Эндемичный бюллетень...

             Tutti frutti.

Лимонным долькам нет замены.
У авокадо хрупкий хвостик.
А ломтик дыни пахнет летом.
Не всех пугают перемены.
Мы слишком редко ходим в гости.
Не сокрушаемся об этом.

На груше пятнышки жеманны.
Пушок у персика доверчив.
Банан наивно непристоен.
Протоки сонны и туманны.
Не порист день, но гуттаперчев,
на терпкой горечи настоян.

             *

Приметы канувшего быта:
соседки битое корыто,
верёвок странные кульбиты,
белья чудной кордебалет:
носки густой домашней вязки,
мешочка скользкие завязки,
где кеды, разомлев от тряски,
семь детских предрекают бед.

Приёмника глазок кошачий,
Коновера басок лешачий
и доморощенных апачей
зазря не съеденный обед;
мышастых лидеров заклятья,
подружек ситцевые платья,
в подъездах терпкие объятья,
и Марика велосипед.

Надеюсь, Марик, в Бетлехеме,
кружась в ветхозаветной схеме,
ты помнишь, как парил над всеми
наш взбалмошный и шумный двор.
И в знойном мареве пустыни
дрожит мираклями пустыми,
воспоминаньями простыми
нас огибающий не вздор,
но за акацией забор.

Храни его в себе, как семя,
как слов не сбывшихся набор,
как кипу – головной убор,
любимый далеко не всеми.

              *

           Двойнику
           (alter ego).

                Многознание уму не научает.
                Гераклит Эфесский.

Оклеят комнату обоями,
и нами, двоими, обоими,
гештальта пагубными сбоями
заполнят воздух у стены.
Мы до рожденья были гоями,
культуры вечными изгоями,
но оплели нас нити, коими
мы в сеть пространства вплетены.

С утра грызёмся и собачимся,
к обеду друг от друга прячемся,
оттаяв, дразнимся, дурачимся,
но примиряет нас закат.
Примолкнув, как дитя уставшее,
лепечем общим местом ставшее,
навеки к языку приставшее,
что мудр не тот, кто языкат.

– The rest is silence, – как плакат
рекомендует адвокат –
окат, бокат, жуликоват.

              *

Пока шаги в ночи звучат,
мои сомнения молчат.
Но лишь сомкнётся тишина,
душа сомненьями полна.

Вы – пешеходные дорожки,
по ним топочущие ножки, –
корреспондируйте не мне,
но жертвы ждущей тишине.

              *

                … семь верст не крюк.

12-ть бьет и я уже не молод.
13-ть грянуло. Я возмужал давно.
Кто был надколот, тот давно расколот,
ушел в кино, вино и домино.

Вино не пью, кино не посещаю,
и в домино, представьте, не стучу.
Словцо к словцу. Себя за всё прощаю.
И у височка перстиком кручу.

                *

Вновь отражается в реке
давно остывший современник.
Всех лоботрясов соплеменник,
стопою вязнущий в песке,
виски стесняющей тоске:
“Оставь”, – шепчу, – “я тоже пленник,
сегодня данник, завтра тленник”.
Весь мир терзающей руке
ехидно вякну: “Бре-ке-ке;”.
Насмешник. Ветреник. Изменник.

                *

Свистит свисток. Горит зарёй восток.
В Японском море солнышко полощет
свои лучи. Я огибаю площадь,
спешу к ручью, где берега тем площе,
чем круче их сцепляющий мосток.
Вот-вот росток расправится в листок,
а жердочек изъеденные мощи
зовут туда, где кущи, чащи, рощи,
где Флоры хор невинен и жесток.

                *

Ничего вообще не грустно,
речь течёт легко и устно,
лист топорщится капустный,
и морковка входит в раж.
В чугунке бушует борщик,
хрупкий блеск несёт стекольщик,
чуть осколков брызнет дождик,
на траву стечёт витраж.

Мир разверст, как устриц створки,
живописные задворки
говорливые уборки
затевают в свой черёд.
Ярок ситец на заплатах
у детей цыгановатых,
а в коммерческих палатах
шеебрюхое живёт.

Но спросонья вдруг накатит,
оградишь квадратом катет,
за окном капель стаккатит,
голубь важен, хоть и туп.
Мысль в мозгу лопочет бойко,
на углу топочет стройка,
хлопотлива мухобойка,
беззаботно хладен труп.

Всё окрест темно и грустно,
диктор шамкает безвкусно,
тянет лапу безыскусно
молью траченный Полкан.
Грустен девы лик склонённый,
палец свежеослюнённый,
неспроста воспламенённый
воспалённый нрав Балкан.

Жить и грустно, и не грустно,
и морковно, и капустно,
утром шмыгаем носами,
ввечеру грызём орех.
Нам плевать, что будет с нами;
изобильны только снами
и во сне урчим: “Bеsame
mucho, mucho…” – смех и грех.

Я не знаю, кто без пятен,
мир бубнит как бублик – внятен,
конферанс весьма занятен,
но отравлен пирожок.
Всяк чистюля неприятен,
всяк грязнуля неопрятен,
кто в халате – тот халатен –
осторожнее, дружок.

Мир строптив и сепаратен.
Эта дрожь и есть прыжок –
в лето, в Лету, в омут Катин.
Жил на дне прогорклый Сатин –
медноуст, темнила, жох.
Зверь пятнист, речист, превратен –
за собой подмостки сжёг.
Мы – лишь душ своих ожог.

Я намедни обшлажок
сигаретою прожёг.
Что тут скажешь? У-тю-жок…
о-ча-жок… ша-жок… сне-жок…

                *

Снег упал, потом растаял,
воробьёв топорщит стая
крылья пегие свои.
Хулиган, снежок катая,
умышляет в область рая,
тихий ангел пролетая
усмехнется и фьюи –

упорхнёт в эфир прозрачный,
где, насупленный и мрачный,
некто Врубелю сродни.
Небесам мирок наш злачный
фимиам курит табачный,
чтоб продлили наши дни.
Но безмолвствуют они.

             *

А кошки думают о главном –
то содрогаемом, то плавном
поползновении весны.
Когда, хвосты задрав трубою,
к любви, как бою меж собою,
толкнут их мартовские сны.

                *

Я житель переулков, закоулков,
проулков, где шаги звучат не гулко,
но и не сухо. Клацает каблук
по дрянно в спешке вымощенным плитам.
Слежу, как управляет Ипполитом
небрежно нахлобученный клобук.


                *

Ко мне всегда цеплялись щепки,
а я ходил на курсы лепки,
а, может, это был не я,
а, может, там и не лепили,
а только наготой слепили,
как ипостасью бытия.

А, может, и не ипостасью,
а на нестрогую Настасью,
за сколько-то уговоря,
птенцы доинтернетной эры,
уже три дня, как пионеры,
глазели, глазками горя.

Глядь, за окном течёт девятый,
а я к девице круглопятой,
нет-нет – и мыслью приложусь.
А, может, мыслю только спину,
углы лопаток плотно сдвину,
как в раму зеркала гляжусь.

А в зеркале – глаза, как щепки,
мерцая, ртуть формует слепки
лица увядшей наготы.
Настасья, страсть визионеров,
из всех известных мне примеров
ты лучший, слово пионера,
и голой правды, и мечты.

              *

Нет, птицы не глупы,
их песенки послушай –
пленительный любых
в ряд выстроенных слов.
Оракулы толпы
терзают наши уши.
Ум встанет на дыбы
от этаких ослов.

Нет, птицы не глупы,
когда топорщат хвостик
синичка на стволе,
воробышек в пыли.
Две ленточки тропы
удерживает мостик.
Живущий при столе –
о небе поскули.

Нет, птицы не глупы,
хоть, как и мы, двулапы.
Для них земля лишь дно,
где клюв находит плоть.
Но боги не скупы,
досталось всем от папы –
им щебетать дано,
мне – языком молоть.

              *

         Ванина анкета.

Я – кость от кости,
кисть от кисти,
касть от касти;
как следствие – мне кастинг не грозит.
Я не шотландец, ёрзающий в кёрлинг,
“r” не глотаю, не воркую: “Darling”,
на мне табличка “Warning”,
я по масти –
типичный среднерусский паразит.

                *

Я от раздумий поглупел,
безумья пыл бездумно пел
и, глядь, – допелся до безгласья.
Ась – в щёлке мордочка карасья:
заплыл, приткнулся, засопел.

И, мячиком надувши щёки,
и, оттопыривши губу,
толкует рыбий смысл глубокий,
плавник приклеивши ко лбу.

Ах, рыбу вздёрнувши на дыбу,
треску вдавив в брикета глыбу,
рыбачащие всех веков,
отрекшись от убийства рыбы,
ловцами человеков вы бы,
поднаторев, предстать могли бы,
звеня браслетами оков.

Ух, этот спиннинг – снасть коварства,
уж этот бредень – мрежи плут;
хоть рыбий жир – не рыб лекарство,
в ячейки плотные плывут

в косяк теснящиеся рыбы.
Я – рыб не ем. И вы могли бы.

                *

Я чувствую загривком цепкость хватки,
моей души лоскутные остатки
стремглав скользят в немеющие пятки –
всех робких душ естественный приют;
лысеет лес, кислотные осадки –
химизма нового коварные порядки –
нас, как детей, играть обучат в прятки
и к небу недоверие привьют.

                *

Сумасошлатая собака
меня кусить хотела – si!
Оставь меня, исчадье мрака –
градоначальника куси!

Его и промыслом, и волей
внушают всем, что Бобик – враг.
Травите Чайку лесом, полем,
через прогалину – в овраг.

И там, подвергнув усыпленью,
и лапу над врагом задрав,
подняв носы к ветвей сплетенью,
ликуя, тявкните: “Гав-гав!”

                *

            Соседу.

Не окай мне свое o'кай.
Дверьми не грюкай. Не икай.
Не хлопай всякому отбросу –
кликуше и каликороссу.
Быть месту – пусту. Дурню – босу.
Плотнее душу замыкай.

                *

Живёшь на юге, позабыв о вьюге,
а где-то флюгер, как щенок, визжит.
В сгустелом студне хладных вод фелюги
дрожат и ёжатся – точь-в-точь как Вечный Жид.

Бездонность сонная солёного бульона
колышет щепки человечьих нужд.
Из горла лона скалится Иона –
китом послушно выблеванный муж.

                *

Штихи ш выбитым жубом
вщем плащикам и шубам.

Мне протокол не потакал,
но потолок не протекал –
за это Родине – спасибо.
Заплесневелую икру
представлю небу на ветру
бетонных джунглей жилмассива.

Шершав бетонный алфавит;
переработав аквавит,
его вернут утробы пьяниц.
Злокознен Вакх – пьянчужек вождь;
стеной кипящей льется дождь,    [...шипящей, дрожащей?]
бетону возвращая глянец;

и я – с рожденья иностранец –
привычно сдерживаю дрожь.

              *

Капризен как невротик,
прилизан как Нарцисс,
я просто идиотик
в тени своих кулис;
надорван мой животик
писанием реприз.

                *

Маршрутка. Пробка, Затерялся штопор.
Так робко сеть дорог Минтранс заштопал.
Когда и в нашу глушь добрался traffic –
пиши пропало, как сказал бы Рафик.

             *

Старость – пёсия пора –
убирайся со двора.
Возвращайся ко двору –
но не раньше, чем умру.

Мы старенькие клячки,
терзают нас болячки
и разные болезни,
и мы всё бесполезней.

С утра – почти карачки,
давленье – чисто ска;чки;
и вид всё затрапезней,
и мы всё бесполезней.

                *

Что ж ты, память, прямо как палач
мне на глади лайковой перчатки
так меня подносишь – вой и плачь –
укрывайся в сон, как в дебри – прятки.


                *

Расщеплённым сознанием древним
полумёртвой отжившей змеи
я слежу как сквозят по деревне
лишь разбойники – не соловьи.

Трели злостны, раскатисто-звонки,
убедительны срубов жуки;
задирают подолы девчонки,
опускают глаза мужики.

Мне, любителю трагикомедий,
любопытен performance живой –
не медведи на велосипеде –
номинально – Упырь да Редедя –
сдобный барин, холоп межевой.

                *

Давно известно – жидок суп;
с пелёнок знаем – жемчуг мелок;
в лесах почти не стало белок
и волос сед, и сточен зуб,

и сточны воды, и река
цветёт какой-то странной цвелью,
и наклонились над купелью
три похотливых старика.

Какие, право, пустяки –
пока вода течёт из тучки –
мы – от затрещины до взбучки
лакаем влагу из реки –

и не умрем, но будем долги,
слезою сбрызгивая смех,
а все долги утопим в Волге.
В ночи. Приватно. Без помех.

                *


После встречи с беременной женщиной на улице.

Она – под бременем рожденья,
еще таящегося в ней,
глупеет кружевом броженья –
всех переброженных умней.

Плод округлившийся толкая
перед собой – уже любя –
присноблаженная – такая,
что я, восторженно икая,
ей отдал бы всего себя.

                *

          Суеверным современникам.

Я вам принес дурную новость – “завтра”
никак не будет лучше, чем “вчера”;
забросьте в ров Хайдеггера и Сартра,
цените кров, коров и вечера;
листая дни не в улочках Монмартра,
крестите сов, засов и – чур-чура…

                *

                …чтоб тебе повезло.

Мы ехали домой, а въехали в кювет;
разбили бампер, лоб и упованья –
теперь лукавый плут мастероВанья
из наших денюжков наделает котлет.

Известная напасть – дорог славянских пасть
пережевала многое и многих –
и я влачу свой кузов в этих строгих
пределах и поругиваю власть.

                *

Мы с Вовой бродим по деревне,
стволы под кронами дерев не
столбами мысля в неба свод;
обвив спираль ленивой мысли,
(мы оба родились на Висле,
а сдохнем здесь – ох, чтоб мы скисли!)
вокруг коры, живущей под

всей этой южной глухоманью,
тоску впитавшей пиросманью,
распространившей пироманью
к огню прилежность и пиранью
несытость глотки у господ.

Я Вове ввек не потакаю;
его приверженность к токаю
и к тем – попроще – вот, икаю,
мне остопиз*ела давно.
Но где другого выдрать друга?
Необходимости подпруга
на чреве натянулась туго;
лакай вино – мне все равно;

но коль решишь еще в кино –
ищи другого Мимино!

                *

                Котики.

Кружась вокруг народной гущи,
мы от народа далеки;
водясь и в Водице и в Пуще,
во все играя в три руки.

Вы только тянете колоду
из обшлага и сапога,
а мы концы и крючья в воду
уже упрятали – ага!

Не суетитесь – стойте ровно –
гордитесь кисточкой хвоста;
пусть будут тел покорны брёвна,
ум стянут оттиском креста.

Мы примем лучшее решенье,
сложась единственным из зол;
подскажем вам телодвиженья,
предложим ношенный камзол.

Уже расставлены фигуры –
шесть тысяч лет тому назад –
и нам восторженные дуры
охотно подставляют зад.

Как так? О, да – несправедливо.
Что ж , мир – как волк – несправедлив;
и ушлый – требует долива, [...кто в курсе?]
в себя три четверти отлив.

Как мы устали – плебс из стали,
но мы – из долек и суфле;
планиду следует приталить
и приплиссировать в фуфле.

Что ж вы ворчите? Все мы смертны;
где состраданье, вашу тять!
Вы, в сущности, мертвы, инертны –
нам тяжелее подыхать.

Но мы несем свой жребий твердо
и вам советуем – вот так.
Ну что ты, олух, корчишь морду?
Остыли ушки? Сам дурак.

          Бряк…

                *

Тёмной памяти красного пиджака посв.

Мой пиджак туман рассеет,
лацкан крепок как кредит.
Пусть твердят: ”Кто что посеет…”,
бог мой процент утвердит.

В пиджаке как в капонире,
для молвы неуязвим –
в этом жутком, жадном мире –
я почти что херувим.

Пролетая над стадами
на обыденном лугу –
я б им, лядь – да хоть при даме –
удержаться не могу.

Bubble gum меси ногами,
пусть прилипнет он к ногам –
чтоб братки, как ноты в гамме,
не бекарили к врагам.

          Гам…

               *

Стенания чистокровной молодой лошадки.

Я купалась в молоке
и болталась на крюке.
Крюк ко мне добрее был
молока гнедых кобыл.

                *

Не кающийся сукин кот
лежит на ветке и креветки,
которыми набил он рот,
ему милей, чем антрекот,
томящийся в окне и сетке;
дойдет и до него черёд.

                *

Уж сколько раз твердили миру –
лесть растлевает. Мир упрям
и часто в яркую порфиру
он облекает явный хлам.

Долей карболки в это миро
и ладан с дёгтем пополам.