Ана Бландиана. На клочке слова

Иногда во мне поднимается чувство протеста против литературы. И особенно против великих писателей. Чувство протеста против всех этих великомучеников, которые отреклись от своей жизни ради вымышленной, которые раскромсали свою долю существования, чтобы из полученных обрывков, из клочков интуиций и лоскутов откровений сметать иной, чем он был на самом деле, мир, новый, нехоженый, принадлежащий им безраздельно — во всяком случае, в большей степени, чем когда-то принадлежала им их собственная бедная жизнь. Сочувствие к их самораздиранию, такому вызывающе творческому, восхищение им не удерживают меня порой от неприязни. Ибо это муки тщеславия, которое, выжав реальность, хочет подменить её и, более того, осмеливается противопоставить ей модель, способную к самостоятельному воспроизводству, завоевывающую себе адептов, готовых сделать выбор между жить и писать в пользу второго. Да, эти новые, свежеиспеченные мирки обладают удивительным свойством внедряться в душу живого человека, какого-нибудь читателя вроде меня, и, по-вампирьи насосавшись его крови, тем не довольствуются, а, как форменные вампиры, приобщают его к своей братии, и он, вместо того чтобы жить, в свой черед начинает выдумывать и печёт другой мир, которому предстоит внедриться в следующего читателя, вдохнув в него вместо жажды жить жажду писать.
Протест. Но может быть, и дерево протестует иной раз против прививки, означающей перелом, властный и крутой, в течении его жизни. Однако это не мешает ему благословлять боль минуты, которая ввела в его соки неумолимый приказ родить, и гордиться благородными плодами почти чудесного зачатия.
Протест против великой литературы, перед которой я считаю за честь низко склониться, — это не что иное, как проявление временами оживающего во мне страха перед её безграничной силой, способной и сейчас в любую секунду круто развернуть мою судьбу. Я выросла в зачарованном краю, где имена вещей были ярче и истиннее, чем сами вещи, где моя собственная жизнь была всего лишь платьем, брошенным на берегу книжной реки, а жизнь других, жизнь вокруг, просто жизнь — лишь материалом для сравнения, которое всегда было в пользу литературы. Я знала, я чувствовала, я верила, что великая литература выше жизни, что Достоевский — плотнее её, Шекспир — глубже, Караджале — многозначнее, что великие писатели вовсе не создают другую жизнь вместо или даже в противовес настоящей, а помогают этой жизни возрождаться на новых, всякий раз иных витках самосознания, что на их плечах лежит ответственность мирового духа. Что же касается меня, то в протесте или в счастье я всегда была и буду только и только — в силках травы, тяготея к звездам — крепостная на клочке слова.