Married to the blues...

                В меню лишь trash?
                Давись, но ешь.

Я не ума лишён, но я ума лишенец,
опоенный страны отравленным питьём.
Подлец, социопат, ловчила, отщепенец,
ни пряником не взят, ни коркой и битьём.

Я сам свой ум спустил в канаву сточной грязи,
где щепки и плевки, и дребезг грязных брызг.
Выискиваю стиль в узорах мыльной вязи,
в осколках скорлупы, растрескавшейся вдрызг.

Читаем слог и лист чудовищных отбросов,
ужасен алфавит, взрезающий мозги.
Не концептуалист, не бард и не философ
коллектор обновит, где визги и ни зги.

Попробуйте писать шприца иголкой ржавой,
царапая строку на коже в синяках,
играя в поддавки с бездушною державой,
обмолвки утопив в сплошных обиняках.

Дерзните наплевать на решку и на реверс,
равно их презирать, поставив на ребро
двугривенный ума, лишь словом острым бреясь,
в канаву зашвырнуть упадка серебро.

Хоть век не золотой, но золота опалу
ни видеть не дано, ни претворить в вино.
Душою оплывать к Тибету и Непалу,
а телу истлевать в канаве суждено.


*

                Born under a bad sign.
                J. Hendrix.

Я – сукин кот. Не весь. Лишь мне известной частью.
На гвоздь меня повесь – и шляпку снимет гвоздь.
К стене меня прибей – к несчастью или счастью
я отобьюсь. Убей – а в дверь стучится гость.

Я – часть большой семьи. Мы расселились щедро.
Пятнистый наш окрас – планеты пёстрый растр.
Пустыни и вода, и страждущие недра
меня не убегут. Ни гипс, ни алебастр,

ни мрамор, ни гранит унять мою текучесть
не в силах. Приструнить изменчивость мою
металлу не дано. Я – сукин кот и участь
кошачья мне милей спесивости в раю.

Крадусь, урча свой блюз из пряных, терпких терций, –
не даго, не инглез, – о рыбке из сетей.
Забрось своих медуз, на стойку брось сестерций,
глотая буйабез в честь сукиных детей.

За лучших из котов, за худших из двуногих
предстательствует сфинкс и с ним – чеширский кот.
Не смерти избегут немногие из многих –
предшествующих ей мучительных икот.

Чтоб не икалось вам, чтоб с воздухом утроба
не извергала ваш псячеловечий дух,
живите как коты – от слепоты до гроба,
чтоб не было из дней похожих даже двух.

Чтоб жизней девяти не много и не мало,
но точно под обрез, – как мушка и мишень, –
на крышу, кошек, «кыш!» за съеденное сало
хватало с головой, хвостом и – цап женьшень!

*

О чем нам шепчет базилик?
О том, что мир зело велик
и, в каждой капле отражаясь,
нам наш же возвращает лик.

*

                I.

Мой бог – воров и проходных дворов,
скользящих рук, глухих проникновений;
коленопреклоненье фрайеров
меня смешит. Пускай мой бог суров –
я не ищу его проникновенней.

Мне мил его неутолённый нрав,
его пристрастье к сквозняку у двери,
к смешенью древа, девок, веток, трав;
с покорных слов семь шкурок ободрав,
я щекочу, и хохочу, и верю.

Всё будет так как с детства повелось –
меня обманет он, но не унизит.
Я, крадучись, краду тоску у слёз,
чтоб рассмешить вас до корней волос
и вырваться из гавани Бриндизи…

                II.

Так я живу – семь пятниц каждый вторник,
пожалуй, будь он даже и четверг.
Меня намедни косолапый дворник,
кромешник, ворон, кожевенный шорник,
допросу без пристрастия подверг.

Простите, дяденька, я искренне раскаюсь –
окурок этот будет мне урок;
пустите ухо – я же не брыкаюсь,
в плену оглохнув, нервно заикаюсь
и распустился крученый шнурок.

Я стану тих и праведен, и скучен,
заброшу в прорубь девок и табак.
К утру отпенюсь, отобьюсь в падучей,
отправлюсь к тем, кто до рожденья ссучен
и буду жить на соевых бобах.

Ба – бах!

*

                Разозлили…

Кто скажет мне – что я играю завтра?
Плевала я на сдохлое “вчера”.
Раз нет Декарта – на ухо мне карта?
И что без Сартра тупички Монмартра,
где тянут дур тугие пинчера?
К чертям. К червям. И трижды hip, hourrah!

*

                I.

Вот я. Живой. Вот талая вода.
Вот солнце брызжет – как с луны свалилось.
Вот тряпочка от пота просолилась,
похрустывает между “нет” и “да”.

Нет, не надломлена, хоть щепочку теши.
Да, вся в кристаллах колющейся соли.
Ростки упругие фасонистой фасоли
проклюнулись в тенистейшей тиши.

А я – живой. И мечутся во мне
осколки брызг расплавленного солнца.
Я – тёплое и слабое оконце,
где жизнь и нежить смешаны вполне.

                II.

Нарезан мир ломтями, как пирог,
в умах, скупых на проявленья чувства.
С упорством методичного Прокруста
стремятся жару положить порог.

Кипит смола, вздувая пузыри.
Клокочет страсть, очерневая гневом.
Какая радость – слать бесцветным девам
дагерротип проявленной зари?

Ах, что за бизнес – плоскостность таблиц,
причуда чёрствых – пресное лекало.
Скупая воля охладить взалкала
нрав дьяволиц и пенных кобылиц.

Горит огонь – средь неба, не в печи,
пылает пламя, оплавляя ламе
не слитки глаз, но мысли и телами
напитаны в литейной кирпичи.

Нет, не кричи, молитвенно молчи
и этот жар впитать похлопочи.

           чи – чи…

*
   …, но наплевать…

Я люблю нестись вприпрыжку,
грызть сырую кочерыжку,
на ходу в чужую книжку
запуская алчный взор;
там монашку – как мартышку –
дразнит змей и, стиснув мышку,
будит сонную пустышку –
кровь учуявший позёр.

Я люблю плевать из окон,
завивать пушистый локон,
пеленать девицу в кокон,
чтоб потом распеленать;
жить как будто бы под током,
истекая пряным соком,
жизни брызжущим потоком
плыть и вечность проклинать.

Я люблю вечор соседке
указать насест в беседке,
где удобно ей, наседке,
мне снести яйцо к утру.
Чтоб, рассвет желтком измазав
из прочитанных рассказов,
день накрывши медным тазом,
взять что рвётся на ветру.

Отпустив себя по ветру,
прилепиться к геометру,
покрывающему плектру
растром птиц, цветов, зверья;
и скакаться, и брыкаться,
и к ночи в глазах смыкаться –
в снах – прибежищах вакаций
выговаривая “Я”…