Мама - Я Мертвец!

Я часто замечал, что некоторые люди хранят в кошельках фотографии своих любимых, детей, родителей.
Маленькая фотокарточка (новая, с острыми уголками или совсем старая, истершаяся, с обязательной линией залома посередине, как-будто её складывали сто пятьдесят раз и снова распрямляли), вложенная в прозрачный кармашек, рядом с отделом для пластиковых карт и мелких денег.
Каждый раз, расплачиваясь в магазинах, на автобусных остановках покупая кроссворды, покупая жетоны в метро или ища монетку для бедного калеки, переминающегося с ноги на ногу у подземного перехода, вы  мельком, почти стесняясь, смотрите на дорогое вашему сердцу лицо, запечатленное фотографом специально для документов, или вырезанное аккуратно из какого-нибудь общего снимка.
Я задумался об этом, когда сам вложил черно-белую  фотографию своего отца в портмоне.
На этой старой фотокарточке, папа, уже перешедший в четвертый класс (как написано на обороте чьим-то бисерным почерком) сидит на бордюре со своим другом и абсолютно не улыбаясь, каким-то чистым и одновременно тяжелым взглядом, с такой мальчишеской тоской, смотрит в объектив камеры.
В его глазах читалось только одно – это я понял потом, то необъяснимое, смутное и тревожное выражение, которое я долго не мог расшифровать.
Мне не поддавался этот язык тишины и спокойствия, постоянных сомнений, бесшабашной юности с её хулиганскими выходками, несбывшихся желаний и постоянного одиночества в окружении многочисленных друзей, мимикрия которых всегда ведет нас к одному и тому же греху- унынию.
Пройдет очень много лет, он сменит десятки работ. От разудалого музыканта, сочиняющего песни и разъезжающего по провинциальным городкам, с кучкой таких же весельчаков (не хочу говорить здесь «неудачников» ведь им неведомо было, что это может когда – нибудь закончится.Или просто все постареют в миг. И их веселый автобус застрянет во времени.
Никто никогда не вспомнит, о чем пел высокий, кудрявый парень в серебристом костюме.
Только старые афиши, давно утратившие цвет, развешанные до сих пор в доме его уже старой матери,  будут напоминать о том времени - утраченном или наоборот, прожитым им по настоящему.
Наступит пора кооперативов, он будет заниматься коммерцией, но не сможет до конца  перевоплотиться в удачного  человека. Он привык всегда жить на широкую ногу и в достатке и в нищете. Все могло рухнуть в одну секунду, а он улыбался и говорил: «Прорвемся».
Это его «прорвемся» - одновременно и настораживало и успокаивало.
Мягкость характера и несгибаемая воля к жизни уживались в нем каким-то непостижимом образом.
Только когда он уйдет с головой в свои две войны: реальную и метафизическую, тогда станет понятно мне, что эта воля имела разрушительный характер.
Всё оказалось наоборот. Все что было живым, тут же уничтожалось.
Его настоящая война с танками, оружием, постоянными длительными командировками была для него новой, опасной и дорогой игрушкой.
Он мстил за свое детство, которое прошло без пистолетов, машинок, оловянных солдатиков.
Всё что у него было тогда – это улица, отец, которого он так больше и не увидел после пятого класса, скамейка у дома, под скамейкой кастрюля с супом. И долгое ожидание вечерами своей матери, загулявшей с очередным кавалером, на этой самой скамейке у запертого дома.
О второй войне, внутренней, которую он вел всю свою жизнь (порой я чувствую ее отголоски, как же сильны твои гены, папа), я не могу говорить с уверенностью.
Все было так глубоко и так умело закамуфлировано, что я диву давался, как этот его пессимизм чудесным образом превращался в стойкий оптимизм и с годами  крепчал.
Только вот оптимистично думать о том, что всё кончено, немного странно, не правда ли?!
Обессиленный своим внутренним одиночеством, какой-то только ему понятной тоской
(а тоска, сама по себе опасна, особенно для тех кто слаб духом), щедро приправленной сильнейшим концентратом седативных препаратов и алкоголем, попадая под собственный обстрел, гоняясь за собой, как охотник за своей добычей,он не щадил себя.Был собственной живой мишенью. И в итоге, свою метафизическую войну проиграл:
бесславно, беззвучно, сам того не понимая, что это конец.
Невозможно быть одновременно себе и союзником и врагом, и иудой и спасителем.
Он  часто мне снился первое время.
Во сне приходил в нашу с сестрой комнату, где когда-то у нас стоял рояль, поднимал крышку и наигрывал одной рукой популярную джазовую мелодию (которую он так до конца и не разучил при жизни) Стоял, наклонив голову набок, и играл. 
Мне казалось, что тень усмешки была на его лице (он так усмехался, когда боялся расплакаться на людях).
Этот сон повторялся чуть ли не каждую ночь, я даже просил отца в своих мыслях не появляться больше. Я не мог выносить эту чертову мелодию.
Не знаю, зачем я стал носить эту фотографию, ведь обычно хранят любимых и живых.
У меня же была карточка мертвого и не совсем уж любимого всеми мальчика: с худыми руками и острыми коленками, коротко остриженными курчавыми волосами и взглядом, который я расшифровал через много лет, вернувшись на его могилу.
С фотографии на надгробии на меня смотрел сорокалетний мужчина,но с тем самым мальчишеским взглядом, как будто говоривший:
«Мама, Я мертвец!»