послеверие

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаетесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.
Вера Полозкова.

Да брось ты – сама же знаешь – любить всех этих,
Отъявленных негодяев, певцов, поэтов, -
Все это даже не слабость. Это,
Милая, признак дурного тона
Девчонки, недоигравшей в куклы,
Недокрутившей букли,
Эдакой девочки – кожа-что-кашемир,
Недосмотревшей про то, как спасают мир.

Любить и банальность – вовсе не то, чему нас учили.
А мы крепче стали,
Острее, чем перец чили,
Нас выжигали
Под мир куда более смертельный,
Чем тот, в который нас заточили,
Для которого нас собрали,
Как бы мы не хотели, –

Думая так вот – проще ведь пережить
Его растрепанные волосы, взгляд по ветру,
Его одержимость, небритость, его небрежность,
Засунуть подальше слабость свою и нежность
И мысли про общее лето,
И просто жить.
Не спрашивать по-дурацки про прошлой ночью
И быть таким вот своим, совершенно рубахой-парнем,
Разнузданным даже, что твой Сатир:
Эй, друг, не помочь ли
Тебе на сегодня спасти мой мир?
Эй, друг, я тебе на сегодня, прикинь, напарник!

Все это эпитеты, бродские обороты,
Совсем непростые штучки, не вензелечки.
Они у тебя в крови. Узнавая, кто ты,
Прохожие мнут тебе ручки, укладывают в кулечки.
И это бумажное, вроде как оригами,
Как вид искусства, игра словами,
Когда просыпаешься от того, что рифма,
И больше не думаешь: Боже, какого черта?
Ты осмелела, плывешь прямиком на рифы,
Ты не боишься сплетен, метаморфоз и мифов,
И приручила почти билборды.

Так почему мир случается слишком тонок
В районе его запястий и зноен невдалеке
От его ресниц? Что ж, детка, бывает, заело лопасть,
И маленький плот пропадает ниц, и уже горит.
Старушка Элла ведь, знаешь, не только стара, как глобус,
Но так же, как он, прекрасна – она до сих пор ребенок.
Ты тоже –  за ямочку на его щеке
Ты так легко посылаешь в пропасть
Того, на ком свет стоит.