, что ни черта ты не понимал в сказанном. Миг, где доли секунды ЧУВСТВЕННОГО озарения скажут неизмеримо больше, чем десятилетия УМСТВЕННОГО любования. Искусство ведь почти все – к любви через страдание.
Я бы смело наградил страдание эпитетом «счастливое». Говорят же – «благотворное».
***
… Иногда неприятно меряешь совестью степень своего эгоизма, и становится неуютно. Человек – эгоистическое социальное существо. Свой эгоизм он питает человеческими связями, социальными отношениями. Часто делает это сознательно. Но вот и бессознательный эгоист мучается же! В нас заложено желание выйти из себя к людям, совестливое озирание, например, на творческий эгоизм, эгоизм процесса творчества, к алтарю животной радости которого приносятся порой близкие люди – их полное забытье. И ни фига с этим не поделать.
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.

Уж все разбужено давно
И, суетою стеснено,
Уснуло вновь – как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой – руки врозь,
Бессильем как бы распят.

Но вот он медленно встает –
И тот как будто и не тот:
Во взгляде чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.

И, сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
Все так. Но попробуйте «обреченность» эту прервать! Дуализм творческого человека.
***
Воспоминания Горького о Блоке, записные книжки и письма поэта 1917-1918 гг. Какие страшные разочарования ждут его!
Не мог он жить долго со всем ЭТИМ. Очерк Горького предстал другим – безнадежно больным, чудовищно страдающим, безнадежным выглядит Блок. С непременным желанием узнать что-то такое Последнее, Окончательное. А сам зловеще ухмыляющийся над услышанным, ожидаемым с болезненным нетерпением.
***
К нашим очным и заочным спорам о «литературной учебе». Здесь спорят уже не В. Кондратов, Н. Васильев, а Горький, Эренбург, Маршак и Платонов…
Горький предлагал создать литературные школы, Эренбург усомнился. А.М. аргументировал так: «Вы против коллективной работы, потому что думаете о писателях грамотных. Наверное, мало читаете, что теперь печатают. Разве я предлагаю Бабелю писать вместе с Панферовым? Бабель писать умеет, у него свои темы. Да я могу назвать и других – Тынянова, Леонова, Федина. А молодые… Они не только не умеют писать, не знают, как подступиться…».
Евгений Шварц назвал полк графоманов, ринувшихся в литературу в те годы «полувоплощенными существами», они, далее говорит он, «злы, ненавидят настоящих людей и в первую очередь своего создателя».
Я бы добавил: они завистливы и стремятся в конце концов подчинить себе литературный процесс. Вспомните пресловутый РАПП.
Жутковатое «в литературу попер читатель» А.Платонова Ст. Рассадин перефразирует так: читатель, якобы ставший писателем, ПОПЕР НА ЛИТЕРАТУРУ, на ее творцов.
«Эта несчастная мысль, – пишет Рассадин, – будто можно НАУЧИТЬ хорошо писать, притом едва ли не кого угодно, принесла советской словесности тем большие беды, что в ней чудился соблазн некоего демократизма».
С. Р. вспоминает и «бригадный метод», который «проявился с такой наглядной позорностью, как при создании книги Беломорско-Балтийского канала имени Сталина».
Обдумать нужно это и написать об этом, развив школьные наблюдения. Интересно было бы узнать мнения о литературной учебе в Литературном институте Горького, где сейчас С. Мурашов. Ох, не обезличили бы его. В нем хорошо быть непокорным разгильдяем, прогульщиком, самостийным и гордым задавакой. Слабому и слабо талантливому – совсем беда!