Немного о моей маме Басиной Евгеньи Марковне отце

      Немного о моей маме Басиной Евгеньи Марковне 
 
          Моя мама Геня родилась 5 июля 1905 года. Она была вторым ребёнком. С большим удивлением недавно узнал, что из всех ныне живущих потомков бабушки Хаи об этой истории помним только я и самая старшая из моих двоюродных сестёр Марлена.
   Это произошло в 1919 году в местечке Доброе Херсонской губернии, что на юге Украины. Свирепствовал голод. Семья Басиных состояла из мамы Хаи, отца Мордехая и 8 детей. Старшей Оле было 16 лет. Она была на особом положении - Оля полностью отдавалась учёбе и учила всех членов своей семьи русскому языку. Как и большинство жителей местечек, члены семьи Басиных знали только идиш и украинский.
   Геня охотно училась и так же охотно занималась хозяйством, рукоделием и всем, что требовалось для семьи. Третьей была Соня – далее по порядку - Миша, Роза, Бася ( Буся), Лёва и Моисей 2,5 лет от роду и ещё самая младшая девочка, имя её не сохранилось. После того как от голода умерла младшенькая, стала очевидной угроза голодной смерти всей семьи. Время было трудное, гражданская война, бандитизм. Отчаявшиеся люди были готовы на всё. Геня тайно от всех ушла из дома и пошла на хутора, куда в то время не добралась ещё продразвёрстка… Жившие в хуторах, крестьяне имели зерно, держали скотину, свиней, коров, овец, коз, но негде было купить какие-либо товары, в том числе одежду. У крестьян было достаточно ниток полученных из овечьей и козьей шерсти, а Геня умела вязать и её охотно кормили, пока она вязала юбки и кофты. Платили зерном, хлебом мукой и салом.               
     После недолгих тщетных поисков Хая отчаялась увидеть когда-нибудь свою Геню. Положение семьи становилось отчаянным. Любящая многодетная мать решила: ослабевшему младшенькому Моисею всё равно не выжить и перестала его кормить. Через три дня ребёнок умер.  Хае всё чаще приходило в голову, что оставшемуся младшим умному и ласковому Лёвочке, страдавшему от туберкулёза кости всё равно не выжить и может быть пора перестать давать ему есть…               
   Какое счастье испытала Хая, когда увидела Геню живой и здоровой да еще с корзиной и котомкой полной хлебом, мукой и салом… Весной следующего года  Хая сама проводила   Геню  на хутор, где жили  молодые муж с женой. Работы было достаточно, оплату  обещали хорошую. Вскоре  выяснилось, что муж жестоко избивает жену,  Геня  как-то  попросила за молодую женщину и избиения прекратились. Однажды хозяин собрался на ярмарку и предупредил  при  Гене  свою  жену, что  едет покупать подарки для  Жени, так называли Геню  и пригрозил убить, если  с  Женей что-нибудь  случится. На следующий день   пришла Хая, чтоб узнать о дочери и взять заработанное.  Хозяйка   радушно  встретила её, накормила.  Ночью Хая  обо всём распросила  Геню, а на утро  попросила  Геню  проводить  её до мостика. Утро  было  холодным, ветреным  и хозяйка  предложила,  Гене  одеть её  тёплую  шубу и шаль, но  Хая настояла  на  том , что  следует  пользоваться  только своей одеждой. Когда  Хая  и Геня подошли  к  мостику через  речку километрах  в  двух от  оставленного ими хутора, Хая  сказала, что Геня должна пойти с ней.  Геня  возражала.  Ей  было  жаль  молодую  женщину так хорошо относившейся к ней.  Когда Хая поняла, что уговоры  не помогу т, она  легла на  припорошенную снегом землю  и  сказала, что  не встанет , если Геня  не пойдёт с ней. Геня подчинилась.
      Когда в село приходили белогвардейцы, знакомая семьи Басиных, русская или украинка – мать 14 сыновей и самой младшей и единственной дочери, прятала в своём подвале семью бабушки Хаи. Через несколько лет в городе Херсон бабушка Хая случайно встретилась с этой женщиной. Они бросились друг к другу, обнялись как сёстры, и плакали. Женщина рассказала, что из 15 детей в живых остался только второй сын - и повторяла: «Лучше бы осталась девочка…».  Сегодня эту женщину, как и многих других представителей разных национальностей и вероисповеданий, спасавших других, рискуя собой и своими детьми, назвали бы праведниками  мира. Как жаль, что большинство имён этих праведников не сохранилoсь…
    Однажды Лёва вместе с приятелем переплыли речку. Вскоре Лёва вернулся на берег, где оставались вещи, а приятель остался, чтоб отдохнуть. Через какое –то время Лёва поднял голову и увидел, что приятель тонет – бросился в воду и быстро поплыл к нему. Тонущий вцепился в Лёву, который ударом в лицо заставил тонущего отцепиться и стал толкать приятеля к берегу, где сделал искусственное дыхание – оба спаслись. Я читал письмо родителей спасённого на нескольких страницах. Сожалею, что ни Лёва, ни сын его Лёня, ни я не  скопировали его. Сегодня нет ни Лёвы, ни Лёни. Больше двух месяцев гостил  Лёва у благодарных родителей – богатых по меркам Басиных.
    В 1922 году Геня в возрасте 17 лет начала работать воспитателем в детском доме. Среди этих детей были малолетние проститутки, воры, страдающие клептоманией, т. е. неодолимой тягой к воровству, мальчики, истощённые не только голодом, но и онанизмом… Позднее Геня, преподававшая много лет в ответ на жалобы некоторых педагогов говорила «разве это трудный ребёнок». За добросовестную и успешную работу                Геню вместе с некоторыми её воспитанниками направили на учёбу вначале на Рабфак, где молодёжь из «не эксплуататорских» классов» готовили к поступлению в Высшие учебные заведения. 
      Дети бабушки Хаи всю жизнь помогали друг другу. Когда появились свои семьи, естественно, основное внимание было обращено на своих детей. Все дочери бабушки Хаи оказались хорошими «еврейскими мамами», но были и хорошими тётями…Приведу некоторые примеры взаимопомощи. Вот что рассказали мне Марлена. Отец Марлены Исаак стал членом партии большевиков в феврале 1917 года, т. е. до захвата власти большевиками. Исаак свято верил лозунгам о равноправии людей всех национальностей и предстоящей свободной и счастливой жизни. К 1933 году Исаак закончил заочную учёбу в ВУЗе по специальности агронома, работая третьим секретарём Одесского обкома партии. Исаак никогда ни разу не пользовался своим высоким положением для получения каких-то выгод даже при самых трудных проблемах своей семьи. В 1933 году, Исаака направили в Москву для учёбы в институт Красной профессуры, после окончания которой, Исаак должен был занять какую-нибудь высокую партийную должность.  Там учились коммунисты из разных стран мира. Перед отъездом свою комнату в коммунальной квартире в Одессе Исаак сдал и получил расписку об этом. Когда Соне пришлось переехать в город Слуцк (Белоруссия), в отличие от Исаака свою однокомнатную квартиру не сдала, а поселила и прописала в ней бабушку Хаю. Переезд был необходим, поскольку муж  Сони был профессиональным военным. В Слуцке семья жила в военном городке. В Москве Исаак с семьёй получили двухкомнатную квартиру в специальном здании. Кухня и туалет были общими.  1 декабря 1934 года был убит Киров а через несколько дней началась массовая «чистка» партии. Был исключён и Исаак. Около месяца он ночами сторожил склад с дровами. Его жена Оля с дочерью Марленой приходили, чтоб морально поддержать его. Исаак не мог найти работу по специальности и вынужден был уехать в одну из Среднеазиатских республик, где занимался хлопководством в качестве агронома. Через несколько месяцев в 1936 году Исаак вернулся в Одессу и поселился вместе с со своей семьёй в комнату Сони, где жила бабушка Хая.. При встрече Исаак поцеловал Марлену, как чужую, идеалы оказались ложными, и просто не на что было жить. Поиски работы были безрезультатны. Вскоре вернулась Соня с двумя детьми и мужем Константином (Куней). В комнате не хватало места, для сна и Исааку приходилось спать на раскладушке в коридоре, которым пользовались все соседи по коммунальной квартире. Соня рассказывала, что каждый раз встречала Исаака после дня поисков работы с улыбкой, обнимала и успокаивала, как могла. Так продолжалось день за днём…  Однажды Соня готовила что – то из теста, когда вернулся Исаак, как обычно, крайне подавленным. Соня, боясь испачкать костюм Исаака, не обняла его, как обычно, а только поздоровалась. Исаак по обыкновению лёг спать в коридоре на раскладушке. Утром его нашли повесившимся… Это случилось в декабря 1936 года. Соня всю оставшуюся жизнь жалела, что не обняла Исаака в тот роковой вечер…
Соня поменяла свою большую комнату на улице Чичерина 32  в престижном доме на небольшую двухкомнатную квартиру в Первом Водопроводном переулке
дом 9, кв. 5.  В рабочем квартале, богатом криминальными элементами. Оля с детьми Марленой 13 лет и Лёней 6 лет жила в дальней комнате, а семья  Мацановых –в проходной. Добавлю,  что  до 1941 года  обе  семьи  жили  вместе.
    В то время я, мама и бабушка Ксеня жили в селе Ново – Златополь. Мой отец за год до этого, т. е.1 сентября 1937 года был арестован. У нас гостила бабушка Хая. Ясно помню, что нам принесли телеграмму. Мама прочла её, сильно изменилась в лице и ответила встревоженной бабушке Хае, что Исаак тяжело заболел.
      Ещё примеры. Моей маме пришлось в самые трудные послевоенные годы поддерживать сестру Соню с двумя детьми Маратом и Адиком. Все мы жили в одной комнате больше года. Положение было настолько трудным, что Адику пришлось ещё целый год жить не с родной мамой, а с тётей. А когда Адик вернулся в Одессу, Соне пришлось с тяжёлым сердцем отдать своего младшего сына Адика в военно-музыкальную школу, где его кормили и одевали. Да  и в  лёгкие  и  в  трудные  времена  с  мамой  детям  жить  куда  как  лучше, чем  с тётей.  Но  ведь  не  зря сказано,  что  голод  не тётка…  Мне  «посчастливилось» убедиться  и  в  том  и  в другом.  С 1936 года в течение целого учебного года в связи с крайне тяжёлым положением
семьи Оли у нас жила Марлена и окончила четвёртый класс. Я ходил в детский сад, где говорили только на идиш. В это время Оля работала в Одессе в качестве воспитателя в детском доме, одним из воспитанников которого был её сын Лёня.
        Миша служил на флоте, но его как члена партии направили в качестве одного из 25 тысячников для укрепления МТС  Миша жил не далеко от станции Тихорецкая в селе Низамаевка. К нему приехала Роза с маленькой дочерью Славочкой, Соня с двумя детьми и Марленой на всё лето. Кроме того, Миша содержал Лёву все годы учёбы в Медицинском институте Ростова на Дону.
      В 1940 году Оля заочно окончила педагогический институт по специальности преподавателя русского языка и литературы. В 1940 – 41 году вместе с Лёней Оля начала работать в одном из сёл Черновицкой области, а Марлена осталась в Одессе заканчивать 9 класс.  Название села Марлена забыла.  22 июня 1941 года Оля приехала в Одессу за Марленой, которая жила у Сони, а Лёня остался в селе вместе с Лёвой, который был  направлен на летнюю практику в селе. Лёва вместе с Лёней бежали в Новочеркасск, где работал Миша. Оля вместе с Марленой поехали туда же в товарном вагоне. Оля получила направление в станицу Боковскую Ростовской области, находившуюся в 120 км. от ближайшей железнодорожной станции. В 1942 году Марлена окончила 10 класс с золотой медалью и сразу же начала работать на тракторе, как и все другие ученики её класса. Спали и ели прямо на полевом стане. Ни сил, ни времени не было ходить домой в село, находившееся в 10 – 12 км. Работа шла круглосуточно. Сменялись каждые 12 часов. Одновременно с учениками работал тракторист. Ученик мог будить его в случае заминки в любое время суток. В селе оставались мама Оля и брат Марлены Лёня. Однажды на полевом стане, стали слышны звуки стрельбы и взрывы со стороны села. Утром на стан пришла женщина и сказала, что в село вошли немцы, но бояться нечего. Немцы никого не трогают, только приказали собраться евреям, а вскоре новая весть– евреев расстреляли… Марлена ночью ушла в соседнее село к своей подруге. Её хорошо встретили, накормили. Марлена сказала, что постарается через  линию фронта пройти в
Сталинград. Ночью её разбудила младшая сестра подруги 14 летняя девочка Зоя, выглядевшая гораздо старше своих лет и отправилась без разрешения вместе с Марленой на восток. Сероглазая, круглолицая с каштановыми волосами Марлена внешне не напоминала еврейку. В сёлах она с Зоей останавливались и помогали  женщинам чистить картошку для полевых кухонь немцев, за что их кормили. Большей частью шли пешком, иногда немцы подвозили на машинах.  Марлена и её спутница были совершенно не похожими. Тонкая стройная Марлена и полная, плотно сбитая спутница. Для получения удостоверения личности (аусвайс) Марлена назвалась Тихоновой Марией Ивановной, приехавшей в канун войны из Перми навестить сводную по отцу сестру. По их легенде сёстры не похожи потому, что разные отцы. Потому были разные фамилии и отчества. Марлена указала адрес, где жили три сестры. В реальности две из них были заброшены в тыл к немцам, собирали полезную информацию и передавали в центр. Обе благополучно вернулись. Иногда Марлену узнавали и и единственным способом выжить – отправиться в Германию, где её никто не знал. Примерно за 50 км. от Сталинграда немцы  собирали всех, и вывозили на запад подальше от фронта. Аусвайсы выдавались только тем, кто соглашался на отправку в Германию. Пришлось добираться до Донецка, тогда называвшегося Сталино, откуда поезд отправлялся в Германию. Везли их в товарных вагонах. Один из немецких офицеров, ехавший в отпуск, по просьбе знакомого адвоката должен был присмотреть девушку в качестве домработницы.
       Выбор пал на Марлену – она немного говорила на немецком и одета была как  городская. 2 года она выполняла при участии и под руководством хозяйки работу по дому и на кухне. Дом адвоката находился по адресу Дибург улица Франкфуртерштрассе 24 в 40 км. от Франкфурта на Майне. Подруга попала в какое – то заведение, в Мюнхене, где работала на кухне. Хозяева Марлены (хозяйка и её сын – мальчишка) ели в комнате, а Марлена ту же пищу, что и они, но на кухне. Сам адвокат воевал в России, в чине капитана, приезжал в отпуск. Хозяйка, случалось, ругала Марлену за какие – то упущения, но рукоприкладства ни разу не было. Зоя иногда посылала Марлене письма. Марлена отвечала. В 1944 году в письме подруги было написано – наши дорогие братики освободили наш родной город Ростов и нарисовала звезду с серпом и молотом внутри. Марлена была в ужасе и уничтожила письмо. К счастью это письмо цензура не проверяла… Марлена отпросилась в Мюнхен и умоляла не писать ничего подобного, поскольку выборочно письма подвергались цензуре. В том же 1944 году была объявлена тотальная мобилизация и всех домработниц направили на заводы. На одном из них в  Мессель Грубее Марлена и её подруга на третий год  пребывания в Германии работали при шахте, где добыча угля велась открытым способом. Подруги работали по 12 часов в день. По 2 часа толкали по рельсам тележку, нагруженную горящим шлаком коксующегося угля и по 2 часа напряжённой и опасной работы - нужно было своевременно переводить стрелку, чтоб направлять быстро несущиеся вниз тележки для загрузки. При скудной еде (2 картофелины в день) и загрязнённом воздухе приходилось туго.
   Когда американцы освободили от фашистов город, потребовались переводчики с немецкого на другие языки и с других языков на немецкий. Те, кто жил в семьях немцев, естественно, знали язык лучше. Марлена учила немецкий в школе, знала от бабушки Хаи ряд слов на
идиш и освоила немецкий лучше других. В американской комендатуре Марлена составляла списки людей, желавших вернуться в СССР.  Вместе с подружкой и ещё двумя девушками среди первых записали себя в СССР, хотя могли вписаться в список любой страны. Сохранился снимок этих девушек, включая Марлену, у входа в бомбоубежище, принадлежавшее хозяйке Марлены. Когда девушки пересекли границу СССР, то пожалели о cвоём решении… Встретили их, как врагов народа. Прошли СМЕРШ (смерть шпионам). На родине выжить было не просто. Еще в 1944 году Мише отказали сделать официальный запрос о судьбе Оли и её детей в село, где они проживали. Был получен отказ.  Тогда Миша лично написал директору школы, где работала Оля и получил ответ – Лёню  расстреляли вместе с Олей, а судьба Марлены неизвестна.
  В Одессу Марлена прибыла летом 1945 года. Квартира, где до войны жили семьи Сони и Оли была занята. Ей пришлось пожить у разных подруг. В том же году поступила на подготовительные курсы при Одесском институте иностранных языков для поступления в
институт вместе с другими не имевшими документов об окончании школы. Аттестат зрелости об окончании школы с золотой медалью Марлена не стала запрашивать поскольку окончившие курсы автоматически зачислялись в институт, Среди зачисленных была Марлена. По свободному конкурсу могла и не поступить… Месяца два летом 1945 года у нас  пожила Марлена. Летом того же года, жила у нас жена дяди Миши с десятимесячным сыном Димой.  Какое - то время я с мамой и бабушкой Ксеней жили у тёти Ани, жены дяди Лёвы, именно тётя Аня вела хозяйство. Дядя Лёва изредка давал мне по 25 рублей, а тётя прямо и резко высказывалась, если была недовольна мной, причём всегда справедливо. Помню, как она запретила рассказывать сказки её маленькому сыну Лёне. Она сказала: «Не хочу, чтобы он был таким фантазёром, как ты». Меня это не обидело, а очень удивило. Тётя Аня научила меня штопать носки, и вообще я рад, что мне довелось жить у неё и дяди Лёвы. Хочу добавить, что и дядя и тётя прошли всю войну, были очень уважаемыми врачами в Новочеркасске, но в 1944 - 1947 годах жили очень трудно. Летом я ежедневно много часов поливал 500 кустов помидор, естественно, предварительно прополотых, а ещё 1000 почти не касался. Осенью ежедневно таскал несколько вёдер со спелыми помидорами. Заготовкой на зиму занималась тётя Аня.
          Я жил у тёти Сони 3 первые студенческие годы. Тёте Соне с трудом удавалось прожить вдвоём со старшим сыном Маратом и та небольшая сумма, которую посылали  родители на моё содержание, немного облегчала жизнь. После первого полугодия я стал получать повышенную стипендию, которую также отдавал тёте Соне. На полставки в артели,где работала тётя Соня был оформлен Марат, имевший ту же фамилию Мацанов, что и тётя Соня. Полставки (20 рублей) были переоформлены на меня. Мы с Маратом несколько раз по
несколько часов вечерами чинили старую тару. На втором курсе 2 недели во время зимних каникул я   поработал с постоянным рабочим, очень симпатичным человеком, грузил на тележку, какие - то металлические изделия, а потом возил частично по центральной улице
Одессы из одного здания в другое. Очень не хотел, чтоб меня увидел кто – то из однокурсников. Зато заработал целых 30 рублей, т. е. почти как моя повышенная стипендия за целый месяц. Очень редко бывал в кино и раза три побывал в театре. Изредка покупал книги. Был в дружеских отношениях с Маратом. Адик появлялся периодически и на коротое время. Учился я с увлечением. По словам Адика Мацанова, моё увлечение учёбой стало причиной того, что он стал врачом. Адик оказался и талантливым врачом, организатором, бизнесменом, композитором и писателем. К сожалению, я мало читал его произведения, из–за ухудшившегося зрения.  Теперь я не читаю никакой литературы.
   С четвёртого курса я учился в Иркутске и жил у тёти Буси, (по мужу Гольдиной). У меня сложились очень тёплые, доверительные отношения с дядей Олегом - мужем тёти Буси.  Наверно тогда у меня сложились  подобные отношения с их сыном Володей. Володя на 9 лет младше меня. Из всех потомков бабушки Хаи по мужской линии я считал его самым талантливым  для занятия наукой. В добрых отношениях я был и с Мариной младшей сестричкой Володи. Сознаюсь, я был счастлив, когда перешёл в общежитие. Взрослому человеку нужно жить  отдельно не только от тётей, но, при определённых обстоятельствах, и от родителей.
    В октябре 1968 года маме был поставлен диагноз одной из форм белокровия, т. е. рака крови… Мама никогда и никому не жаловалась. Ей приходилось  ежедневно принимать миелосан (милеран), действующий подобно рентгеновскому излучению. Одно из моих самых
тяжёлых воспоминаний был день, когда стало ясно, что препарат больше не действует. Мы шли с мамой из больницы, мама была взволнована и после долгих колебаний сказала мне: «Витя маму терять тяжело, но ты не должен переживать…» Она продолжала бороться за
жизнь…  Вопреки прогнозам мама прожила ещё больше года. Последние три недели мама не открывала глаз из-за мучительных головокружений. Она скончалась 28 сентября 1978 года, прожив 10 лет – максимально возможный срок после того как поставлен такой диагноз при этой форме злокачественного малокровия. Она ни разу при мне не заплакала и только однажды заплакала при своей ученице Екатерине Ивановне Пошехоновой… Убеждён, что далеко не все мамы так самоотверженно любят своих детей. После её похорон у меня впервые в жизни был гипертонический криз. Плакать я не мог… 
    Помогали друг другу не только дети, но и внуки бабушки Хаи. Приведу только немногие примеры. Аркадий Мацанов и его жена Инна целый месяц терпели моё присутствие у себя дома, причем именно Аркадий организовал консультацию специалиста, что избавило меня надолго от тяжелой операции. За несколько лет до этого у нашей двоюродной сестры Оли был установлен рак груди, Адик возглавлявший рентгенологическую службу города Новочеркасска, пригласил её. Операцию провёл лучший хирург. Адик, автор великолепно написаной монографии по этому виду страшного заболевания, провёл курс многомесячной химиотерапии и спустя много лет сестра жива и сегодня в новом  2011 году.      
     У нас в Новосибирске многие годы летом на даче отдыхала тётя и подруга моей жены Людмилы - Калерия с одним из  внуков. После Чернобыльской катастрофы приезжала и дочь Калерии Верочка.  Мы предложили переехать в Новосибирск в нашу квартиру на
неопределённое время. Она отказалась… 
     О маме я знаю достаточно для большого романа, который, очевидно никогда не будет написан… По просьбе моей внучки Марьяночки и в соответствии с собственным желанием я, Виталий Давидович Гостинский, пишу то немногое, что знаю о моём отце. К сожалению, я ни
разу не видел никого из родных отца. Сохранились только по одной фотографии его родителей и фотографии отца с двумя сёстрами. При рождении моего отца назвали Хаим. В раннем детстве он тяжело заболел, и, чтобы обмануть ангела смерти, когда он явится за душой,  Хаиму  дали другое имя. Всю остальную часть жизни  он был Давидом или Давидом Гершковичем по паспорту, но в России его звали Давидом Григорьевичем. Родился он 5 мая 1905 года в польском городе Лодзь в бедной еврейской семье. Родители Давида овдовели в первом браке. У каждого были дети, всего десять. В новом браке родились мальчик и девочка. Мальчик впоследствии стал моим отцом. Вначале отец мой учился в хедере, т.е. в религиозной школе, куда евреи отдавали своих сыновей в возрасте 3-4 лет для изучения танаха, т.е. ветхого завета, на  языке оригинала - иврите и арамейском. Об этом периоде отец никогда не рассказывал.
    По  еврейской традиции в праздничные дни и по  субботам состоятельные евреи приглашали на обед детей из бедных семей. Отец со смехом рассказывал, как его угощали тарелкой супа и кусочком хлеба. По периметру тарелки сразу над углублением  располагались круглые отверстия, так что из - за стола мальчик Давидка вставал голодным.
Думаю, приглашавшие были не очень богаты. С 11 лет Давид учился в школе для детей из бедных еврейских семей. Преподавала дочь фабриканта, окончившая Варшавский  университет и Сорбонну - знаменитый Парижский университет. С её стороны это была мицва, т.е. богоугодное дело. За отличные успехи Давида перевели после окончания второго класса сразу в четвёртый,   который он также окончил отлично. Для дальнейшей учёбы средств не было. Волей судьбы Давид начал работать на обувной фабрике, которая почему -то называлась «Красный кожевенник», но мечта о дальнейшей учёбе не оставляла его. Дело
 дошло до того, что, послушав однажды католического проповедника, Давид начал думать о католической мессионерской школе, куда охотно принимали всех желающих, а после окончания учёбы направляли в разные уголки мира для распространения христианства. Но для этого нужно было стать христианином, а, следовательно, навсегда порвать со всеми близкими и всем еврейством. Родители Давида соблюдали традиции – по субботам посещали синагогу и ели только кошерную пищу т. е. специально приготовленную и разрешённую раввином, хотя не были фанатиками. Однажды Давид втайне от отца принёс домой распространявшуюся католиками библию. Когда отец Давида, обнаружил её, чтобы не оскверниться прикосновением к ней, с помощью бумажки взял библию и бросил в огонь.  Давида отец пристыдил.
      В 1923 году Давид узнал, что в СССР рабочим и крестьянам можно учиться бесплатно. Скопил несколько злотых и перешёл границу. Когда он протянул эти деньги польскому крестьянину, который провёл его через границу, тот сказал ему: «Вам, пане, нужней». Вспоминая об этом, я лишний раз укрепляюсь в мысли о том, что человеческие качества
невозможно оценивать только по национальной или религиозной принадлежности.               
   Родным языком отца был идиш, почти так же хорошо знал он и польский. Давид учился в период , когда Польша была оккупирована Германией и отец говорил и писал на немецком. Иврит он знал гораздо слабее. Русского и украинского он не знал вовсе. Без близких и знакомых, Давиду пришлось очень трудно без знания языка. Он зарегистрировался в качестве безработного. Приходилось соглашаться на любую работу. Однажды целый день он таскал тяжелые камни, ладони были стёрты до крови. Когда Давид обратился в аптеку, то выяснилось, что, заработанных денег не хватает на мазь. Молодая продавщица лекарств дала ему  мазь бесплатно. Через короткое время отец узнал о существовании учебного заведения, где учили зарубежных революционеров. То, что Давид работал в «Красном кожевеннике»,
навело его на мысль сказать, что он польский    комсомолец. Он успел проучиться 4 месяца до момента, когда из Польши пришли документы о том, что Давид не был комсомольцем. Его немедленно выдворили. К этому времени Давид немного читал на русском и украинском языках и немного говорил на русском. Вскоре после этого,  Давид поступил на Рабфак, т.е. нарабочий факультет, где в течение короткого времени (кажется одного года) готовили малограмотную рабочее - крестьянскую молодёжь к поступлению в высшие учебные заведения. Мои родители одновременно поступили на Рабфак, где и познакомились. В первый
 же день знакомства они стали мужем и женой.  Это было время поисков равноправия и всего нового в искусстве, общественных и личных отношениях. Часть молодёжи верила, что всё, необходимо менять. В полном соответствии с этим при оформлении брака и отец и мама
сохранили свои фамилии, т.е. мама сохранила фамилию Басина. После окончания Рабфака мои родители поступили в Одесский педагогический институт. Оба учились в еврейском отделении на идиш. Мама по специальности биология и химия, а отец по специальности преподавателя языка идиш. Одновременно они учились в Муздрамине, т.е. в музыкально - драматическом институте. После первого курса стало ясно, что в двух институтах они не смогут учиться. Давид и Геня выбрали профессию педагога. Стипендии были маленькими, на жизнь не хватало. Когда мама была беременна мною, у неё бывали голодные обмороки. Я родился первым на мамином курсе, и студенты купили для меня коляску, в которой мама вывозила меня на свежий воздух. Когда мне было 3 месяца,  к маме подошла пожилая женщина и сказала: «Какой красивый ребёнок», а потом спросила, не нужна ли няня. Мама
ответила, что очень нужна, но нечем платить. Незнакомка предложила нянчить ребёнка без оплаты, а когда начнут работать, будут платить сколько-нибудь, а есть будет то, что и они. На том и порешили. Это была моя любимая няня, украинка по национальности, которую с первого своего слова и до последнего дня её жизни я называл бабушка или бабушка Ксеня. Звали её Ксения Андреевна. Она скончалась, когда мне исполнилось 19 лет. Она заслуживает отдельного рассказа. . .   
         Во время студенческой жизни родители были активными комсомольцами, поскольку верили словам и лозунгам о всеобщем равенстве. Это были 20е годы 20го столетия, когда в студенческой среде  шли горячие споры и дискуссии о будущем мира, России и еврейства.
Отец участвовал в спорах с сионистами, которые утверждали, что «еврейский вопрос» может решиться только путём создания еврейского государства вопреки официальной пропаганде. В последние годы жизни отец многократно повторял: «Правы были сионисты», - и мечтал
поехать в Израиль. Я «созрел» только тогда, когда понял, что КПСС и общество «Память» заодно, т.е. в 1989 году…                После окончания учёбы отец уехал в один из сельских районов, где требовались преподаватели языка идиш, но там его встретили крайне недоброжелательно, и он поехал в районный центр еврейского национального района село Ново-Златополь Запорожской области. Там он устроился на работу, привёз маму, бабушку Ксеню и меня. Это было в 1931 году. Наша семья поселилась в домике на краю села у Мальцевых. Ни помещений, ни состава семьи Мальцевых я совершенно не помню. Смутно помню лавку перед невысоким домиком и пристроенный к домику сарай. В 1932 или в 1933 году в ряде областей Украины был организован голод, в результате которого умерло не менее 9 миллионов человек. Непосредственными руководителями и  исполнителями были Каганович, Молотов и войска НКВД. Но и в тех областях, где не было отнято всё продовольствие и не было  блокады, царил голод.  Мои родители в качестве государственных служащих получали по карточкам какие-то продукты и помогали многодетной украинской семье Тарасенков, жившей по соседству. Поскольку готовила еду бабушка Ксеня, она помогала им дополнительно. Позднее Тарасенки построили себе небольшой домик на самом краю села. Я отлично помню, как 1 раз в году на христианскую пасху бабушка Ксеня, держа меня за руку,  шла в гости к Тарасенкам. Как только ребятишки видели нас с бабушкой Ксенией,  они бежали к старшим, и те выходили, брали бабушку под руки и торжественно вели в дом прямо к столу. Я очень гордился таким отношением к моей любимой бабушке. Да и сейчас я уверен, что сердечней и лучше не встречали никакую королеву. Добавлю, что в первые месяцы Отечественной войны, т. е. с момента нападения фашистской Германии на СССР, один из сыновей Тарасенков Иван прислал письмо, в котором просил передать, что мамин брат Лёва спас от ампутации его ногу. До войны Лёва гостил у нас и Тарасенки были с ним знакомы.
     Во всём Ново - Златопольском районе мои родители, по-видимому, были первыми учителями, получившими высшее образование. В первые годы работы отец 2 или 3 раза посылал небольшие суммы родителям в Польшу. Но после вызова в «органы» пришлось прервать даже переписку.               
     Трудно сегодня даже представить себе, каким авторитетом пользовались мои родители. Мама моя кроме уроков химии и биологии вела кружок по химии, где готовились, а затем демонстрировались учащимися для школьников и населения опыты по «самовозгоранию»
свечей через заранее заданное время и т. п. Это повышало интерес к химии и было средством антирелигиозной пропаганды. Отец выступал с публичными лекциями о литературе, например, в связи со смертью А. М. Горького, гибелью Гарсиа Лорки. А я, случалось, во время лекции забирался к нему на спину, что вызывало смех в зале. Отец преподавал и выступал на идиш, грамотно говорил и писал на польском и русском, слабее владел немецким яэыком. Но уже в первые годы работы заочно окончил институт по курсу немецкого языка. Сразу там же стал изучать английский и успел получить первую, разумеется, отличную оценку. Он мечтал изучать европейские языки до конца своих дней. Арест отца по печально известной 58 статье перечеркнул его планы…  Родители преподавали в полной средней школе, где всё преподавание велось на языке идиш. Русский и украинский, как и немецкий язык были отдельными предметами. Активность отца была очень заметной.
Так, например, он был участником Всеукраинского съезда литераторов. Своё выступление отец начал на русском языке, но его прервал председательствовавший на съезде Косьор «нужно говорить или на украинском, или на еврейском». Отцу пришлось говорить на языке
идиш, который большинство участников не понимало. У нас дома останавливался известный детский поэт, писавший на идиш Лейб (Лев) Квитко, который был позднее расстрелян в числе других писателей и поэтов, писавших на идиш. Но я был слишком маленьким, чтобы помнить Квитко, но несколько строк одного из его стихотворений помню и на идиш, и на русском языке. К 1937 году мы жили в четырёхкомнатной квартире, одноэтажного многоквартирного дома, специально построенного для учителей во дворе школы. На другом конце села была неполная средняяшкола (семилетка), где преподавание велось на украинском языке. Отец отдал меня в украинскую школу, потому что был убеждён, что скоро все школы будут работать или на русском, или на украинском языке. Действительно, с начала учебного года в 1939 году преподавание в полной средней школе было полностью переведено с языка идиш на русский. Года за 2 до ареста отца в нашей больнице появились 2 семьи, бежавшие из  гитлеровской  Германии, Финкельштейн и Кромбах. Первая состояла из мужа врача, немца по национальности и его жены еврейки, а вторая из  супружеской пары евреев с дочерью Мусей примерно на год старше меня, но гораздо меньше ростом. Кромбах также был врачом, жена домохозяйкой. Они неоднократно бывали у нас в гостях, а для меня самой большой радостью было побежать к Мусе. В  первые минуты нашего знакомства Муся до крови укусила меня за палец  до крови а я, вопреки обыкновению, даже не заплакал. Я с радостью подчинялся и во всём подражал Мусе. Но, через несколько месяцев после знакомства, по обыкновению в одних трусиках, мы бегали перед окнами дома, где жили Кромбахи. Впереди бежала Муся, а я бежал за ней, подражая всем её движениям. В то самое время, когда Муся на бегу спустила почти до колен свои трусики, а я сделал то же самое, мусина мама выглянула в окно и неожиданно для меня очень раздраженно крикнула: «Витя, сейчас же уходи домой!» - и, несмотря на мои и Мусины просьбы, пришлось идти домой. Утром следующего дня родители мои не разрешили мне пойти к Мусе и только со смехом спрашивали, люблю ли я Мусю, а я отвечал, что очень люблю её. Это вызывало совершенно не понятный мне взрыв смеха. Много позже мне стали понятны опасения Мусиной мамы. Только через год или два мы случайно встретились с Мусей.  Дальнейшая судьба её мне неизвестна.  За несколько месяцев до ареста отца районное начальство начало готовить бумаги на представление отца к ордену Ленина.
     Отец был арестован ночью 1 сентября 1937 года. Когда сотрудники НКВД хотели войти в комнату, где спали мы с бабушкой Ксеней - моей няней, отец сказал: «Если вы войдёте в комнату ребёнка, я буду орать во всё горло непрерывно». В мою комнату не вошли, а я ничего не слышал. Когда утром я спросил, где папа, мне ответили, что он уехал в командировку.  В этот день я первый раз пошёл в школу. Мне было 7 лет, хотя в то время в школу принимали с 8. Первый и второй уроки я запомнил на всю жизнь. В начале второго урока учительница сказала, что врачи Финкельштейн и Кромбах оказались шпионами. Я вскочил и закричал: «Неправда, они хорошие». Это прервало её монолог. Если б я сумел нарисовать омерзительную улыбку на лице учительницы...  Вероятно, она знала и об аресте моего отца. В то время я не понимал разницы между словами арестовать и оштрафовать и спросил, на сколько рублей его арестовали. В моей голове не совмещалось понятие чего-либо плохого с отцом. Для меня он был воплощением всего умного и хорошего.               
      Рядом со школьным двором находилось здание местной милиции. Дней через 10 после ареста отца я неожиданно увидел за решёткой его улыбающееся лицо. Голова его была побрита или подстрижена наголо. Я невольно схватился за руку моего товарища Вани Вишницкого. Я не помню, отец ли отошёл от окна или я ушёл раньше. Во время моего последнего разговора с отцом он напомнил мне об этом эпизоде и объяснил, что улыбался, чтобы не испугать меня. Во время того же разговора он рассказал, что когда его вели на очередной допрос, один из милиционеров нарочно громко сказал: «Сегодня я провёл ночь у
этой дуры, она думала, что я помогу освободить её мужа», - и назвал фамилию женщины… Отец добавил: «Он знал, что я в таком же положении». Через месяц или два отца перевели в тюрьму города Днепропетровска, где отец провёл  около года…  После ареста отца маму
уволили с работы но, по счастью, восстановили через месяц. Отца я обожал и каждый раз за час, полтора до его возвращения с работы ожидал его, сидя на подоконнике. Отец, увидя меня, улыбался и начинал смешно двигаться - как будто бежал на месте, а я хохотал  от восторга…  К маме я относился не так восторженно. Та эмоциональная, духовная и, не знаю еще какая связь, между  мной и отцом после его возвращения в феврале 1948 года так и не восстановилась. Мы с отцом не виделись десять с половиной лет …  Через какое-то время после ареста отца я проснулся ночью и услышал, как рыдала мама, а бабушка Ксеня
говорила: «Вам нужно выходить замуж, вы же молодая, 10 лет – это  очень много». Замечу, что бабушка очень хорошо относилась к отцу. Я ничего не понял. А однажды рано утром бабушка вышла во двор и во весь голос стала кричать: «Не знали мы никакого Сталина, мы знали
только Ленина и Троцкого! Срала я на вашего Сталина!» И повторяла эти слова много раз. Во дворе никого не было. Я был в ужасе и со слезами просил бабушку Ксеню: «Пойдёмте домой». Причину своего страха я не мог бы объяснить. Смешно думать, что я понимал суть происходившего. Мама много позднее рассказывала, что до восстановления её на работу с ней боялись здороваться и, увидев издали, старались свернуть куда - нибудь, чтобы не здороваться, именно потому, что она была очень уважаемым  человеком…  Только жена учителя Эйдинзона  часа в три ночи, чтоб никто не видел, приходила поплакать вместе с мамой.
     Через какое-то время после восстановления мамы на работу, за плохое поведение был исключён из школы ученик 5 класса Абраша Полицкий. В то время обязательным было только четырёхлетнее образование. Родители  Абрама три недели обивали пороги школы,
чтоб сыну позволили продолжать учёбу. Наконец обратились к маме. Мама поговорила с Абрамом и заявила на педсовете, что просит разрешить вернуться в школу Абраму под её личную ответственность. Мальчик оказался очень способным и из троечника стал отличником. Во время второй эвакуации,  мы остановились у железнодорожного полотна. Неожиданно из остановившегося воинского эшелона выпрыгнул, и сбежал  вниз по железнодорожной насыпи молодой военный и неожиданно обнял маму и повторял – Геня Марковна. В первое мгновение мама испугалась, потом узнала своего ученика. Тут же эшелон тронулся. Абрам побежал и успел в свой вагон. Эшелон шёл на фронт… Очень хотелось бы знать, что Абрам вернулся…
   Мама возила отцу передачи в Днепропетровск. Камера, где находился отец, была переполнена. Всем сразу можно было спать только на боку, поворачивались сразу все одновременно, т. е. по команде. Шло время, а отцу не объявляли решение суда. В то время в течение нескольких минут без адвоката, без предъявления обвинения и без самого обвиняемого принималось решение, так называемой тройкой… Отец объявил голодовку. В наказание его поставили в коридоре, не позволяя сесть.  Через сутки он не мог стоять, несмотря на пинки охранника. Через 3 суток голодовки отца привели к следователю, который спросил: «Чего вы добиваетесь?» Отец ответил: «Хочу знать свою судьбу». 10 лет
лишения свободы - таким был ответ.
    Конечно, в камере люди общались. Отец как-то рассказал о споре между ним и ещё одним евреем о том, как правильно пишется одно из ивритских слов. Неожиданно к ним присоединился третий и объяснил, что они оба ошибаются.  Он написал мелом это слово. Третий оказался украинцем и рассказал, что родился в единственной украинской семье,
жившей в еврейском местечке, и естественно бегал с еврейскими ребятишками. Когда его сверстники пошл и в хедер, он пошёл вместе с ними. Ни раввин, ни родители не возражали. Отец говорил об этом человеке с восхищением и добавлял: «Какой способный человек!» (в хедере раввин обучал детей основам грамоты). В царской России большинство населения, в том числе русского было неграмотным.               
      Когда вместе с другими заключенными отца отправили по железной дороге на север, ему не разрешили написать письмо. Даже в туалет каждого заключённого вёл охранник с ружьём и, направив ружьё на заключённого, стоял перед открытой дверью туалета. Отец попросил у
кого-то из товарищей листик промокашки, на котором написал карандашом маме, что его везут куда-то на север, и просил нашедшего отправить письмо по указанному адресу. Во время посещения туалета письмо, заранее положенное между ягодицами, выпало. Мама получила это письмо.
     Заключенных привезли в автономную республику Коми на севере европейской части России. Когда кончилась железная дорога, пришлось идти пешком по просёлочным дорогам и по бездорожью. От холода, голода и заболеваний часть заключенных умирала. На умерших
 оставляли нижнее бельё, привязывали к большому пальцу ноги бирку с номером заключённого, присыпали мёрзлой землёй и шли дальше. Отец не дошёл до лагеря примерно 8 километров и потерял сознание. Его довезли до лагеря. В бараках помещали вместе «политических» и уголовников. Бараки были оборудованы нарами в три этажа .  В годы
Великой Отечественной войны все знали, что в случае приближения немецких войск все заключённые будут уничтожены. Всем было известно, что в  лагере была только одна не придуманная «органами», а настоящая шпионка – очень красивая молодая женщина. Ей удалось бежать вместе с одним из охранников . Их не нашли. Других случаев побега из лагеря не было. О жизни отца в местах заключения я знаю мало. Мама останавливала его, когда он начинал рассказывать, не говоря уже о том, что отец, как и каждый освобождённый, подписался о неразглашении всего, что он знал о жизни в лагере. Только однажды он
рассказал, как из одного из бараков 6 охранников выгнали наружу заключенных, затащили туда женщину, по крикам которой было понятно , что все они насиловали её… Примерно в 1958 году во время первомайской демонстрации в селе Бохан ко мне подошёл незнакомый
молодой человек, который похвастал, что служит охранником в одном из лагерей для  женщин, где «имеет» любую из заключенных… Комментарии излишни. 
    Отец часто повторял: «Я чудом остался жив». Телосложения он был слабого. C молодых лет он был близоруким и носил очки -7 и 8 диоптрий. При такой близорукости тяжёлый физический труд может привести к отслойке сетчатки и полной слепоте. Это не помешало
направить отца на лесоповал. Он попал в бригаду, возглавляемую «бытовиком» т. е. осужденным за какое - то реальное или кем - то приписанное ему  бытовое преступление. Это был крупный и сильный грузин. Через какое-то время бригадир сказал отцу: «Давид, от тебя
мало пользы, лучше разводи костёр, грей воду и, главное, рассказывай что-нибудь интересное во время перерывов, а я тебе буду ставить выполнение нормы». Выполнение нормы работы давало право на получение полной нормы питания, хотя и эта норма быладалека от необходимой и, как писали поднее, была значительно меньше той, которая полагалась. К концу 30х годов большинство населения было малограмотным или неграмотным. Начитанность отца помогла ему. Он пересказывал всё, что могло быть интересным во время перерывов для отдыха и еды, например, романы Дюма. Зимой морозы ниже 40 градусов не были редкостью. Ни одежда, ни обувь, ни еда не были приспособлены для работы в каторжных условиях. Отец отморозил большой палец ноги, который хотели ампутировать, но отец отказался. У него до конца жизни сохранялась болезненная чувствительность этого пальца, что отражалось на походке.  Позднее от количественно и качественно недостаточного питания, проще говоря, от голода, появились признаки куриной слепоты, т. е. терялось  зрение при слабом освещении. Он был грамотным, начитанным человеком и знал причину куриной слепоты. Поэтому он предложил врачу свои валенки за ложку рыбьего жира и
буханку хлеба. Врач согласился и, кроме того, положил отца в лагерную больницу на максимально разрешенный для заключенных срок, кажется, на 12  дней. После выписки врач вернул отцу валенки. Отец говорил мне: «Я мог только сказать ему спасибо». Врач предложил отцу поработать мед.  братом, выписывать некоторые рецепты, накладывать
простейшие повязки, чему научил отца.
    Со времени нападения фашистской Германии на СССР мы перестали посылать не только посылки, но и какие - либо вести о себе. Даже по сводкам Советского информационного бюро было понятно, что фашисты быстро продвигаются в глубь территории СССР. Незадолго до эвакуации к нам зашёл знакомый немец и прелагал остаться – как можно верить пропаганде – немцы культурная нация. Но мама ответила, что не может рисковать жизнью сына. Вопрос шёл о жизни и смерти. Нам неоднократно чудом удавалось избежать гибели. Так было, например, во время первой эвакуации. 3 или 5 октября 1941 года я и мама выехали вместе с ещё 2 семьями в вагончике, который тащил трактор из села Ново Златополь Запорожской области. Семья тракториста Моси (Моисея) состояла из беременной  жены и двух детей –
шестилетней Клары, полной девочки с  веснушками на красивом личике и четырёхлетнего Изи (Израиль) – худенького мальчика. Это были очень тихие и застенчивые дети. Семья Большинских состояла из отца 59 лет, его жены, 19 летнего сына комиссованного, те демобилизованного из армии на 8 или 18 месяцев после ранения в голову и контузии, дочери, окончившей 9 класс и младшей дочери моего возраста.
  Мы двигались со скоростью примерно 30 километров в день, т.е. с той скоростью, с которой наступали немцы. Постоянно слышна была канонада. Однажды мы только остановились, как к нам подошёл старший лейтенант и сказал: «Немедленно уезжайте, через полчаса здесь будут немцы». Через несколько минут все трактора, кроме  нашего, скрылись из вида. Наш не заводился… Минут через 15 - очень долгих  минут тракторист сумел завести трактор. В другой раз во время остановки, ночью, подъехал какой - то начальник и потребовал, чтобы  наша колонна не двигалась дальше потому, что тракторы нужны для работы в прифронтовой зоне. В случае неповиновения пригрозил судом по законам военного времеи. Маме и Большинской, которая была попутчицей по вагончику, с трудом удалось   убедить трактористов поехать дальше…
    Мы остановились в селе Аксай Сталинградской области. примерно в ноябре месяце 194 1 года. В соседнем доме жил девятнадцатилетний солдат – немец, который не понимал, почему его не отправляют на фронт. Он смущался при разговоре, хотя к нему относились точно так же, как и к другим.  Во  время второй нашей эвакуации семья Моисея осталась в Аксае. Моисея отправили на фронт. Жена Моси со дня на день должна была родить. С ней оставалось двое детей, Клара и Изя. Они жили километрах в трёх от нас. На мои просьбы заехать за ними, мама отвечала: - Витя, мы не успеем - и это была правда…  Сведения о том, что немцы прорвали фронт заставили множество народа быстро собраться и бежать. Маме дали подводу с двумя лошадьми. Я с мамой  и двадцатидвухлетней женщиной из Молдавии на подводе, запряженной двумя лошадьми ждали Большинских, которые в случае если не достанут лошадей с рюкзаками придут и мы поедем на одной подводе.  Большинские прибыли на подводе с тройкой лошадей. Ночью позднее всех нас проводили из села вслед за ранее выехавшими.  Основная масса, бежавших от фашистов, из села Аксай Сталинградской области двигалась навстречу немецким войскам.  Только две последних подводы, запряженные лошадьми, не успели попасть в полосу освещения осветительных ракет, выпущенных немцами. Одна из телег - наша другая с Большинскми. Мы видели, как люди побежали в обе стороны от дороги, и слышали автоматные очереди. Нас спасло то, что мы не попали в полосу освещения. Считанные секунды отделяли нас от гибели… Конечно, среди убитых были не только евреи, но и семьи коммунистов, работники сельсовета и просто люди понимавшие, что не смогут защитить свою дочь - подростка или взрослую от насилия… Нам удалось быстро развернуть лошадей, вернуться в спящее село и выехать по другой дороге. Остававшаяся в селе Ксения Андреевна, утром пошла искать меня, чтобы похоронить. Она прошла 8 или 10 километров. По обе стороны дороги и дальше насколько хватало глаз лежали убитые женщины, дети, старики… Позднее она рассказала, что в селе фашисты расстреляли 600 евреев и она слышала, как проходившие мимо 2 женщины похвалялись: одна, что вытащила из чуть присыпанной землёй братской могилы шаль, другая стащила с ног убитой женские сапожки. Бабушка повторяла: «Как они могли, ведь это же были люди…»
       Напомню, что мы чудом спасшиеся
     Во время первого посещения Израиля в 1993 году я побывал в Яд Ва Шем. Павильон, посвящённый полутора миллионам убитых еврейских детей, потряс меня, напомнив о Кларе и Изе и через 3 дня неожиданно для себя написал следующее:
               
  После посещения Яд Ва Шем (в переводе с иврита «рука и имя»
   
Попал я на землю своих праотцов,
Увы, лишь на склоне дней.
Дошёл тысячелетний зов
До самой души моей.
       Нелёгок в hаарец насущный хлеб,
       И кровью сочится страна,
       Не потому ли в рыжий цвет
       Окрашена эта земля.
Палачей никто сосчитать бы не смог
И жертвам нет числа.
Суров и грозен Израиля Бог,
И кара Его тяжела…
      Когда же смягчится сердце Твоё,
      Исполнится Твой завет?
      За что же, за что же, за что же, за что
      Караешь нас тысячи лет?
Умом и сердцем мне не понять,
В чём наших детей вина,
За что было детские души терзать,
Их души и тела…
      За что же детей…за что их казнили?
      Мне слышатся их голоса…
      Шесть лет было Кларе, а Изе четыре.
      Запомните их имена!
В безбожной стране я родился и вырос,
Моя ли в том вина?
А детям было шесть и четыре…
Как могу я поверить в тебя?
      Ведь это были просто дети,
      Ясно смотрели глаза,
      Кларе шесть, а Изе четыре.
      Запомните их имена…
      Остались лишь их имена… 

      Бабушка Ксеня, как и отец, считала нас погибшими. Когда мы добрались  до железнодорожной станции, выяснилось, что очень трудно попасть в  товарный вагон, чтобы выбраться из прифронтовой зоны, куда в любой момент могли прорваться фашисты. Нам это удалось за обещание «отблагодарить» поллитровой бутылкой спирта. После этого пришлось уже на большем удалении от фронта двигаться на открытой платформе с солью. Эти 1,5 суток были самыми тяжёлыми. Нужно было вовремя  хватать сползающие вещи. Во время неожиданной короткой остановки мы успели перетащить вещи на другую платформу, где была почти плоская поверхность соли. Был холодный дождливый октябрь. Затем, мы много суток ехали  в товарном вагоне. Мы никогда не знали, когда тронется, а когда остановится поезд, поэтому нужду справляли у самого вагона, чтоб не отстать от поезда. Во время одной из таких остановок я видел, как начальник станции вывёл тяжело больного человека, по виду и одежде из Средней Азии, и подсадил его на открытую платформу. Больной громко стонал. Поезд тронулся и мы без остановок, ехали много часов. Когда мы остановились, стонов уже не было слышно. Нам оставалось ехать ещё несколько суток, но я так и не решился заглянуть на платформу. За сутки до прибытия в Омск в вагоне через 1-2 минуты, после того как я встал, чтоб выпрямиться и потянуться, обрушилась заваленная тяжёлыми вещами полка на то место, где перед этим находилась моя голова. Оставшиеся до прибытия поезда сутки я провёл стоя, причем все стояли тесно, прижатые друг к другу. Просто не было свободного пространства. Мучительно хотелось спать, но мама будила меня, как только я начинал сползать вниз. Она боялась, что меня задавят… В городе Ишим Омской области мама начала работать преподавателем химии в 5-ой Московской Военно-Артиллерийской школе. Это стало возможным благодаря справке о том, что отец на фронте в качестве политрука. Естественно, ни о какой связи с отцом речи не было.