Накануне

Июнь. Жаркое лето. Я сижу в маленьком уличном кафе. Несколько круглых столиков. Предобеденное утро. Синь неба глаза режет. Миловидная девушка принесла кофе, улыбнулась. Я тут пью кофе каждое утро. Она меня знает. Рядом большой торговый центр. Бегущая строка: 22 июня 2011, 11 часов 45 минут.
За крайний столик присаживается человек. Прямая спина. Редкие седые волосы. Измождённое, морщинистое лицо. Костистый нос. Выцветшие, холодные, голубые глаза. Очень прямой взгляд из-под нависших бровей. Костюм 60-х годов прошлого века, тоже выцветший, но чистенький, брюки отглажены. На груди орденские планки.
Человек достал чекушку водки, маленький оловянный стаканчик. Налил. Не меняясь в лице, выпил одним махом, не закусывая.
Миловидная девушка забеспокоилась, подошла к человеку.
-У нас со своим не положено.
Человек посмотрел на неё. Взгляд не выразил ни одобрения, ни раздражения.
Я поднялся, подошел к девчушке. Она не виновата. Её не научили. Не вдолбили в голову, как нашему поколению.
- Милая, вот за чай. Принеси ему, скажи от заведения. Сегодня такой день...
- А какой сегодня день? Добрые глаза смотрят с детской прямотой и непосредственностью.
- Началась война..
- Извините, я не знала..
Сажусь на свое место. Девушка принесла чай. Человек подошел к моему столику, сел.
-Капитан Никифоров. Командир орудия.
- Сколько Вам лет, отец?
-Восемьдесят пять.
Я люблю военную историю. Это моё всё. Я прочитал воспоминания всех маршалов, адмиралов, генералов, полковников, майоров, капитанов. Меня влечет война.
Так. Значит призвали в 43-м. Тогда в 17 лет призывали. Ну, курсы артиллерийские, то да сё..
- Под Вязьму? - спрашиваю.
В глазах холодный интерес.
-Да. В августе ранение тяжелое. Прошел до Берлина. Демобилизовался в 47-м.
Его глаза смотрят  отстранённо. В этом взгляде мясорубка Прохоровки. И лютый холод Зимнего  наступления. И форсирование Днепра в октябре. Вы не пробовали форсировать Днепр в октябре, на надутой пузырём гимнастёрке, под шквальным огнём?
Я замёрз на летней жаре.
 Шла жизнь. Строились дома, дороги, города. Менялись Генеральные секретари (или как их там сейчас). А он живет там. В грохоте орудий. В ежедневной обыденной смерти, к которой нельзя привыкнуть. И вернулся, чтобы сделать другую жизнь. Но жизнь сделала его.
Хотя нет. Что это я? Его не согнуть. Он и сейчас сидит передо мной старый, но всё ещё прямой и  сильный. Цепкий, колючий взгляд выцветших глаз. Такой и сейчас гаркнет "Орудие к бою!!!" и  стёкла звякнут в соседних домах.  Таких людей больше не делают. Такого материала больше нет.
- А я победу не праздную, вдруг говорит он.
И я понимаю почему. Лучшие годы жизни - фронтовые годы.
Он уходит. В его глазах ни одобрения, ни благодарности.
Я мысленно кланяюсь ему в пояс. Я еле сдерживаю слёзы. Я шепчу: "Спасибо, отец"...