Он

Сильно тапками не бейте, хотя мне еще мало... Эх...

Четырнадцать часов, как весна, сладкий привкус истерики на глазах, по тёмно-синему небу бегут серо-чёрно-сизые облака, периодически закрывая новую луну, просвечивающую временами, и звёзды, мигающие и далёкие. Деревья стучали костистыми лапами между собой, издавая то нежный шелест, то грубый треск в зависимости от грубости их отношений. Холодный ветер гулял по лицам и, врываясь в открытое настежь окно, рассекал своими порывами воздух в комнате, задымленной настолько, что сидящий в ней человек видел всё, как в тумане.
Он сидел в шикарном кресле, мягком и уютном, стряхивал пепел на пол и смотрел в потолок. Он смотрел на него сверху, снисходительно, из-под полы шляпы, говорил ему что-то про смысл жизни, ложь и правду, совесть, честь... Он говорил это на протяжении всей ночи, иногда срываясь, смеясь, падая на колени и мысленно моля о чём-то кого-то... Он думал, что он один на этом свете, что никто не может понять, а если поймёт - то не поверит, и опять говорил... Подбирал формулировки, менял интонации, но смысл оставался прежним. Он взволнованно вскочил, когда ему показалось, что он что-то понял, но потом со вздохом опустился обратно в кресло, подтянул ноги, закурил еще одну и хорошо задумался.
Когда он заговорил снова, голос его был хриплым, дрожащим, но он не останавливался, снова говорил, говорил... И когда он снова прервался - мысль его иссякла. Он нашел того, кто понял. Кто поверил. Кто не испугался. Блеск в его глазах стал настолько ярким, что солнце казалось маленькой блёсткой по сравнению с ними. Тогда он понял сам, о чём он говорил, и был счастлив, и был честен сам с собой и с остальными, и ему больше не надо было что-то скрывать от кого-либо. Он стал не только учеником, знающим многое, но и учителем, дарующим эти знания тем, кто понимал и был родным.
Но только странная горечь осталась в нём. Это был лишь никотин, его привкус, но...
Он не знал, что никогда не был один. Он просто хотел так думать.