Серебряные росы Фрагмент. Бабушка

Лучше всего помню бабушку на сенокосе.  Ходила на сенокос она даже в год своего восьмидесятилетия – в последний свой год. Часто ей тогда нездоровилось, и мы отговаривали её от ходьбы.

Но однажды, когда мы были на покосе, показался из-за кустов белый платок, и появилась бабушка. Приблизившись, опустилась на землю:
- Нет, видно всё. Не хаживать боле. Еле добрела до места.
Вскоре ушла домой, но спустя несколько дней поутру остановила меня, собиравшуюся на пожню:
- Девка, погоди-ка, я тоже иду.
- Сиди, давай, бабушка, дома.
- А чего ты там одна наделаешь? Обожди, говорю.
И пошла, и расходилась, и опять выходила с нами до самого конца сенокоса.

Я любовалась ею в эту пору. Сухонькая, лёгкая, светлая, в белом платье «с курушками», с «подАным» батожком, она шла впереди, на ходу привычно надламывая правой рукой ветки и листья придорожных растений...

Сама бабушка была «ко всякой работе ловка». Когда на пожне она бралась за косу, угнаться за ней было непросто даже моим братьям. Я только годам к тридцати почувствовала, что теперь могла бы косить вровень с ней, какой она была в последние годы жизни.

…Люблю, когда тело постепенно втягивается в косьбу, само послушно следует за косой, плавно подрезающей траву. Косишь высокую траву, смотришь, как она падает к ногам, складываясь в толстые прокосья. Идёшь потом к началу ряда, попутно разбивая прокосье, радуешься на травяную гущу. В конце работы любо обвести всё, что скошено, глазами…

Хорошо поздно ночью возвращаться с косьбы домой. Холодно, туман стелется, чуть покрикивают ночные птицы. Поднимается месяц, становится ещё холоднее, сырая  от росы трава льнёт к ногам. Радостно видеть огоньки близкой деревни, слышать ночной, беззлобный лай собак. Войдёшь в дом – тепло, а на столе кружка молока с корочкой чёрного хлеба...
А наутро руки ломит от усталости, кажется, что нет больше сил. Но встанешь – надо, пойдёшь перевалить сено или поворачивать.
 
Когда сено было сперевалено, мы садились отдохнуть. Бабушка опускалась на землю около кустов, накрываясь ватником, который не снимала и летом, и просто говорила:
- А ну давайте по часу на брата да час вместях.
Я ложилась рядышком с ней, прижавшись к её тёплым, блестящим от грабловища рукам, и чувствовала, как усталое, бессильное тело вновь наполняется силой, словно приливающей из земли.

Вечером мы возвращались домой, и как приятно на сердце становилось, когда бабушка, погладив меня по голове жёсткой ладонью, говорила:
- Девка-то у нас сегодня устукалась.

…Вообще бабушкину похвалу было заслужить нелегко. Поглядев, например, на то, как я убираю со стола, бабушка могла сказать:
- А ложно ты, Ольга, посуду моешь.
Становилось стыдно, и хотелось сделать лучше. Мне и сейчас иногда, когда я делаю не то и не так, кажется, что бабушка осуждает меня…

Часто думается, как бы болело у неё сердце теперь, когда кругом зарастают поля и луга. Ведь раньше, в советские времена, она, как и все старушки, яростно ругала начальство и лодырей-работников:
- Всё-то зарощено. Что кустовья наросло! На серёдке выкосят, а по краям и так ладно. А ещё как осенью, когда снегу нету, приедут за сеном – прощай, поженка! Крутнутся на середине, сдерут всё до земли. Будто нарочно проехано по которым пожням, как смеются, оторви им руки, потутуям окаянным, алкоголикам! А на поля-то что каменья наворочено! Где тут хлебу-то вырасти?

Как бы она плакала теперь, когда брошены луга у самой деревни… Даже я, не успевшая научиться пахать, не собиравшая по клочкам, где дозволят власти, траву, и то не могу удержаться и реву по тем пожням, которые пришлось оставить, потому что нынче можно косить у самой деревни, где всё брошено, а не бродить по лесу. Жалею каждую «лапу», раньше кошенную, каждую «чищобину», сделанную братом.

 Вижу, что безвозвратно уходит весь былой мир крестьянской жизни, и прошу прощения у каждой поженки, зарастающей олёшником и ивняком, у полянки, на которой раньше к осени вырастали грибы, у «ляговины», осушенной нами, а теперь снова превращающейся в болотце.
 
Прошу прощения у леса, так безжалостно вырубаемого, что скоро не будет вековых сосен и елей, и ветра совсем вольно станут гулять по нашему северу, выстуживая душу. Даже зима не может, как следует, сковать реки, потому что никакие леса больше не сдерживают всю эту сырость, идущую к нам, и маемся мы без морозов, без синих настоящих снегов, без серебристого инея на деревьях поутру.

Жалуемся на давление, на простуды, на постоянное чувство усталости. И так нам и надо, если сказать правду. За что боролись…