Провода

  Тому, что часы на мобильнике показывали 83.43, он не удивился. Конечно, не 83, а 23, но это ничего не меняло. Стоя в ванной, он помахал рукой своему отражению, чтобы понять, что там, в зеркале, это все-таки он. Не помогло. На него смотрела знакомая картинка, изо всех сил размахивающая рукой, будто пытающаяся разогнать капли на стекле. Он подмигнул и высунул язык. Картинка послушно повторила, но ощущения, что это сделал он, не прибавилось. «Да ну на!» – буркнул он и отвернулся. Напротив зеркала из-за занавески осторожно выглядывали висящие на батарее носки; картинно так выглядывали, и стена тоже была нарисована. «На холсте жизни…» – откуда-то вспомнилось ему, хотя фраза никак не соответствовала созерцаемой реальности. Он вышел из ванной. Реальности не было. Ее не было уже несколько недель. Нарисованные окна были прочерчены четче, чем мебель, но все же оставались лишь следами карандаша, в них акварелью расплывались последние  этажи соседних домов.

  То, что все нереально, он придумал сам. Придумал в начале мая, чтобы не обращать внимания на постоянно идущий снег, на орущих вечерами соседей и в очередной раз забывших про него друзей. Самыми ненастоящими были немногочисленный общественный транспорт, набитый под завязку, и многочисленные набитые идиоты, локтями пытающиеся отвоевать себе лучшее место в нелучшей жизни.

  Он сам прекрасно вписался в эту картину. И стало удивительно легко. Теперь не надо было никому хамить, не надо было раздражаться, торопиться и думать, что сказать. Отстраненность – великая вещь! И он стал почти счастлив. Единственным, что никак не хотело упроститься до плоского восприятия, была Она. Как он ни пытался, как ни бился, она одним смешком рвала все на мелкие кусочки и отправляла куда-нибудь в форточку на радость ветру, который в благодарность за развлечение целовал ей волосы на висках.

  Она была настоящая. Настоящая, хотя сама этого не осознавала. Она даже не могла четко отделить реальности от своих снов – длинных, подробных, бессмысленных и интересных. Разговаривать и иногда ходить во сне – было для нее нормой. И выспаться никогда не могла. И просыпаться не хотела. А он скучал, обижался, ходил неприкаянный по своей нарисованной квартире, или лежа смотрел в окно на кляксы облаков и начерченные по линейке провода.

  Никто не поспорит, что жить на девятом этаже гораздо интересней, чем на первом. Ко многим земным радостям прибавляются ожидание лифта и прыжки по ступенькам вверх-вниз, когда он сломан; вероятность опоздать на самую важную встречу, оказавшись в этом лифте во время поломки; право не закрывать на ночь окна и, конечно, возможность без всяких материальных затрат легко свести счеты со своим надоевшим телом. Наблюдать неизменные линии проводов, уверенно пересекающих небо, – тоже преимущество жизни на девятом.

  Ему захотелось спуститься вниз и идти куда-нибудь совершенно бесцельно, но быстро, почти бежать. Он сам себе напоминал курсор, который стоит в нерешительном ожидании в середине предложения и не знает, что будет дальше и нужно ли это дальше, но если зажать пробел, он побежит, исчезая и снова появляясь на странице. А куда прибежит, вовсе неважно… Где-то далеко еле слышно зашумел поезд, и идти уже никуда не хотелось. Его настоящее тихонько сопело под одеялом, свернувшись в клубочек, но при этом умудрившись занять все диванное пространство. Незаметно лечь рядом не получилось. Настоящее огорченно вздохнуло, как вздыхают дети, если отвлечь их от какого-нибудь сиюминутно важного дела, но он знал, что сон продолжается.

  Поймав себя на том, что опять смотрит в окно на провода, он подумал, что если бы жил на юге, то был бы избавлен от этой надоевшей картины. Тогда ночи круглый год были бы одинаково темными и он не мог бы различить этих раздражающих линий. И мир стал бы чуть менее целеустремленным. Он отвернулся. Провода не исчезли. Они наполняли всю комнату, но выглядели уже не так бескомпромиссно; они лежали на полу, висели между столами и стульями, переплетаясь, извиваясь и путаясь. Благодаря им компьютеры-колонки-зарядники, принтеры-сканеры-джойстики подмигивали друг другу красными и желтыми лампочками.

  Он давно привык к этим естественным преградам на его пути. И казалось, что даже убери их прочь, он все равно продолжал бы перешагивать через несуществующие нити, тянущиеся от розетки к столу, тумбочке, полу, дивану. Шум работающих устройств тоже вошел в норму, и даже внезапное сообщение посреди ночи об «успешном обновлении вирусной базы данных» не могло разбудить его. «It is… my… life…» – подумал он и тут же вспомнил, как эту  же фразу пытался произнести некий дядя Толя, заводчик собак, который держал на вытянутых руках несчастного, ничего не понимающего пса, и четко, по-русски объяснял такому же непонимающему иностранцу: «It is my wife!» Он непроизвольно улыбнулся, но только сейчас вдруг понял, что все, что говорил  дядя Толя или кто-либо другой, тогда или когда-либо еще, в сущности, неважно. Провода перечеркивали любой смысл любой фразы, разрезали каждое слово, путали местами знаки препинания, меняли язык и… смеялись, нещадно смеялись…

  В его нарисованной картине все было прекрасно. Она, если захотеть, могла становиться черно-белой, могла быть яркой и даже немного выпуклой, превращаться в негатив и покрываться чуть заметными старыми трещинами. Но провода были всегда. На любой картинке, фотографии, в любом клипе и фильме тянулись бесконечные росчерки, постоянно напоминающие, что это лишь черновик. Они нарушали ход самой безмятежной нарисованной жизни, словно кто-то все время пытался исправить привычный порядок вещей, перечеркнуть наконец найденный покой или хоть какое-нибудь успокоение. Провода тянулись, плелись, заплетались, иногда обрывались, но даже в местах их разрыва мерцали неугомонные искорки чьей-то злой воли. «Как это глупо!» – подумал он и закрыл глаза. Если заснуть, то все исчезнет. Исчезнет на несколько часов, которых он не будет помнить, не будет воспринимать, которых просто не будет для него. Да… но с утра все начнется сначала…

  Сны он видел редко, да и те только под утро, когда спать в общем-то и не хочется, но она еще мирно досматривает очередную серию своего кино (или чего?) и просыпаться не собирается. Он захотел разбудить ее и спросить о бесконечности проводов, но подумал, что вряд ли она вообще их замечает, как, например, не обращает внимания на скопившийся за зиму мусор в оттаявшем карьере, восхищенная простенькой расцветшей мать-и-мачехой. Или поглощена единственной ценной строчкой в неровном стихотворении какого-нибудь неизвестного автора.

  Нет, она не была оптимисткой. Она одинаково упивалась и радостями и расстройствами, которые нес окружающий мир. Она была самое настоящее Настоящее. По-другому и не скажешь. И она вроде бы понимала его. Или делала вид, что понимает. Хотя скорее, делала вид, что делает вид… В общем, все сложно. Он как-то рассказал ей про нарисованный мир, и она согласилась. Согласилась, будто никогда и не сомневалась, что все именно так, а не иначе. Но с другой стороны, для нее и все картины и фотографии были настоящими. Так же как и сны. Так же как мысли. Как мечты.

  Он не раз просил научить его видеть окружающее так же ярко и полно, и она зачитывала ему любимые и просто новые для нее рассказы, звала на кухню смотреть на двойное отражение солнца в стеклах открытого окна, а потом все равно как-то сникала (уставала что ли?) и при первой возможности устремлялась в неизведанность своих снов, где она могла быть другой, совсем другой. А ему не нужно было другой, и он опять не мог заснуть, опять неотрывно глядел на неподвижные, истязающие душу провода, потом – на стену, потом – в себя, и постепенно начинал понимать, что даже нарисованная картина не спасает, никак не может спасти. В ней столько лишнего, ненужного… Дурацкая картинка или фотография, на которую нет больше сил смотреть. Он вспомнил отрывок рассказа (она когда-то читала), в котором двое подростков, не хотевших мириться с обыденностью и законсервированностью их мирка, швыряли в стенку комнатки стеклянные банки с вареньем. Варенье стекало по вылинявшим обоям, преображая видимый мир так, как хотелось кидавшему. Он представил, как летит большая трехлитровая банка в окно с неизменного девятого, как окрашиваются стены домов напротив в красновато-коричневый цвет, как капли густого варенья продавливают листья деревьев на уровне четвертого этажа, а после тяжелым урожаем сыплются вниз на асфальт. Но… бесполезно! Покрыть еще одним слоем?.. А не лучше ли содрать, соскрести, уничтожить обои этой реальности? Усыпать обрывками старой бумаги давно надоевшую землю? Почему нет? Может, тогда будет свобода? Может, там, за этой картиной нет обвивающих и душащих проводов? Может, там – неизведанное Ничего???...

  «Не надо!» – пробормотало во сне Настоящее. Он прислушался. Несколько секунд он будто бы возвращался непонятно откуда, потом переспросил, хотя знал, что разговор во сне – обычное для нее дело и вряд ли она вспомнит, что только что имела в виду. «Не надо! – повторила она и села на диване, совершенно проснувшись, – Там же только бетон или еще какая-нибудь фигня. А любые скучные обои все-таки лучше серой безысходной стены.» Он помолчал, а потом указал в окно на протянутые неизвестно куда и зачем провода: «А если они надоели?..» «Да ну их… – пробормотала она, сворачиваясь в клубочек и опять засыпая, – Сотри!»

  Может быть, она сказала «смотри» и хотела показать ему свой новый нереальный (или как раз реальный?) сон. Но он почувствовал в руке неведомо откуда взявшийся ластик и уверенно провел им по таким, как оказалось, легко стирающимся проводам…