Русалка

  Случилось так, что мне пришлось отлучиться на несколько дней в другой, не ведомый мною прежде, хоть и бывший на слуху, город. О целях и ходе сей поездки умолчу, скажу лишь, что она была весьма желанной и ожидания мои оправдала. Поездов, идущих в нужный мне пункт назначения, было предостаточно, однако из-за внезапно наступивших холодов - царившая в то время зима бушевала и сметала ледяным дыханием всё, что не способно было ей противостоять  - большую часть из них временно отменили, и я брал билеты на свой страх и риск: холода могли усилиться ещё более, движение перекрыли бы окончательно. И всё же, мне повезло: с приходом февраля, в то время, когда моя поездка и должна была состояться, наступила долгожданная оттепель, угроза миновала.
  В поезде было довольно шумно: проводницы суетились, разнося горячий чай и неведомым мне образом умудряясь не разлить его в моменты, когда поезд трясло на поворотах; трое мужчин в конце вагона увлечённо играли в карты и вели себя слишком оживлённо, не давая уснуть пожилой женщине, что была рядом с ними; несколько детей были увлечены беседой: каждый из них, стараясь донести до слушателей свои мысли, так старался перекричать другого, что складывалось впечатление, словно это не дружеское обсуждение, но ожесточённый спор. Впервые за всё время моих странствий в поезде звучало радио, и пусть доносившиеся звуки музыки были довольно приятными, вся их красота уничтожалась сим авангардным диссонансным хором людских голосов и криков, и весь этот шумовой хаос не оставлял ничего, кроме раздражения. Стараясь отвлечься, я заказал кофе и углубился в чтение книги – небольшой, но довольно сложной, чьи страницы были полны туманных образов и бесконечности недосказанного. В подобных книгах я всегда старался уловить крупицы внутреннего мира сказителя – настоящего, не тронутого временем, местностью, культурой и нравами общества, нетленную, подобную разуму ребёнка, не погружённого ещё ни в быт, ни в житейский опыт, мудрость; и пусть эта мимолётная Истина зачастую оставалась неуловимой, меня это нисколько не огорчало, и поиски продолжались. Вскоре, несколько утомлённый шумом и чрезмерно душной атмосферой – а в этом году в поездах топили хорошо – я незаметно для самого себя начал засыпать.
  Мне снился океан – огромное, необъятное, омывающее горизонт синее отражение неба, охраняющее от посторонних глаз свой полный жизнью и красоты мир. Он постепенно отдалялся, становился всё менее чётким, и вскоре оказался зеркальной гладью чистых, искренних глаз, чей взор сперва заполнял собою всё пространство моего сновидения, но позже, подобно океану, так же начал плавно удаляться, предоставляя возможность узреть большее. И я увидел человека – обычного, вполне заурядного гражданина такого же серого, как и он, города; лишь в глазах его оставался прежний блеск бескрайнего океана. Постепенно мне открылась вся картина - буднее утро, толпы людей, типичная городская суета, шум и спешка, с той лишь разницей, что время здесь казалось застывшим. Извечная игра – сознания ли, воображения ли?.. Жизнь,  та, которой мы её видим ежедневно, не наша ли выдумка, не форма ли, которая, истлевая, освобождает то, что наполняет её?.. Так или иначе, всё это хрупкое разнообразие – силуэты людей, следы и тени на земле, надписи на вывесках, грязь и мусор на улицах, здания, транспорт, даже воздух – всё было пропитано сомнениями. В руках у одного из горожан я увидел ровную стопку глянцевых бумаг. Рекламные листовки, или, как их ещё называют, проспекты. Я вспомнил, что в переводе с какого-то из языков это слово обозначает «надежда». Знает ли об этом тот, кто ежедневно старается вручить одну из этих листовок случайному встречному – а если бы и знал, верил ли в их чудодейственную силу и возможность придать уверенности в будущем и задуманном?.. Вряд ли. Он просто зарабатывает этим себе на хлеб, ничего более. Очередная форма обмана, возможно, ещё не осознанного, оправданного стремлением выжить, пусть и не особо задумываясь над тем, что от оков влачения своего существования в этом городе сие не спасёт.
  Я неохотно открыл глаза, проснувшись от бьющего в них резкого света, прервавшего мой сон; поезд сделал остановку на промежуточной станции, и потому ненадолго включили освещение. Некоторые пассажиры толпились у выхода в ожидании, когда же, наконец, откроют двери, дабы они могли покинуть поезд, в котором по-прежнему было всё так же душно и шумно. Не заметив для себя никаких изменений, способных заинтересовать, я вновь закрыл глаза, дабы погрузиться в сладкую дрёму; но едва двери открыли, как ледяное дыхание зимы начало распространяться по всему пространству вагона, обдавая меня своим приятной прохладой, и сонливость отпустила меня: я привстал, окончательно проснувшись – и искренне удивился от неожиданности. Напротив, незаметно для меня появившаяся, держа книгу в одной руке и карандаш – в другой, сидела девушка лед двадцати с небольшим на вид, одетая слишком легко для подобной погоды, но дрожащая, как казалось, не от того: в её абсолютно пустом взгляде на книгу и резких жестах при взмахе карандаша отчётлива была видна крайняя обеспокоенность, нервное напряжение, тревога. Вскоре поезд продолжил свой маршрут, свет постепенно вновь стал тусклым, но девушка по-прежнему сидела за своей книгой, то и дело водя по страницам карандашом; я старался не привлекать к себе внимание, и потому наблюдал за девушкой лишь украдкой, делая вид, будто смотрю в окно, но на самом деле рассматривая отражение её силуэта в пыльном стекле. Лицо её и руки, и без того очень бледные, теперь и вовсе казалась синими, словно вся она была сделана из утратившего былой блеск и тонкость льда, но, если обратить внимание на невероятно длинные и пышные тёмные локоны, девушка, скорее, напоминала русалку с удивительно светлыми, временами отдающими бирюзовым светом, глазами. Мне не был ясен ни ход её мыслей, ни причина столь беспокойного состояния, ни то, что могло терзать её сердце и обременять тяжестью душу; однако, я понимал, что передо мной – одна из тех, непризнанных, лишних во времени своего рождения и месте обитания, та, что вряд ли примкнёт к обществу бездушных, бесчувственных, алчных, глупых созданий, для которых столь важны слова, социальные статусы и быт – ибо они мимолётны и лишь изредка подчиняются законом Вселенной, не сохраняя в себе ни капли истины, если на то нет корыстных целей.
Через несколько минут, однако, девушка закончила писать, и, нервно отшвырнув карандаш, сидела, смотря на книгу; наконец, вздохнув, она закрыла её, и, положив на стол, направилась в сторону выхода из вагона; в руке её я заметил блеск маленького металлического предмета. Поезд немного сбавил скорость на повороте: вскоре он должен был проезжать по длинному мосту, под которым, покрытая сомнительно прочным слоем льда, медленно текла река. Я услышал металлический звон, доносившийся с той стороны, куда ушла девушка; пассажиры уже давно крепко спали, да и даже если бы это было не так, вряд ли их внимание привлёк какой-либо мелочь вроде постороннего звука: люди, окружавшие меня здесь, ничем не отличались, по сути, от тех людей, что были в моём сне, или же тех, кем никогда не будет понята эта девушка; но что бы там ни было, чувство тревоги, возникшее в момент её нежданного ухода, не покидало меня, усиливаясь с каждой секундой. Собравшись с мыслями, я направился к девушке, стараясь идти как можно медленней и тише, сохраняя осторожность и вероятность быть незамеченным. Не дойдя до выхода из помещения вагона нескольких шагов, я остановился и постарался увидеть девушку сквозь окно в двери; мои мысли подтвердились – она медленно, стараясь не шуметь, открывала дверь. Поезд уже был на мосту…

Позже я не мог вспомнить, как вновь оказался на своём месте: быть может, неожиданность произошедшего повлияла на мою память, или же я попросту не хотел в это верить, и каждая частица меня отрицала то, что я, вероятно, мог видеть и чувствовать. В воспоминаниях проблескивали лишь отдельные фрагменты – моё появление перед ней, её взгляд на меня, ужас на лице девушки, скрип тяжёлой двери – и парящий  в воздухе силуэт, стремительно летящий по направлению к застывшей реке, и далёкий гулкий всплеск воды. Дабы завершить тщетные попытки вспомнить остальное, я старался отвлечься на то, что было за окном: поезд уже пересёк черту города, постепенно холодные заснеженные равнины и леса сменялись жилыми районами, разделёнными вереницей дорог, на которых мерцали фонари и светофоры. Над последними я задумался: почему люди чаще всего обращают внимание на красный и зелёный цвета, почти игнорируя жёлтый?.. Прохожие видят сигнал к движению или остановке, но не улавливают то, что происходит между ними, не ощущают суть перехода, почти не замечают того, какой смысл он в себе несёт. Они умеют двигаться и стоять, подобно фигурам на шахматной доске, но их внимание, кажется, абсолютно отсутствует. Выходит, страсть и спокойствие, становящиеся лишь очередными формами корысти в результате потери перехода друг в друга, гораздо важнее людям; но, быть может, это всего лишь ещё одно доказательство их страха мыслить и обращать внимание, быть теми, кто может уловить смысл и красоту в любой мелочи, любом действии, любом явлении?.. И лишь по ночам, словно знаменуя надежду быть, всё же, понятым, жёлтое мерцание терпеливо ждёт того, кто увидит в нём больше, нежели просто сигнал – того, кто узрит надежду. Я думал и о том, что отсутствующий же на светофоре голубой цвет, знаменующий собой ясность и чистоту, присутствует в жизни всегда, стоит лишь устремить свой взор на небо – а, значит,  в отличие от присущих человеку возможностей узреть и ощутить, способность мыслить бесконечна и не зависима от того, как и к чему кто-либо себя приучил в этой жизни: она, подобно небу, над ним, вне его воли, и когда эта мудрость и способность мыслить завершит свою возможность быть отражённым в ком-либо, тот погибнет. Вместе с тем, размышляя о своей недавней ассоциации этой девушки с русалкой и понимал, что теперь она ею действительно стала – но какой ценой?..
  Взгляд остановился на книге, по-прежнему лежащей на столе. Как же я мог забыть!.. Девушка не оставила после себя ничего - ни вещей, ни верхней одежды, лишь эту книгу да где-то брошенный в нервном порыве карандаш. В следующее мгновение я уже держал её в руках, рассматривая страницы: прежний напечатанный текст скрылся за странными рисунками, детали которых я мог разобрать лишь под определённым углом. Сами же рисунки почти ничем не отличались друг от друга: тёмные, тщательно прорисованные в деталях, пусть и выполненные резкими штрихами; я долго думал, что бы это могло быть, прежде чем мне в голову не пришла интересная мысль – быстро пролистать страницы, дабы проверить, не составляют ли они единую смысловую картину во всех отношениях. Мысль оказалась верной: в скором движении изображений я увидел, как из семени, сквозь почву и кости, прорастает и крепнет  древо, и ветви его скатывают огромный камень. В конце же книги был текст – рукописный, не печатный, вероятно, тот, что девушка писала незадолго до произошедшего, но лишь прочитав его, я понял то, что было действительно нарисовано; более того, я начал догадываться о сути того, что и почему совершила девушка на самом деле.

«…Руки бережно скользят, гладя каждую травинку, каждое соцветие, каждый проступивший сквозь землю корень. Я дышу свободно, набирая полную грудь воздуха и плавно выдыхая. Ноги тяжелы и неподъёмны: камень настолько тяжёл, что нет ни физической возможности это сделать, да и желание, в общем-то, тоже отсутствует. Губы сладкие и липкие; на них, как на цветы, собрались пёстрые бабочки, и то и дело ссорятся между собой из-за вкуснейших капель моей багровой жизненной эссенции. Разум же неуловимо парит где-то вдалеке и вряд ли вернётся обратно. Я еле заметно улыбаюсь, мои глаза чуть приоткрыты, но взгляду интересно вовсе не небо. Нет смысла спрашивать себя, почему именно я, если давнее желание осуществилось, пусть и в такой форме: я не успел по своей вине, так и не начав жить и творить, и потому я уже ничто. Незримый образ вскоре прорастущего древа уже смотрит на меня своим неуловимым взором, и что-то тихо шепчет, шелестя листвой, в такт движениям моих рук машет своими ветвями – и, в отличие от меня, живёт… Оно спасло бы мою плоть, если бы могло вместе с землёй пробить и оковы времени, но вместо этого спасло душу, и поэтому нет ни боли, ни страха: вместо них каждую клетку всё ещё живой и борющейся за существование плоти наполняют счастье и любовь – и душа живёт и создаёт, и наяву я вижу сны…
Когда же всё закончится, я стану деревом. Юным, неопытным, неподвижным, но смелым и умеющим ждать и надеяться. Я научусь дарить другим покой и радость, любовь и осознание, давать тень, быть может, даже принесу плоды, если окажусь действительно нужен… Но кому может быть нужен обречённый на одиночество и непризнанность?.. Ничто и никто не способен окончить сон наяву, если он успел воплотиться в реальность. У меня не будет ни семьи, ни детей, ни бессмысленного социального положения, я...Дерево. Оно так прекрасно, и хорошо Ему каждый миг, и каждая Его секунда наполнена абсолютным разумом, и душа Его чиста…Но глаза уже закрыты, руки опутаны травой, тело неподвижно. Ещё миг – и острое, словно стрела, последнее дыхание, пронзит слабое сердце.
Довольно просыпаться.»

-------------------------------------------
2008 г., дополнено в январе 2011.