Лесная элегия

  Я бы взял их за руки, провел по лесам и сказал: «Зрите, чады, что сотворили отцы ваши».
  Но не услышат и не внемлют мне «чады». Ибо неведомо им, что на поляне этой шумел когда-то еловый лес, а под ним, в траве и мху прятались хитрые, но такие белоснежные и такие вкусные грузди. Отпиленные туловища могучих деревьев уродливо возвышаются над развалами вершинника. Их срезы покрываются струпьями, пятнами плесени, и всякая нечисть стремится проникнуть в их еще живые, упругие глубины. Прилетает, приползает, садится, ползает, рыщет, грызет – как вороны труп. Мертвеет хвоя на  безжизненных уже сучьях вершинника, осыпается при малейшем прикосновении, как новогодняя елка после старого Нового года, выброшенная хозяевами на улицу.
  А под этими еще не старыми гатями, мой маленький друг, под этим бесконечным кладбищем истлевших ветвей, твои дедушка и бабушка собирали черницу. Не набирушками, нет – живыми, трепетными руками. Недели две потом ходили они с фиолетовыми памятками на пальцах, ладонях, рассматривали их, хмыкали и покачивали головой, и по ночам снился им аромат черники и хвойного леса, и улыбались они во сне. Не знаешь, что такое черника? Ладно, я тебе как-нибудь отыщу ее.
  Смотрите дети, какой мох под этими сгнившими соснами. Он потерял свой цвет и запах. Он пах терпко, пах свиным ухом, белым грибом, кислой брусницей, солнцем и упавшей хвоей, пах добрым человечьим и звериным шагом, пропахшими грибом корзинами. Мне и самому теперь трудно вспомнить, чем он еще пах…
  Зрите дети…
  Что это вы принесли мне в ладонях своих? А-а, и это жизнь… и это прошлая наша жизнь…

***
  До воды они еще не добрались… Я спиной к лесу, и оборачиваться не хочется: выщербленный, униженный, раздавленный лес за ней.
  Когда мне приходится ехать в большие города из своего деревенского далека, я стараюсь не смотреть по сторонам, стараюсь заснуть, смотреть в пол, беседовать с соседом. Если есть, правда, с кем беседовать. А чаще сплю. Или в местах самого большого оскорбления просто закрываю глаза. Болит сердце. Мозги отсчитывают повороты: налево, направо, снова налево… Теперь можно открывать глаза – деревня. Теперь закрыть – лесополоса, вернее то, что от нее осталось. Легче зимой. Снег врачует. Он и так-то любим мной, а тут и вовсе дарит отдых душе и сердцу.
  Прикроет все оскорбления и разорения. Только измятые почерневшие отворотки не дадут поддаться самообману… «Играй, невеселая песня моя»…
  …Вот почему мне легко у воды. Только к ней и остается мой путь.
  Сидя на выщербленном и теплом камне и подолгу глядя на воду, я оживаю. Наблюдаю, как день за днем ржавеет трава по берегам, как высыхают торчащие из воды остовы камышей. А сегодня ночью был заморозок. Листья камыша почернели и при легких порывах ветерка скребутся друг о дружку, облетают, обожженные морозом, в воду…
  …Странный, страшный, непонятный для моего разума народ это – «лесные воры». Какой-то непостижимый уму и совести мир людей, живущих словно в другом измерении. А… это я живу в другом измерении.
  Но почему они лишили меня моего: боров, грибных и ягодных мест, лишили будущего?
  Сверкающие, отсвечивающие, как стружки раскаленного металла, летящие паутинки. Несет их ветром вместе с оседлавшими их паучками над прохладной осенней рекой. Сколько их в этом году! И я напряженно высматриваю их в потоке невообразимого количества летящего пуха кипрея, бьющейся возле воды бесчисленной мошкары. И каждый новый путешествующий ради продолжения жизни храбрец вызывает у меня уважение и надежду – все еще продолжается!
  Во все светлеющие пустоты меж березами рвутся испуганные моим приходом утки. Жесткое шорканье крыльев в тишине солнечного осеннего вечера. И так почти каждый день.
  Заберешься по пути на один из холмов. Окаймленные золотом берез берега. Пылающая на солнце река. Громадные массивы елей и сосен. Пространство скрывает от глаз непоправимое, саднящее сердце.

***
  …По дороге к реке приходится проезжать полянку. Это бывший, совсем недавний выруб. Ниточку санитарного ухода исполнители завершили основательной петлей, завязанной недалеко от реки.
  Меня тщательно обструганное место это часто останавливает. Я слезаю с велосипеда, рассматриваю раз за разом выскобленную бульдозерами площадку, легко тревожусь, схватываю глазом едва уловимое, иногда сразу разворачиваюсь и уезжаю обратно, к дому.
  В раскорчеванном людьми месте всегда есть дикое, чужое, как когда попадаешь на незнакомый берег глухой лесной речонки. Вот и петля на моем пути открывается внезапно сероватой светящейся пустотой, гипотетическим местом посадки инопланетного корабля. Вырубленный гигантский окоем, кажется, чужд теплому свету над обрамляющими его соснами и елями. Снопы солнечного теряют здесь свою мягкость, домашность, смешиваясь и застывая в холодноватом цементном свечении. Возможно, так дорисовывает мое воображение, когда из уютного бора я выкатываюсь в рассыпанную на земле и в воздухе серую металлическую взвесь. Суверенное место. Останавливающее.
  Однажды я вспугнул большую серую тетерку. Она не сразу взлетела, не сразу ее заметил и я, так она сливалась с содранными недрами, с отутюженной траками плотной землей. Не выдержав моего присутствия, она большим неловким серым снарядом пересекла поляну, и ее крылья казались игрушечными и не способными нести ее неловкое жирное тельце.
  За год по всей окружности выруба поднялись метелочки сосен с несколькими крупными иглами, повернутыми в одну сторону. Они напоминают эмбрионы живых существ. Тысячи таких эмбрионов развернули к солнцу свои непропорциональные тельца и растут, оживают, крепнут.
  Из живого леса тихонько прирастает к больному, содранному ртутные капельки мха, розетки, глазки, звездочки его.
  А в эту весну и лето края ущербного места решительно отвоевали иван-чай и молодой березняк. Почти не видные в прошлом году, они поднялись в метр, выживая искусственный свет, заселяя поляну живым, зеленым.
  Через год, с новым теплом, они заполнят ущербный котлован, сомкнут свои ряды.
А вчера я долго наблюдал за одиноким стеблем иван-чая в центре окоема. Его цветы мягко перебирали шмель и слабый теплый ветерок.