Смерть как транспортное средство...

            "Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас..."
                Bagatelle. И.Бродский.

    Я – земляной, я – земляной…

Смерть – это просто – резко гаснет свет;
или не резко; глохнут плоть и звуки,
нет рук иль ты поднять не в силах руки;
исчезли кожа, вкус; пучина бед
пучиною безбедности и дали
(обыденной как профиль на медали)
сменилась; тьма и сонь – не о Стендале
иль Прусте треплешь – молчалив сосед,

попавшийся тебе в конечной яме,
успевший лохмы плоти сдать краями
цепочкам пищевым в лесу корней;
шпангоут ребёр – сквозь него роями
личинки рвутся вверх, забыв о маме,
предчувствуя, что не вернутся к ней.

Такая тишь и глушь в подземном мире –
всеобщей коммунальнейшей квартире.

              *

                На смерть Ирины, до которой
                я, слава богу, не доживу…

Ты стоя мочишься. Какой же ты болван.
Присядь на корточки. Расслабь худые булки.
Твой сфинктер взвыл “Alarm!” не в переулке,
но комнате, где отраженья гулки,
и к фортепьяно тянется диван.

Теперь один. Возможно ли умом
постигнуть горечь и тщету утраты;
так втуне напрягают ум кастраты
над пустотой – теперь и подо лбом.

Она ушла – какой позор и бред.
В какой из дней? Надеюсь, что не в среду.
Не скомкав плед, не завершив беседу,
не доварив затеянный обед.

Мы просто щепки, мыслящие вспять,
царапаясь от формы и фактуры;
не дураки и, вроде бы, не дуры,
но простаки – что в пять, что в сорок пять.

Всё как обычно. Капает вода
из хоботка развинченного крана,
и кто-то немо скалится с экрана.
Но нет её. И это навсегда.

Теперь оставим распри за стеклом,
за рвом, мостом, за чем ты только хочешь.
Мне снится – ты в халатике, хлопочешь…
Я стыну в глине. Лишь сырьё для почек.
Ложись. Мы дома. Хоть оставлен дом.

            *

Природа дат не знает, слава богу.
Скользит песок, похрустывает, злит;
клей времени отнюдь не в паз залит
и ничего не склеивает. Ногу

чуть занесёшь, успев кивнуть порогу,
как на обрывом павшую дорогу
ступаешь гневно, будто кто велит
поторопиться и в твою берлогу
стучит костлявая, забывчивость сулит,
а тем, кто жалко под окном скулит,
грозит фалангой, схлопывает тогу,
грызя миногу, бормоча эклогу,
бесцветный текст заученно твердит.

Мгновенно всё, безудержно, итогу
добавить нечего. Лишь на губах кислит,
грызя золу оскалом жёлтых плит,
пустая дробь пустому эпилогу.

Жизнь тем пленительней,
когда ты смертью слит
в первичный бак
хоть Гогу, хоть Магогу.

               *

Мой милый Августин, понурый мальчик,
ты прячешь от соседа свой пенальчик,
в нём ластик, марка, бусинка от той
единственной, что приложила пальчик
к твоим губам, кого тебе всех жальче,
не красотой пленившей – добротой.

Ты счастлив, сам того не понимая.
Вступает хор. Судьба твоя хромая
слепорождённым жалом сложит нож.
Кривым шажком к тебе переступая,
ища на ощупь, костью проступая –
ты всё поймешь: “Старуха, ты слепа!” и…
…и всхлипнешь: “Только бусины не трожь…”

Не хватит слёз – чтоб всех детей оплакать,
не станет горла – души их отпеть.
Всем по слезе – и мир затопит слякоть.
По ноте всем – и до червя хрипеть.

Одной слезой невинного дитяти,
солёной бусиной полуживой воды
ты проклят, век мой – князем всех проклятий,
и соль из слёз разъест твои следы.

              *

Ты пересчитывал ступени,
но счёт оборван – ты убит.
Мигнул разыгранный гамбит
в пивной пульсирующей пене.

На стойке в лужице монета
так сиротлива и медна –
как трель вечернего корнета,
притянутого к краю света
магнитом мирового дна.

Настанет день, – нас всех – мигнувши,
притянет формы изворот
и, руки в локотках согнувши,
из тела – будто из ворот –

финальную исполним пляску,
садясь в бесцветную коляску.

Вот старый новый поворот:
подтянут ленточкою рот,
напоминающей подвязку.

                *

Послушай человека, стоящего одной –
с раздутыми сосудами – ногой в сырой могиле;
внимавшего всю жизнь свою седой Хаве Нагиле
за новых трезвых дней китайскою стеной.

Не важно с кем – ведь “...спит в шкафах посуда“;
не важно где – срок всё равно мотать,
не важно как – из лужи, из сосуда –
лишь важно век свой губкою впитать –

ни капельки не обронив на кафель,
ни струйки, дланью выдавленной в “жму”;
как крем – обволокав пластины вафель,
как глотка – этот cake втянув во тьму.

Секунды пей, хрустя минуты створкой,
взахлёб впивая устрицы часов;
очнись же, олух, – близятся задворки,
весь твой белок червей расторгнут сворки,
сучкастый ящик лобызнёт засов.

Ось втянет кость как минус минусов;
тебя смели – неспящею уборкой;
не мешкай, дурень, тетеревом хоркай –
уже прохаркались трахеи у басов –
готово Miserеre взяться коркой
над послесмертной клеток переборкой –
неряшливою щёточкой усов.

Пожалте, сударь, в глине полежать –
приятнее, небось, чем в поле жать.

Оставьте сварки – фанаберий сверки;
пекитесь сшить судьбу себе по мерке.

P.S. Люди – просто олухи,
любящие бебехи.

               *

         Гэвол гэволим.
О невозможности жить, но необходимости обедать.

Дней сползающие слизни…
Марина Цветаева.

Память льстива. История лжива.
Мысль ленива. Богиня ревнива.
Со щитом. Без щита. Всё тщета.
Ждём отлива. Но жаждем прилива.
Жизнь влачится ни косо, ни криво
и не прямо. Сует суета.
До обеда и после обеда.
Поражение или победа.
Казни нет. Да и разницы нет.
Нет казны. Все грязны. И стервозны.
Мысли разны. Намеренья розны.
Прозы козни. Поэзии бред.

             *

             Заклятому другу.
             Опыт сублимации.

Меня тогда лишь всё в тебе устроит,
когда хирург грудную клетку вскроет
и кол осиновый в предсердие войдёт.
Агония. И рябь последней дрожи
гармошкой съёжит складки сучьей кожи,
да опадёт последний раз живот.

Впоследствии не раз всё это вспомню,
венок из жести прислоняя к камню,
смакуя золотистое вино,
которое ты приобрёл при жизни,
не думая, что на твоей же тризне
пьянее втрое мне покажется оно.

                *

       Nos habebit humus…

                … а то б у многих выла у порога
                безумная борзая Мондидье.
                Саша Иванов.

Я в землю лёг, как будто бы в постель.
Как мягко спать, хоть жестко постелили.
Звенит в зените славы свиристель,
вызвенивает то же: “или-или”.

Преставился. Зиждитель, наконец…
Так долго ждал, никак не мог дождаться.
Забрось венец, я облечён в свинец.
По горло сыт. Достаточно рождаться.

Я умер и с землей соединюсь
в единое, кишащее корнями.
Как не винился, так и не винюсь,
коль есть на мне вина, так только маме.

Ей и отмщение, а вам мое “adieu”.
Меня так мало, а долгов так много.
Скажите, чтоб борзая Мондидье
не выла у остывшего порога.

               *

                Охлаждён могилой,
                вижу сны о милой.

Морфинист. Весёлый циник.
Сколько тюрем, сколько клиник
он при жизни посетил.
Бабник. Умник. Мот. Зверина.
Меркнет свет. Хрипит: “Ирина!
Cara. Cтерва. Stainless steel.
Sancta. Сука. Stainless steel.
Stainless, stainless, stainless steel”.

              *

Облеян будь повешенный на древе.

Мой сосед не пьян, но весел,
сам себя на сук повесил,
и ползёт из ветхих чресел
мандрагорина слеза.
А внизу, хрустя травою,
вертит жуткой головою,
блея так, что волки воют,
Маньки Гориной коза.
Закоптились образа.
Мы не против. И не за…

             *

И грянет вдруг, как божий дар,
апоплексический удар,
а весь лексический задор
рассеется, как сущий вздор.
Но душу ранящие клещи
неутолимы и зловещи.
На выходе оставьте вещи.

               *

Отпустят мне неважные грехи
и, обернувши влажным покрывалом,
так треснут за бумажные стихи,
чтоб буквы все со строк пообрывало.

                *

Ночь припадочного. Просвещённый век.

Если мы возьмем пять меримостей
землитостей и пять меримостей
мостовостей – получим мы пять
меримостей мостовитостей?

Кто всю ночь во мне бормочет,
мозг измученный морочит?
Хроники надзорной палаты.

Оставь меня. Пусти меня. Не надо.
Мне мнится, будто тянется из ада
обугленная, цепкая рука.
Уж лучше смерть – безгласье до безмыслья,
чем эта огибающая, лисья,
петляющая аспидом строка.

Как жить, когда не ты хозяин в доме,
когда в мозгу ворочает в истоме
чужая воля мыслей валуны.
Должно быть так же те, кто заперт в коме,
спеленуты и стиснуты, и, кроме
отчаянья, лишь ужасом полны.

И даже всхлипнуть, даже пискнуть, даже…
В своих же рёбер стянутом корсаже
быть погребённым в спёртой тесноте.
Как скверно. Казнь вине не соразмерна:
расплющена, свинцова, батисферна.
Как милосердна участь Олoферна,
как вольно на распахнутом кресте.

…прокрустпрохрустпрогрызтпротестпроте…


                *

Жизнь собачья, щучья, рачья у жучья и дурачья.

Бобик сдох
и Тобик плох,
а Платон Авксентьич живы;
ищут под хвостом поживы
да выкусывают блох.

           Ох…

        *

Хромомолибдение
бдения, сидения.

Сиди спокойно на пороге своего дома,
мимо пронесут труп твоего врага.
Статистически недостоверное,
голословное утверждение.

Недеяние есть благо.
Даосская этика.

Я сижу
на бровке тротуара.
Пар в костях, но мне никто не пара.
Я сижу.

Я сижу,
попатая молодка
из-под шляпки взглядывает кротко.
Я сижу.

Я сижу,
у города на пятке
прорастают жёлтые опятки.
Я сижу.

Я сижу,
куда-то едут люди
на трамвае, на метле, на блюде.
Я сижу.

Я сижу,
а месяц пи*доватый
весь изрыт кротом или лопатой.
Я сижу.

Я сижу,
все расползлись по норам,
хрюкнули, приникли к мониторам.
Я сижу.

Я сижу,
искривлено пространство.
Прям, упрям, вкрахмален в постоянство.
Я сижу,

Я сижу,
распылены на кварки
дней минувших Нюрки и Одарки.
Я сижу.

Я сижу,
звезда мне в ухо дышит;
слышу я, но мой двойник не слышит.
Я сижу.

Я сижу,
мне кто-то лезет в душу,
предлагает Клашу или клушу.
Я сижу.

Я сижу,
поля под снегом дремлют.
Чей-то взгляд обшаривает землю.
Я сижу.

Я сижу,
мне жмёт, но, если лягу,
кто заселит знаками бумагу?
Я сижу.

Я сижу,
в прищура амбразуру
наблюдаю жизнь как процедуру.
Я сижу.

Я сижу,
да я вообще сиделец,
языков натруженных скуделец.
Я сижу.

Я сижу,
как камень в огороде,
где давно лишь камни в обиходе.
Я сижу.

Я сижу,
усидчивей, чем камень,
обездвижен спазмом иль стихами.
Я сижу.

Я сижу,
но мнится, если встану, –
до небес ресницами достану.
Я сижу.

Я сижу
и век сидеть я буду,
проссыкая ссуду и в посуду.
Я сижу.

Я сижу,
меня не сдвинуть с места,
отрекитесь, Веста и невеста.
Я сижу.

Я сижу,
застегнутый как ранец,
нетипичный уличный засранец.
Я сижу.

Я сижу,
слеза Ирину точит,
я утер бы, но она не хочет.
Я сижу.

Я сижу на мне присущей попе.
Нахожусь практически в Европе.
Мимоходит бабушка в салопе.

Мне сидеть – как пьянице набраться.
Я прошу вас, отъебитесь, братцы;
вам с собой хотя бы разобраться.
Бубенцы бряц;ют: «Бря-тца, бря-тца».

Si’l vous plait, monsieur, идите на *уй.
Приходите поклониться праху.
Недоступный ни вине, ни страху,
я лежу, обряженный в рубаху,
где “...веретено закружит пряху”.

            *

Мантра при пересечении газона.

Травка, прости.
Травка, расти.

             *


Мы в мир приведены концом.
Умрем – конечно же – с концами;
нас вырвут цепкими щипцами,
картонным наградив венцом,
тяжёлым напитав свинцом
и сбрызнув кислыми щецами.

                *

Мы вступили нервно в пору бедствий –
и не резанешь брюзгливо: “Нет-с, Вий,
не топчись, я в пол уткнул глаза.”
Стынь столбом, потупив очи долу;
лихо пляшут беды фарандолу,
тянут дребезжащую гондолу
вниз по Стиксу – к вечному приколу –
кто-то против? – я, представьте – “за”.

               *

Меж ненасытной жаждой знаний,
резною язвою признаний,
что тривиальны – как и мы –
нашел я время для сказаний
о сиротах не из Казани,
варивших плов в чумном казане,
вкусивших бед и наказаний,
террора, мора и тюрьмы.

Не все ль мы смотрим сиротливо,
скуля в преддверии отлива –
когда темна, густа, бурлива
отхлынет кровь от век и щёк;
в Казани ли, в Мазендеране –
равно обнесены дарами,
но не ударами и к ране
вонзённый приращён крючок.

                *

Прощание славянина со славянством.

Когда исчезнут все славяне,
на ложносказочной поляне
вздохнут лисичка, зайчик, ёж
освобождённо, облегчённо –
как будто наконец из лона,
чей пест – заёмная колонна –
протиснулись на свет – ну что ж –

цена, признаться. не чрезмерна
и ждать пришлось не год, не два…
Откроем дюжину сотерна,
на грунт пролив – исчезла скверна,
чтоб – это как могила верно –
с утра не ныла голова.

               *

Ну что, мой вывихнутый стих,
который раз к тебе я рифму
выискиваю – чтоб ты сдох –
ведь застрахован ты на драхму.

Но если я скорее сдохну,
тебя никто не защитит;
защиплют и на общепит
распустят пряж твоих Арахну.

Такие, вишь ли, пауки,
мои резвые земляки.

          *

Я нажился –
Кость божился;
не княжился –
плебсовал;
и кружил,
и сам кружился,
жизнь сложив
в досьеповал;

кайфовал
и кепковал –
в кепке, шляпе –
наповал.
Чёрной буквой
обложился,
жёлтой тыквой
побожился –

Halloween –
иду ложиться
в грунта
жёлтенький отвал.
Всем adieu –
и сон сковал.
Кость концы
состыковал.

              *

Самоубийственным влеченьем
к девице с шанкром – я леченьем
пренебрегаю – люэс, друг,
продлись ещё – моё мгновенье
стрекочет стрелкой – дуновенье
преедкой Кали слышу; пенье
готов закончить – Кали, тенью
укрой меня внезапно, вдруг.

Держи перо. Замкнулся круг.
пиз*ец вязанью и плетенью.

                *

Всё, что наружу рвётся – лишь либидо:
биде, болидо, третье “до”, карбидо,
поташ, карболка, известь, бес и бас.
От Артемиды до Семирамиды
симиты и яфеты, и хамиты
бля*ей в дворец тянули и лабаз.
Не захлебнётся матка – автоклавно
рожает – поступательно и плавно
прожорливых термитов шустрый рой.        [пёстрый?]
Но вот кривая фавна плоскоглавно
ухекалась – сок истекает; славно
скользит свирель вечернею порой.
Растает род сварливый человечий
и воцарится в плавнях тихий вечер;
исчезнет визг зазубренной картечи
над сонной сопкой и Сапун-горой.

              *

Песенка девичья.

Милый – ну любиться,
друг о друга биться,
курица – не птица,
свёкор – не запор.
Ведь на миг – из праха;
ах, Арахна-пряха,
выткала – рубаху,
плаху и топор.

                *

Бог даст – обрушит ливень струи
и рыбы, выметав икру и
последний выдох сдав воде,
телец тускнеющим металлом
прильнут к песку, узором палым
уже принадлежа “нигде”.
Взбухая, теребя ширинку,
стиха последнюю икринку
я выдавлю, в глазу соринку
оставлю плавиться в слезе;
и вытянусь, и сладко охну:
“Зарыблен пруд, теперь я сдохну,
усохну, съёжусь – пыл и хохму
теснее привязав к стезе,
свистя Бизе, грызя безе.
Окончен труд. Почию в лохмах.”

               *

Отчего я не умею петь?
Отчего я не желаю пить?
Отчего я не осилю пять,
максимум – четыре, чаще – три?
Оттого, что к сроку не поспеть.
Оттого, что счастья не купить.
Оттого, что смерти не проспать –
так что рот, пожалуйста, утри.

И, утершись, свистни напролёт
всем, кто влагу глаз напрасно льёт…

                Вот…

               *

Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли; к одной могиле
Другая плотно прилегла.

(Арсений Тарковский)

А тот живёт, и та живёт,
и те, в ряду, как подрядились.
За стол как будто не садились,
но, как дурак, набит живот.

(Не Арсений Тарковский)

                *

На пороге вечности вытирай конечности.

     [И.Х. – личное сообщение.]