Тайна Татьяны Лариной

     В поэзии Пушкина контекст в принципе совпадает с текстом или во всяком случае никогда не противопоставляется ему. Такова основная особенность Пушкина, из которой, в частности, проистекает его пресловутая непереводимость. Любой перевод и, прежде всего, перевод поэтический, строится на том, что некие детали текста перемещаются в контекст, а нечто из контекста, так сказать, озвучивается, проступает в тексте перевода. Такова система потерь и компенсаций в поэтическом переводе, художественная ткань которого разрушается так называемыми отсебятинами, то есть привнесёнными извне деталями, не входящими ни в текст оригинала, ни в его контекст. Но в поэзии Пушкина маневрированье между текстом и контекстом невозможно, поскольку одно с другим полностью совпадает. В.Ходасевич говорит в этой связи о равновесии параллельных заданий у Пушкина1 . Совпадение текста и контекста воспринимается как художественное совершенство Пушкина, столь свойственное ему в эпоху, когда совершенством начинают жертвовать, главным образом, ради выразительности, а преобладающим средством для достижения выразительности является как раз противопоставление текста и контекста, на чем основывается эстетика и поэтика романтизма2. Отсюда ироническая полемика Пушкина с культом несказанного в поэзии В.А.Жуковского, "пленительной сладостью" которого Пушкин, впрочем, умел восхищаться как никто другой. А в поэзии самого Пушкина сказано именно то, что сказано, но сказанное при этом отнюдь не становится однозначным. Глубина в поэзии Пушкина замещается прозрачностью, но прозрачность эта необозрима и неисчерпаема. Сам Пушкин точнее всех обозначил эту особенность своей поэзии как магический кристалл, сквозь который он сам еще неясно различал "даль свободного романа".
Казалось бы, что может быть проще и отчётливее строк:
          Но я другому отдана;
          Я буду век ему верна.

     Однако духовная жизнь России в девятнадцатом, отчасти и в двадцатом веке в известной степени шла под знаком полемики по поводу этих строк, и в полемике различается невольная тенденция найти их идейный или даже идеологический контекст, примыслить подобный контекст, в крайнем случае, измыслить и выдать за толкование. Достоевский говорит по этому поводу: "... вопрос: почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере, в литературе нашей, своего рода историю весьма характерную..."3 История эта начинается, пожалуй, с В.Г.Белинского, в публицистическом запале писавшего: "Но я другому отдана, - именно отдана, а не отдалась! Вечная верность – кому и в чём? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны..."4 Эта патетическая эскапада явно проходит мимо того, что действительно сказано у Пушкина. Сюда же относится справедливо возмутившее Достоевского обозначение Татьяны как нравственного эмбриона5, казалось бы, скорее уместное у Писарева, но как раз Д.И.Писарев, этот символ антипушкинского нигилизма, проявляет в отношении Татьяны большую тонкость и тактичность: "Первый поступок Татьяны – её письмо к Онегину. Поступок очень крупный и до такой степени выразительный, что в нём сразу раскрывается весь характер девушки. Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа, но здесь, как и везде Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно"6. Этот пассаж, напоминающий выпады против поэзии в некоторых диалогах Платона, явно продиктован скрытым и тем более подлинным восхищением, которое по-базаровски застенчиво маскируется грубоватой задиристостью. Вообще пора уже признать, существующий. Интересно, что пятнадцать лет спустя апологет Пушкина Достоевский вторит что антипушкинские статьи Писарева вписались в пушкинский миф, едва ли без них скорее Писареву, чем Белинскому. У Писарева читаем: "Если бы эта женщина бросилась на шею к Онегину и сказала ему: я твоя на всю жизнь, но, во что бы то ни стало, увези меня прочь от мужа, потому что я не хочу, я не могу играть с ним подлую комедию, - тогда восторги Онегина в одну минуту охладели бы очень сильно"7. А Достоевский говорит: "Ведь если она пойдёт за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо"8. И неоромантическая проза Марины Цветаевой, посвященная Пушкину, перекликается скорее с Писаревым. Писарев говорит о Татьяне Лариной: "Она поставила себя под стеклянный колпак и обязала себя простоять под этим колпаком в течение всей своей жизни"9. Марина Цветаева пишет о Татьяне: "Татьяна на той скамейке сидит вечно... А торжествовать – к чему? А вот на это действительно нет ответа для Татьяны – внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда – в зачарованном кругу сада, - в зачарованном кругу своего любовного одиночества..."10 Писарев заранее пародирует "зачарованный круг любовного одиночества", но романтическая ирония истории причудливо сочетает его пародию с лирическим пафосом Цветаевой, нечто улавливая, фиксируя, оттеняя в загадочной пушкинской прозрачности.

     Нельзя не заметить: все обсуждающие историю вопроса, почему Татьяна не пошла с Онегиным, старательно обходят или замалчивают некое существеннейшее обстоятельство, подчас, быть может, действительно не усматривая в нём никакой загадки. Между тем вопрос о Татьяне и Онегине, несомненно, заключает в себе ещё один вопрос: кто тот другой, кому Татьяна отдана, а не отдалась? Казалось бы, чего проще: это вошедший с нею генерал, он же "толстый генерал", а несколькими строками раньше "какой-то важный генерал". Для Достоевского тут и вопроса никакого нет, или, вернее, вопрос формулируется иначе: "Кому же, чему же верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина... Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся"11. Но Достоевский допускает при этом явный просчет, давно уже раскрытый дотошными пушкинистами: "Н.О.Лернер в статье "Муж Татьяны" доказывал, что после освободительных войн против Наполеона генеральский чин был достоянием многих молодых людей; так, друг Пушкина Раевский был произведен в генералы 29 лет. Только молодой человек мог вспоминать с Онегиным, которому в VIII главе 28 лет, "проказы, шутки прежних лет"12. Но загадка скорее не в этом, а в самой Татьяне. Её слова о том, что она другому отдана, возвращают нас к её же строкам из письма, которое сам неукротимый Писарев признаёт поступком крупным и выразительным. В своём письме к Онегину Татьяна пишет:
          Другой!.. Нет, никому на свете
          Не отдала бы сердца я!
          То в вышнем суждено совете...
          То воля неба: я твоя... 
 
     Спрашивается, нарушила ли Татьяна волю неба или изменила своё мнение о том, что суждено. Если она теперь верна другому, не нарушила ли она свою верность опять-таки "другому", а если так, то насколько она вообще верна своим решениям и своему обету? Конечно, эти строки можно понимать иначе. Татьяна верна "ему", "другому", "толстому генералу", но она не отдала ему сердца, что и подтверждается ее словами, обращенными к Онегину: "Я вас люблю (к чему лукавить?)". В конце концов, она обещала не отдавать другому лишь своего сердца... Но такое казуистическое толкование слишком напоминает известные строки из письма Ж.Дантеса, в котором он приписывает Натали следующие слова: "Я люблю вас, как не любила никогда, но никогда и не требуйте от меня большего, чем моё сердце, потому что всё остальное мне не принадлежит..."13 Даже если Дантес так понял цитату из "Евгения Онегина", невольно допущенную Натали, подобное толкование неприемлемо уже потому, что Дантес так её понял. Тут нам опять приходит на помощь Писарев, напоминающий читателю о том, что Татьяна писала своё письмо по-французски, как сказано и у самого Пушкина:
          Она по-русски плохо знала,
          Журналов наших не читала,
          И выражалася с трудом
          На языке своем родном,
          Итак, писала по-французски...
          Что делать! Повторяю вновь:
          Доныне дамская любовь
          Не изьяснялася по-русски...

     Этому обстоятельству, на мой взгляд, не уделялось достаточного внимания, а современные пушкинисты нередко просто упускают его из виду в отличие от русских барышень, сформированных образом Татьяны, о чём писала Марина Цветаева: "Ибо Татьяна до меня повлияла ещё на мою мать. Когда мой дед, А.Д.Мейн поставил её между любимым и собой, она выбрала – отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински... Так, Татьяна не только на всю мою жизнь повлияла, но на самый факт моей жизни: не было бы Татьяны – не было бы меня"14. Но именно эти-то барышни читали письмо Татьяны как перевод с французского, невольно "про себя" восстанавливая, угадывая французский оригинал. Так и следует читать письмо Татьяны, и потому загадка была для них более или менее разгадана, о чём они, живя по-татьянински, предпочитали по-татьянински молчать. Французский язык отчетливо проступает в процитированных нами из письма строках о "другом". По-русски никогда на скажут: "То воля неба". "Небо" в значении "божество" по-русски невозможно употребить. Этому противится сама этимология слова, ибо русское слово "небо" сродни немецкому "Nebel" ("туман"), и недаром в нём слышится небыль. Когда по-русски упоминается "воля неба", это всегда перевод. Но в то же время если в письме Татьяны вместо "то воля неба" поставить "то воля Бога", будет допущена органическая погрешность, едва ли не кощунство. Так же не имеет ничего общего с русской традицией и "вышний совет", в котором распознается le conseil supreme или superiuer, а в слове "conseil" присутствует ссылка на "concile", церковный собор. Религиозная жизнь Татьяны Лариной при всей своей задушевной подлинности непроста, ибо, с одной стороны,Татьяна "русская душою", а с другой стороны, она "по-русски плохо знала", причем это касается не только языка.

     По всей вероятности, Татьяна говорит по-французски и о том, что она другому отдана. Нарекания Белинского вызывает глагол "donner", которому он предпочел бы "se donner", хотя Татьяна могла употребить или подразумевать глагол "se consacrer" (посвятить себя или быть посвящённой). Существенно, что сама Татьяна говорит о своем муже: "...муж в сраженьях изувечен", употребляя, вероятно, при этом глагол "mutiler". Разница глаголов "biesser" и "mutiler" очевидна, но и по-русски "изувечен" не то, что "ранен". Вполне обоснованно предположение: увечье толстого генерала в том и состоит, что оно не позволяет ему быть "мужем", что не секрет ни для двора, ни тем более для его родни и друга Онегина. Отсюда контраст между героическим прошлым и нынешней комической внешностью генерала, отсюда недоуменный вопрос Онегина: "Так ты женат! Не знал я ране! Давно ли?" "Около двух лет", - отвечает генерал, и характерно, что за два года брак остался бездетным, а детей и впредь не предвидится. Быть может, именно потому Онегин не чувствует ни малейшей вины перед своим другом, объясняясь в любви его жене. Не полагает ли он, что даже оказывает ему своего рода услугу? Но тем лучше поймёт Онегин свою Татьяну, как и она понимает его.

     Таким образом, глагол "отдалась", предлагаемый Белинским, не только неуместен, но и невозможен в ситуации Татьяны Лариной. При этом несомненно: она действительно не отдала сердца никому на свете. Она верна своему обету, первому и последнему. Другой, которому она верна, ни в свете, ни на этом свете: это никто иной как Сам Христос, установивший таинство брака.

     Не исключено, что свет благоговеет перед Татьяной, зная, какой она несёт крест, но в то же время роман не даёт оснований полагать, что подвиг Татьяны – некая светская аскеза или монашество в миру (Известно, что православная церковь относится к подобным экзальтированным подвигам неодобрительно, предписывая женщине честный брак или честное монашество). Татьяна вряд ли согласилась бы просто быть "светской пустынницей стройного роста" (Марина Цветаева). Её призвание – скорее подвиг милосердия по отношению к изувеченному мужу. Но изначально "Татьяны бледные красы" вовсе не предрасположены к аскезе, в чём она откровенно признаётся:
          Души неопытной волненья
          Смирив со временем (как знать?)
          По сердцу я нашла бы друга,
          Была бы верная супруга
          И добродетельная мать.

     Едва ли найдётся в русской литературе другой поэт, кроме, пожалуй, Льва Толстого, для которого брак и тема брака имели бы такое значение, как для Пушкина. Как известно, именно тема брака навлекла на него смерть, что трудно себе представить, скажем, в случае Лермонтова. Собственно говоря, Пушкин отдал жизнь за то, чтобы "быть отцом, супругом". В этой связи особый смысл приобретает присутствие самого Пушкина в романе, лирические отступления и, в особенности, признание поэта: "Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной". Для Пушкина выше и дороже всего в жизни была "верная супруга и добродетельная мать". Отсюда личная нота в его отношении к Татьяне: Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою.

     Однако между Пушкиным и Татьяной "даль свободного романа", которую поэт преодолеть не может, иначе будет разрушено художественное совершенство. Татьяна любит не его, а Онегина и без обиняков говорит, за что. Лучшее в Онегине она обозначает словом "честь", в котором опять-таки распознаётся французское "l'honneur", честь дворянина. Подобная "честь" определённо отличается от чести в эпиграфе к повести "Капитанская дочка": "Береги честь смолоду". В своём письме Татьяна пишет, что смело вверяет себя чести Онегина, подвергая его жесткому испытанию. Можно предположить, что она разочаровалась бы в Онегине, если бы он сделал ей предложение, откликнувшись на письмо, продиктованное слишком смелым, руссоистским порывом её сердца. Тогда Онегин не был бы тем Онегиным, которого она полюбила на всю жизнь. Точно так же Татьяна не была бы той Татьяной, которую Онегин любит, если бы она приняла его любовь, будучи замужней женщиной, и не напомнила ему: "Я знаю, в вашем сердце есть и гордость и прямая честь". Современники только отчасти понимали эту утонченную драму русской аристократической культуры, уже бесплодной, но все еще величественной. Если Онегин – лишний человек, то Татьяну никто не назовёт лишней. Тайна Татьяны Лариной в том, что она отвергает счастье, если оно требует компромисса с низкой жизнью, и Татьяна остаётся как живая в зачарованном кругу своей непреклонной чистоты.
 
   Примечания

1 Владислав Ходасевич. "Колеблемый треножник", М, 1991, с. 201.
2 В.Микушевич. "Поэтический мотив и контекст" в сб. "Вопросы
теории художественного перевода", М, 1971, с. 36-39.
3 Ф.М.Достоевский. Собр. соч., т. 10, М, 1958, с. 450.
4 В.Г.Белинский. Собр. соч. в трех томах, М, 1948, т. Ш, с. 564.
5 там же, с. 562.
6 Д.И.Писарев. Сочинения в четырех томах, М, 1956, т.3, с. 338.
7 там же, с. 351.
8 Ф.М.Достоевский, там же, с. 451.
9 Д.И.Писарев, там же, с. 349.
10 Марина Цветаева "Мой Пушкин", М, 1981, с.51-52.
11 Ф.М.Достоевский, там же, с. 449.
12 там же, с. 529.
13 Л.М.Аринштейн. "Пушкин. Непричесанная биография". М, 1999, с.
119.
14 Марина Цветаева, там же, с. 52-53.