Нюркина доля

Как-то уж так повелось на Руси - любит погулять деревня-матушка. Горе ли, радость ли – все едино.
Говорят, раньше не так было, пил, говорят, мужик, но меру свою знал. Может, оно и верно, да только сколько помнит себя Таиска, деревня пила страшно и беспросветно. Особо родители ее. Как-то, вспоминается, малой еще была, мамка, царствие ей небесное, напившись допьяна так исполысала худенькую некористную Таиску – места живого не оставила. И Таиска зарок дала – вырастет, в рот не возьмет это чертово зелье.
А годы пролетели, как стая грачей над пустующей пашней, зарок забылся, покатились веселые деньки с вечно пьяными дружками… Потом случилось вдруг ненужное  замужество, потом народились нелюбые, случайные дочки, которых она девками называла и которые связывали непутевую Таиску по рукам и ногам…
Первой была Нюрка. Родилась она в похмельное тяжелое утро, крикливая и лупоглазая. Так и росла вечно орущая и таращащая злые глазенки на существо, которое воспроизвело ее на свет - на веселую, редко трезвую Таиску.
Иногда, в нечастые просветления, Таиска вдруг начинала жалеть Нюрку, гладила ее по непокорным вихрам и приговаривала:
- Былинушка ты моя, сиротинушка. Плохая у тебя мамка. Но ты терпи, мамка она и есть мамка. Мне тоже, помню, в детстве-то несладко было.
Алевтинка, как и Нюрка, была полной неожиданностью для Таиски. Родилась она, ровно котенок, никому не нужный, про которого забыли тут же, как только услышали первый слабенький писк. Трехлетней Нюрке Таиска оставляла  грязную бутылку, наполненную разбавленным молоком, с грязной же на конце соской и маленькая, сама еще плохо понимающая девчонка, совала крохотной сестричке в рот несъедобное пойло, переминаясь с ножки на ножку в ожидании, когда та насытится. Сама же Таиска днями пропадала то у дружков, то в пьяном неведении валялась посередь деревенской улицы.
Детство свое Нюрка ненавидела. Мать истязала ее побоями и упреками, нещадно колошматила малюсенную, молчаливую какую-то Алевтинку, и мечтала Нюрка только об одном –  вырасти, найти сказочного принца, который унес бы ее в тридевятые царства, в сказочную звездную страну.

Как все произошло, Нюрка не помнила: какие-то смутные тени по стенам, какие-то крики и боль, боль, которая ухала, как филин в дремучем лесу… Очнулась она не скоро – крашеные синие тумбочки, ласковые тети в белых халатах, Алевтинка, сидящая рядом с растрепой-куклой в руках, румяные веселые ребятишки – вот, что увидела Нюрка, впервые открыв глаза после тяжелого забытья. 
- Где я? – спросила она сестренку.
- В больничке, - тихо прошепелявила Алевтинка. – Мамка поколотила. – Ты не плачь больше. Тут хорошо.

Когда мы познакомились, Алевтинке было восемь, Нюрке одиннадцать. Впервые сестры приехали из интерната на каникулы к своей бабушке. Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы сказать – не домашние девочки: латаные-перелатаные колготы, выцветшие ситцевые платьишки и какой-то диковато-затравленный взгляд.
- Теть, здравствуй, - поздоровались сестры.
- Мама в гости к бабушке отправила? – поинтересовалась я.
- Не-е, у нас мамки нет. То есть она есть, но мы не с ней живем – в интернате мы. Мамка пьет сильно, и нас забрали у нее. А она, - старшая словоохотливая Нюрка показала на сестренку, - она мамку-то  плохо помнит. Маленькая была, когда  в детский дом определили.
- И папы у вас нет?
- Папка есть, но он в этой, как его, в тюрьме. Его недавно хотели выпустить, но он кого-то ножиком порезал, и ему опять срок добавили. Непутевый…, - по-взрослому вздохнула Нюрка.
С девчонками я виделась каждый день. Они приходили в наш уютный добротный деревенский дом, называемый дачей, садились на мягкий диван и подолгу болтали со мной. Младшая, бритоголовая Алевтинка, так привязалась ко мне, что буквально ходила по пятам и называла мамой.
Алевтинка перешла во второй класс, но едва умела читать по слогам, а считала в пределах десяти.
- Как учебный год закончила, Алевтинка?
- Хорошо, только по математике «три». Я-то нормально учусь, а вот другие трояки да двойки получают.
- Учиться-то нравится?   
Алевтинка пожимала худенькими плечиками. Об учебе она говорить не любила, ей больше нравилось рассказывать о жизни в интернате: вся ее жизнь, ее радости, ее печали, какие-то открытия и познания  проходили в этих казенных стенах.
- Представляете, у нас мальчишка есть, так его чуть крысы не съели, - округлив глаза, страшным полушепотом рассказывала Алевтинка. – Родители его дома оставили, а сами ушли куда-то. Он сидел голодный, может день, может два, может больше. Плакал. Потом сознание потерял, очнулся от боли в руке – рядом сидели две крысы, одна впилась зубами в его руку…  Другого мальчика отец в окно выбросил со второго этажа, он долго в больнице лежал, теперь у него голова болит часто.
Алевтинка наслаждалась своими рассказами, а я ежилась от ее страшных историй.
- Однажды мы с Нюркой и еще одной девочкой решили поджечь интернат и сбежать, - поведала очередную историю Алевтинка.
- Зачем? – удивлялась я.
- Так просто. От скуки.
- Подожгли?…
- Конечно. И сбежали. Правда, нас поймали быстро. Ругали сильно. Но мы не расстроились -  учителя и воспитатели у нас хорошие. Пусть ругают.
      И директор тоже хороший. Смешной только. Взрослый дяденька, а на велосипеде кататься не умеет, падает все время. Мы смеемся над ним, когда он упадет, а он говорит, что это у него от яблочного сока голова кружится. Странный…   Зачем пьет, если голове плохо?

Вскоре Алевтинку и Нюрку перевели в интернат, который находился неподалеку от бабушкиного дома. Теперь девчонки все выходные проводили в деревне. Их не пугали пустые кухонные полки, вечно пьяный бездельник дед, больная немощная бабуля – им нужна была свобода. Свобода, которой они наслаждались каждую минуту.
Через год на летние каникулы приехала одна Нюрка. Еще через год и еще Нюрка продолжала приезжать одна. Алевтинку не отпускали за плохое поведение – она курила, воровала, дралась, пропускала занятия.
А Нюрка взрослела. Из худенькой нескладной девочки-подростка превратилась в налитую соком и пышущую здоровьем девицу. Целыми днями она гоняла на велике по улице, не обращая внимания на больную ворчливую бабушку, которая просила помочь по хозяйству. Со мной она уже не болтала как раньше, а только здоровалась, едва кивнув головой. Однажды, правда, Нюрка разоткровенничалась: ей хотелось скорее стать взрослой, уйти из интерната, выйти замуж и нарожать детей. Детей она будет любить, говорила Нюрка, и не поступит с ними так, как поступила со своими дочками ее мать.
Еще Нюрка с нетерпением ждала отца. Она верила, что он хороший и за решеткой оказался случайно. «Вот выйдет папка, - мечтала девушка, - заживем все вместе богато и весело».
Осенью из тюрьмы вернулся Илюха и забрал старшую дочь из интерната домой. И хотя дома было голодно и грязно, Нюрка была самой счастливой девчонкой на свете.
Поначалу Нюркин отец твердо решил встать на путь исправления. Но воля встретила его не так, как он этого хотел. Кому нужны зеки, когда и нормальным-то колхозникам работы не хватает. «Горькая» стала его утешением и забвением. Перебиваясь кое-как временными заработками, еле-еле выкраивая гроши на кусок хлеба, он все же находил где и на что купить бутылку-другую.
От дедовских и отцовских пьянок Нюрка устала. Только кто же не пьет-то теперь? Непьющих она почти не встречала. «Пусть пьет, главное, что отец дома», - рассуждала Нюрка и не сводила с отца обожающего взгляда. Они стали неразлучны – отец и дочь.
Нюркины взгляды волновали Илюху. Шутка ли – десять лет не видеть ни единой женской души, десять лет не держать в руках хорошенькой женской ручки. Нюрку как дочь он воспринимать не мог. Какая дочь? Когда Илюху посадили, этой черноглазой было всего четыре года. Теперь его встретила пышногрудая раскрасавица-девица.
С тех пор как Нюрка стала жить дома, что-то сильно изменилось в ней. Что-то постоянно волновало и тревожило ее. Девчонка понимала, что с сердцем творится что-то неладное, а что -  объяснить не могла. Совета же спросить было не у кого. Она знала только одно – Илюха был для нее не просто отцом, он был для нее богом. Она готова была молиться на него, исполнять каждое его желание. Выросшая в коммуне среди себе подобных, Нюрка не представляла жизни в нормальной семье. Слово «отец» не понималось ею так, как понимает его любой ребенок на свете.

Пересуды быстро облетели не только деревню, но и всю округу - Нюрка спит со своим отцом. От девчонки отвернулись все. Ей плевали в глаза, называли последними словами, шептались и тыкали в спину пальцем… Нюрке было невыносимо больно слышать, что говорили о ней. Ее неокрепшее, не наученное доброте и теплоте сердце, потихоньку стало покрываться непроницаемым панцирем. Если поначалу Нюрку обуревало нечто возвышенное, хотелось свернуть горы и обнять весь мир, то теперь те створки, что были открыты в ее душе, захлопнулись напрочь. Нюрка чувствовала, что совершала что-то постыдное, но отступать было слишком поздно.
А кто научил-то ее не делать постыдного? Кто посоветовал, кто сказал, что это – хорошее, а то – плохое? Если и был в Нюркиной душе какой-то стерженек, стерженек этот сломался окончательно.
Однажды Нюрка почувствовала во рту неприятную горечь. Ее мутило, кружилась голова. Где-то там, внутри, шевельнулось что-то гадкое и нежеланное. Серый дождливый день показался еще серее. « Плевать, - пронеслось у нее в голове, - это моя жизнь и я не позволю, чтобы каждый совал в нее свой нос. Знать доля моя такая».
Вечером Нюрка бросилась на шею вернувшемуся с «шабашки» отцу, заливаясь слезами и осыпая поцелуями небритые колючие щеки.
- Знаешь, я беременная, кажется, - отцом она Илюху не называла никогда.
 Илюха, вываливая из карманов слипшуюся грязную карамель, поломанное печенье, доставая захватанную бутылку водки, приговаривал:
- Все тебе дочь, все тебе. Ниче, проживем как-нить. На вот, угощайся.

Эту бутылку они распили вдвоем. Потом, кажется, была еще одна…
Очнувшись утром, Нюрке страшно хотелось пить, плакать, рвать на себе волосы – ей было тошно.
- В мать пошла, такая же… Ой, горюшко мое, не пережить мне, - причитала бабушка, размазывая сырой тряпкой въевшуюся в половицы грязь.
«Пусть, - зло подумала Нюрка, - это моя жизнь!»

Листья уже облетели. На единственной деревенской улочке стояла непролазная грязь.
Я вышла из маленького рыжего автобуса, нос к носу столкнувшись с Нюркой. Она сильно изменилась: лицо ее осунулось, под глазами появились коричневые круги. Из-под пестрого шерстяного платка торчали спутанные грязные волосы. От пышущей здоровьем девицы не осталось и следа.
- Здравствуй, Нюра, - робко поздоровалась я. – Как ты?
Она смерила меня долгим бесцветным взглядом и, то ли скорбно, то ли презрительно сжав губы, пошлепала по грязи, низко опустив голову.
«Ну и что… Ну и что…», - ехидно шамкала под ее ногами липкая жижа.
Со съежившейся от холода березы сорвался последний желтый лист и, медленно кружась, опустился в грязную лужу, как-то сразу осев на дно.
«Ну и что…», - все еще шамкала жижа.
Пестрый платок маячил уже на конце деревни. Нюрка все же оглянулась и, помахав мне на прощанье рукой, скрылась из вида.
«Кто тебя выдумал, звездная страна?…», - лилось из приемника подвешенного на электрический столб, у которого Нюрка  любила слушать, как сытые голоса красиво и задорно выводили о звездной стране, о звездном лете, о том, что звездочка ясная где-то далеко-далеко.