моему любимому... городу...

Вновь ступая тихо-тихо по углам соседних улиц,
я ищу себя в граните, здесь когда-то высек ветер
мир, где Море с Вознесенским на Исаакиевской столкнулись,
здесь мой ангел перекрестьем небо вышитое метил,
перекрестки и колодцы, — черный Питер бел и светел —
нежный, кроткий, словно дети, даже в осень зябко хмурясь.
Выйдя к мерзлому заливу, город, мы тоскуем вместе

по убитым белым чайкам, по седым остывшим пляжам,
за морскою непогодой виден крохотный Кронштадт,
скоро снег на сизый берег головой усталой сляжет,
схоронив в садах и парках плечи каменных наяд.
Мертвый город — шепчет кто-то, — те, кто умер, говорят.—



Я не знаю, что им делать — им в любой болотной тине
мел дороже, глина ближе — чем гранитные осколки,
у больной Невы жжет вены цвета мути темно-синей —
Питер, — нервы режет ветер и иных сбивает с толку:
город вымер? Город, Вы ли не бродили под двустволкой,
ожидая новый выстрел. — Обрекали: Питер сгинет!
Город выжил, город стынет под туманами — и только.

Безусловно, Ваше небо ниже лона горизонта,
вот в чем дело — в полноправном осязанье: ты в раю,
и пускай его давили грани грязных линий фронта,
только я за каждой гранью под Исаакием стою. —
Кто обидит, кто не видел руку с крестиком мою?!