Ужас нерождённого

                I.

                “На службу вышли Ивановы
                В своих штанах и башмаках”.
                Н. Заболоцкий. Ивановы.

Живая плоть и мёртвая плотина
не полюса, но выходцы из двух
равно не существующих невинно,
измышленно и аббревиатинно,
пространств вне чисел Маха синих мух.

Всё фикция – как выверт Джакометти –
в пустотах и растягиваться рад.
Какие к герцу градус, дюйм, карат;
не слушайте, не то наговорят –
заставят смысл отыскивать в комете.

Не может этот мир существовать,
ведь глупость как закон фундаментальный
признав, мы попадаем моментально
в поставленный на голову тотальный
бедлам, где остаётся уповать

на упованье всех неупований
да Ивановость вымышленных Ваней,
себя отождествляющих с Петром
иль Сенею в кричащей клеткой кепке
(никто есть кто в мрачащей бредом сцепке),
используемых призрачным метро

как оправданьем суженности скважин,
тоннелей, рельс во сколько-то там сажен,
прорытых под небывшей никогда
московской твердью, где кулак насажен
на ось из сажи в глубине Пассажа,
глодающей и воды, и года.

Я заблудился, укажите двери,
невидимые люди, птицы, звери,
будь куропатки вы или орлы.
Пусть нет меня, но несуществованье
хочу, как прежде, в мякоти диваньей   
влачить под незвучащее “курлы…” 

                II.

                “Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?”
                Н. Гоголь. Тарас Бульба.

Как синий лёд, не знающий живого,
как кварц, промёрзший до глубин ядра,
как стылость звёзд в пустотах мирового
бедлама над безлюдием одра

хотел я быть, избегнув человечьей,
мятущейся и пористой судьбы,
стремившийся к атаксии овечьей
и плоскости, не вставшей на дыбы.

Чего желаем – ввек не получаем
вернее тем, чем более хотим.
Проказлив гений, прядущий за чаем
из прихоти узоры перхоти.

Мытьё голов отнюдь не панацея,
не верьте вракам, полнящим буклет;
хрустит костьми волос Боадицея,
упрятав язвы в плотное букле.

Существованья пошлость неизбежна,
как непременен коммунальный счёт,
а жизнь свежа, воркующа и нежно
тебя, как гальку в луже, обтечёт.

Заварим чай, шампунь по водостоку
отправим в путь, что Турцией чреват,
на Западе обманемся Востоком,
какая разница, куда мычать “Vivat!” 

Я так измучен путаностью кружев
и изнурён безвыходностью дня,
что обращаюсь к смазанности ружей,
чтоб кончили усталого меня.

Но к гуманизму с исключеньем казни
бессмысленно взывать о coup de grace.
Моя болезнь любой чумы проказней
и всех собак в жару водобоязней,
и каверзней скрючения багра.

Им невдомёк, они не понимают;
ведь столько лет воинствующий бред,
как бремена, что лары не снимают,
и злой обед от хлебосольства бед.

Как склочно быть простуженным, но вещим,
из мрака и кишечника зовущим,
глухим и звонким, стиснутым как клещи,
от умерших протянутым к грядущим.

Учить – пустое, хворости в простое –
как хворост – не бывают никогда.
Верёвка – только вервие простое.
Привычней “нет”, а непривычней “да”.

Толкуй, воркуй, свисти в трубу над крышей,
надеясь эхо ухом уловить,
но зная – не висит вверху Мариша
и Анна тоже. Так тому…Фьюить…

Так *уй соси, костлявая с косою,
с моей судьбой, изысканно босою,
вам не делить ни пряжу, ни гнильё;
покуда есмь, грызи на псарне сою,
а как уйду – хоть ссы в мой прах попсою,
да выстирай постельное бельё.


Soundtrack: Jimmi Hendrix, Who Knows.