Из Дино Кампана. Генуя

ГЕНУЯ



И облако застыло в небесах,
Над Беспредельностью молчащей, не дыша,
Где дальние белели паруса (1).
И возвращалась отлетевшая душа,
И все земное открывалось ей –
Как тайно подсказала зелень сада –
Зеленым сном в сверхчеловеческой красе
Его блестящих медью гордых статуй.
И узнавал я голоса поэтов в древнем пенье
Журчливых струй, и сфинксы на фронтонах,
Божественно дарящие забвенье,
Казались милосердными к склоненным
Главам земных. В тот час из лабиринтов темных
Я вышел; в ярком свете полудённом
Свеча вздымалась белой колокольни.
И вновь я зрел бесчисленные в море
Былых рассветов белые мечты,
Что, отплывая в дальние просторы
Влекут с собою, будто якорную цепь,
Безвестный рой разнообразных звуков,
И вслушивался сквозь завесу пены.
В зените было солнце мая.


* * *


Под башнею, из восточных снов принесенной, под пепельной древностью стен, на террасах зеленых,
Площадь – неугомонный разлив, у гавани, что вбирает толпами корабли.
Дворец, докрасна раскален, смеется открытыми лицами арок длинного портика. И поет, и гремит порогами Ниагары,
И смеется железная музыка, обнимая волны в жажде плодотворенья (2).
Генуя, пой! Я внимаю твоих кораблей влюбленному пенью!


* * *


Под сводами фарфорового грота,
За чашкой кофе, я смотрел в окно,
Как шла по лестнице толпа между рядов
Торговок, статуям подобных, что прохожим
Протягивали свой товар нехитрый.
Стучали глухо мидии о чашки
Лежащих на земле весов…
И, вспоминая, вижу вновь тебя, о, Госпожа (3),
Над тем крутым подъемом шумным
К воротам, сказочно распахнутым навстречу
Вечерней синеве,
Под грудами мифических трофеев,
Средь наготы кирпичных башен, в ясном небе.
Я вижу вновь тебя, увитою, как холм – 
Лозою винограда, – буйством жизни
Исконной; и по скользким переулкам
Чадящих маслом фонарей, ловлю
Блудниц портовых разбитные песни.
А снизу – непрестанно – ветер, ветер, ветер…


* * *


Там, по переулкам морским, где я ходил
С девчонкой лукавой, по имени Вечер,
Ветер среди фонарей ловил
Прелюдии корабельного хора;
У приморских палаццо в белой лепнине
Вились сумерЕчные тени.
Мы ходили вдвоем с той лукавой, по имени Вечер;
И навстречу я взгляд поднимал
Тысячам, тысячам, тысячам любящих нежных очей
небесных Видений;……….(4)
Как вдруг
Мелодично
Вышней пучины (5) ветер, белым выписал Грации лик,
Что из неустанного бега облак и звезд в небе вечернем возник,
В морском переулке, в вышней пучине,…………
В кривом переулке, когда, пламенея,
Взвились в вышней пучине морской фонарей
Красные крылья, сумерЕчную тень рассекая………….
В морском переулке, в небесной пучине, и о, какая
Белая, легкая, воздыхая, Она поднималась!   
«О,  к а к а я  –  в  к р ы л ь я х  п л а м е н н ы х  ф о н а р е й  –
Б е л а я,  к р а с н а я  –  в о  т ь м е  ф о н а р е й  –
Б е л а я,  л е г к а я,  с  т р е п е т о м  п о д н и м а л а с ь» – 
И вот уже в пламенных языках фонарей,
вот уже тень утомленно сгущалась
Белая…………..
Белое – когда в красном пламени фонарей
Белое дальнее эхо
фантастическим смехом разнеслось утомленно,
и когда утомленно
Белое, легкое эхо, раскатилось, взлетая...
И вот уж кругом огоньки зажигает
лукавая та, по имени Вечер.
И ночных сердец – фонарей –
Биение слышно во тьме,
И дальний рушится грохот
В глубинах величественного молчанья,
Вопрошая: не поднимает ли море рокот?...
Вопрошая, внемлет ли ему неустанно
Вечер, вслушиваясь во тьму,
Вопрошая у неустанного бега
Облак – там, в вышине,
Там, в глубине
Звездного неба.


* * *


В порту суденышко отдыхает
В закате, сияющем тихо
В древах причалов спелыми гроздьями света.
Картина из древнего мифа –
Вид кораблей у Беспредельности на материнской груди,
Прильнувших к вечерней груди, и она,
Теплая, счастием дышит,
И алмазы сияют на
великой, великой завесе;
И тысячи тысяч алмазов живая завеса
Над морем заката колышет.


Суденышко, разгружаясь,
Бортами скрипит непрестанно,
Стрекочет  мотором.
Приспущены флаги. Море и небо – в золоте, и над молом
Счастливый галдеж раздается мальчишек портовых,
Что в дальние страны гурьбою пуститься готовы.
Колумбы города, что вечно грохочет, не умолкая,
И улицы словно лучи простирает –
Великий светильник Медитеррании,
Чей плавится свет в тигле пепельно-серого камня.
По древним каналам его переулков
Веселье искры взметает мгновенно,
И жизни раскаты разносятся гулко,
И небо, счастья златая завеса, колышется ветром.
Безмерно богатое солнце, прощально сияя,
Златые останки свои оставляет.
И вспыхивает, к ним прикасаясь руками,
Город. И нежно ласкает пламя
Солнца великолепный саван,
А людям усталым вечерние станы
Ткут полотно божественного забвенья.
И прежних морепроходцев тени,
Прославивших имя Владычицы Гордой (6),
Развеяны грохотом сумерек порта,
В последних лучах догоревшего неба
Проходят – незрячи, страшны и нелепы.


* * *


Огромный, в рассеянном запахе смоляном,
В бдении лун
Электрических, в неслышном плескании волн
Порт засыпает, огромный.
Дыма из труб поднимается облак,
Когда порт засыпает, огромный.
Канаты так сладко скрипят,
Спят силы в ночной груди,
Когда их качает печаль, спят,
Не сознавая всего, что еще впереди.
Мерцают волны, и зыблется сладко
Порт огромный в ритме усталом,
И стелется молчаливо над ним
Удушливым облаком угольный дым.


* * *


О ты, надменная пышная Сицилианка,
О, ветреных окон, морских переулков хозяйка
В чреве пыльного города, где грохот повозок
Перерезают гудки кораблей и лязг паровозов;
Классический образ женщины порта!
Помню, на серый шиферный город
Ложились сумерек красные блики,
И разносились вечерние крики,
И гасли шорохи в ясной ночи
А я все следил, как в светящихся окнах, как звезды,
Движутся тени семей моряков.
Слушал, как в жилах портовых
Страстные песни ноют тягуче,
Смотрел, как тягучая плавится ночь.
В то время ты, сицилианка,
В стеклах пустых играла лукаво.
Пустые тени, пустой обман
Был свет в ложбинке твоих грудей,
Ты, душная затворенная тьма,
Ты, спрут медитерранских ночей.
И пела, пела, пела цепями лебедка
Над портом в полости ясной ночи;
В раскрытой полости ясной ночи,
В железных пальцах твоей решетки
Хрупкое сердце звенело все громче.
Но ты угасила окно. И нагая,
В мистической вышине стояла, немая,
Тысячеоко вокруг обступая
Беспредельностью, словно пустыней последнего горя,
Пустынная ночь Тирренского моря.








Стихотворение, замыкающее цикл «Орфические песни», объединяет темы и символические мотивы других его частей – прежде всего, «Ночи», «Путешествия в Монтевидео», а также стихотворений в прозе, посвященных итальянским городам. Здесь яснее, чем в предшествующих частях, вырисовываются ключевые образы кампанианской мистической философии жизни: «Беспредельность» (L’Infinito) – Божество Кампаны, то постигаемое в своем безличном аспекте за «дальними завесами» морских пейзажей и бездонного неба ночи, то обретающее лик Вечной Женственности – Грации, Нежности и Материнства. Здесь четко выражена очень существенная, хотя редко замечаемая сторона мироощущения поэта: Город у него мистически раскрывается как образ, подводящий к Вечной Женственности, как потемнелая, покрытая пылью повседневности, икона Божественной Царицы (город, la Citta', в романских языках имеет женский род). Восхождению к тайне новой веры служат и другие женские образы-проводники: «Сицилианка», олицетворение плотской любви, и «Вечер» (la sera – тоже слово женского рода) – переходная пора суток, с переменчивой игрой света и тьмы. 

«Генуя» отличается от большинства других стихотворений Кампаны на «городскую тему» тем, что здесь полностью отсутствуют историко-культурные ассоциации (Данте, Микеланджело и др.) и цитаты из древних и новых авторов, которые Кампана обычно включает в свои «городские» стихи, вплетая в собственную художественную систему.



ПРИМЕЧАНИЯ



(1) В подлиннике: «lontani veli», что может означать и «завесы», и «паруса». Первый вариант перевод кажется предпочтительным. Завеса легкой туманной дымки на морском горизонте есть как бы метонимия всего видимого и материального как «завесы» перед ликом Беспредельности. «Паруса» я выбираю как из соображений рифмы, так и для создания зрительной ассоциации. В начале 20 века маленькие парусные суденышки рыбаков могли еще ютиться где-то на краях гавани, наполненной пароходами.

(2) Ср. у русского современника Кампаны - Вл. Маяковского:

«...Был вой трубы — как будто лили
любовь и похоть медью труб» («Порт», 1912).

(2) «Госпожа» - Генуя. Ср. наше: «Господин Великий Новгород».

(3) Смысл этих отточий в авторском тексте мне не совсем понятен. Может быть, ими отмечается что-то вроде паузы, которая должна быть, по замыслу Кампаны, заполнена мелодией городских или природных шумов. Кампана сам сравнивал свою манеру письма с кинематографом; причем мы видим, что этот стиль близок не к немому кино, существовавшему в его времена, а скорее к жанру современного видеоклипа.

(4) В оригинале – «alto sale». Sale (в обычном значении «соль») в старинной поэтической речи также означало морскую пучину. Alto (высокий) – в приложении к морю означает «открытый»: alto mare – открытое море. Но здесь присутствует игра слов: речь идет о соленом воздухе, о ветре, который, вея над головой, играет пламенем газовых или масляных фонарей. Чадящие фонари в "открытом море" воздуха над головой как бы симметрично соответствуют дымным трубам пароходов в порту. Взаимопроникновение моря и неба – двух «завес» Беспредельности – составляет главную тему этого фрагмента.

(5) «Гордая» (La Superba) – еще одно средневековое прозвище Генуэзской республики.   


 
Иллюстрация: Умберто Боччони (1882-1916). Улица входит в дом (1911).