19

«…стоило ему остаться у себя в комнате с чистым листом бумаги наедине, как кони его воображения пускались в галоп под звуки невидимых скрипок. И разве важно, что кони ненастоящие, а скрипки иной раз звучали фальшиво? Они влекли его за собой, и жизнь снова становилась подлинной, наполнялась смыслом и токами крови.»
Франсуаза Саган

I.
Стефан не знал, что ему делать дальше. Все его мечты оказались пустым набором букв, фраз и знаков препинания. Можно было выкидывать заполненный, зачирканный ежедневник, отменять все встречи, звонки, собрания и обеды. Все, что ему хотелось – закрыть глаза, услышать шум океана, ощутить близость неба и полное единение с жизнью. Он набросил плащ, схватил зонтик и выбежал из кабинета, в безграничную серость шумного города.

Тогда он еще не понимал, что случилось, что побудило его сесть на первый же трамвай и умчаться и мыслями и телом в никому неведомый мир.

Трамвай ярко-красный, иногда почти коричневый, в некоторых местах с облупившейся краской, с магическими цифрами на панели «19-19» нес Стефана в те закоулки, переулки, тупики его памяти, которые еще так недавно и не думали волновать его своим существованием.

Стефан же, прислонив голову к стеклу, по обратную сторону которого, неуверенно, тепло и непринужденно, словно запах весенней сирени, шагал дождь, закрыл глаза и необъяснимое одиночество, сравнимое разве что с темнотой, опутало его своими сетями…

II.
- Ты знаешь, что я постоянно думала о тебе все это время? – так тихо, что так громко, словно ладошками по детским ушам, внутри Стефана раздавался голос Натали. В нем не было ничего, ничего, что заставило бы тогда Стефана оглянуться на него, вдуматься в ее мысли и промолчать. Тогда, его опущенные ресницы, щеки, греющиеся в ладонях, значили бы гораздо больше чем:
- Да. Я знаю. Прости. Я… Я очень запутался, не знаю, что мне делать. Нат, подожди, прошу, еще немного.
- Я жду тебя всю жизнь. Ожидание превращается в меня, а я – в тоску, в тоску по тебе, где ты – ожидание. Ты не думаешь, что это приводит только к одному? К пустоте. К пустоте, в которой нет меня, нет тебя и ожидания тоже нет, и тоски. Ты не боишься ее? Ах, да, ты же ничего не боишься, кроме себя самого.
- Нат, что ты такое говоришь?
- Правду я говорю, Стефан, то, в чем ты сейчас так старательно, но неправдоподобно путаешься.
- Нат…
(…)
- Я уйду. Прямо сейчас. Я напишу тебе записку: «Прощай навсегда, ненавижу так сильно, что люблю, твоя Натали». Дай мне карандаш и салфетку, Стефан, - Натали кружила по комнате, словно повторяла золотистый танец кленовых листьев на влажном утреннем сентябрьском асфальте. Стефан зачарованно смотрел на него и не мог думать ни о чем другом, кроме как о ветре, невесть откуда появившимся в их душной, наглухо запечатанной квартирке. Он нес свободу, легкий аромат дождя и тихих шагов Натали, шагов там, снаружи, где искренний ветер добивается всеобщего признания, где настоящий дождь, такой настоящий, что нереальный, старается убедить каждого в своем существовании.

- Прощай… - прошептал Стефан в захлопнувшуюся входную дверь.

III.
Стефан открыл глаза. Крохотная, душная, но такая уютная и близкая квартира растворилась перед ним в огромных зрачках с сиреневой канвой, источающих томный аромат безумия, в его же отражении, которое так страдало под тяжестью дождевых капель. Водяные полоски на стекле, глухие раскаты далекого грома, все оттенки черного и голубого, некогда покорившие мокрый асфальт, все это спиралью проникало в саму сущность Стефана и там, так неловко и неосторожно складывалось в слова: «Да, скажи же ей, ответь молчаливым согласием, своей привычной покорностью», - но он не мог увидеть этих букв, он был всего лишь в старом обшарпанном трамвае, который направлялся в самые далекие, чужие, настолько неприятные, что незнакомые кварталы это огромного городка с черными линиями, разделившими усталое небо на свою ложь и чужую правду.

Он хотел лишь одного – закрыть глаза и обдумать все, начиная с самой первой минуты вдвоем, заканчивая его неуверенным «прощай», начиная захлопнувшейся дверью и заканчивая толстым стеклом, по обратную сторону которого все пытался рассказать о себе дождь. Но голова его была опутана только лживыми воспоминаниями, которые так легко подтасовала его любовь к самому себе, в которой не было места никому, ничему, да и самому Стефану принадлежал там совсем небольшой угол, искусственно вставленный чужими съедающими взглядами и ничего не значащими словами.

Закрывая глаза и прижимая горячую голову к обжигающе холодному, самому близкому и родному стеклу, он начал вслушиваться в медленный, монотонный рассказ дождя.

IV.
Дождь рассказывал о Натали. О том, как она рассказывала о нем – о дожде, что она рассказывала им – дождем. Дождь рассказывал ее словами о себе же и эти слова были большей правдой, чем одно существование зимних ветров, обжигающих кожу, словно пламя.
Но Нат рассказывала это не Стефану, а незнакомцу в зеленом галстуке.

«Вот дождь, - говорила она, - сколько же всего он может рассказать, ты только вдумайся, Жан! Он становится случайным свидетелем всей жизни и уносит это наверх, что бы вскоре пролиться вновь и поведать кому-то об этом. Разве не только ради этого он может жить? Разве…» - Натали резко замолчала.
Через окно кафе, где так уютно было под теплый свет свечей думать о дожде за стеной, она заметила знакомый силуэт. Знакомый силуэт Стефана.

Силуэт медленно подошел к окну и посмотрел на Натали. Сколько же времени продлился этот их молчаливый разговор, свидетелем которого стал только один дождь? И только через 9 тысячелетий, длившихся лишь одно мгновение, силуэт растворился в чужих слезах, холодных и пресных.

«Он никогда мне ничего не говорил. Лишь молчаливо смотрел и думал о своем. Я никогда не знала, думает ли он обо мне, о снеге за окном, о нынешних ценах на бензин или о старом романе Ремарка. Мы разговаривали так часто и так много, что ничего друг другу не говорили. И даже сейчас, когда нас сближает только ощущение, что мы где-то рядом, ничего не изменилось…» - с горечью, в пустоту отравленного народом и незнакомцем в зеленом галстуке кафе, прошептала Натали.

V.
Трамвай не спеша сворачивал с одной улицы на другую, обгоняя бегущих людей, оставляя позади себя бесконечные четыре линии рельсов и проводов, уходящих в бесконечность знакомых улиц и их несуразных названий. «19-19» в 61 раз проехал мимо того самого кафе с незнакомцем в галстуке, завернул в переулок «Польский» и по овалу, которого по нелепости назвали кольцом, начал разворачиваться в поисках обратного пути.

Но Стефана волновал только стук дождя в его окно.

VI.
- Я ничего уже не хочу, мне все надоело. Все, что я говорю – противно, что говоришь ты – омерзительно, что говорят другие – застрелить сразу! Так рука и тянется к несуществующему ружью в несуществующий карман. Но и стрелять то не умею и не жажду. Я жду чуда, Натали, жду чуда, которое наконец пояснит мне, правильно ли я поступаю, так ли я мучаюсь, как должен. Я не знаю, что мне делать, это все не то, это все чуждо мне, неприятно, я запутался в себе, в своих мыслях о себе, в своей жизни, в которой я только и думаю об этой паутине. «Я хочу быть с тобой» равноценно «видеть тебя не желаю». Ты только и делаешь, как запутываешь все и так запутанное. Ты только помощник моему пауку, а не избавитель, - наверное первый раз в своей «запутанной» жизни, Стефан кричал. Кричал о том, что в самом деле происходило внутри него, кричал так, что Натали едва слышала его, кричал так, что голос его сорвался и пропал, потонул в шепоте впервые сказанных не про себя слов.
- Ты трус, Стефан. Тебе не нужно по узелку распутывать каждый узел паутины, стараясь не порвать ее, лишний раз не задеть. Сорви же ее, начни нормально жить. Не в поисках чуда, а в поисках счастья. Посмотри. Просто посмотри за окно. Встань. Встань и выйди на улицу. И отопри мне дверь наконец, Стефан. Я знаю, что нужна тебе, так скажи же мне это. Скажи и отопри дверь. И я войду в твою жизнь, снова. И не уйду, как ни прогоняй, обещаю. Давай же, давай, - Натали облокотилась на давно уже родную дверь, но он не спешил открывать, - и ты снова выбираешь молчание, - с грустью сказала она деревянным доскам, обернувшись. И ушла.

Она не видела, как повернулась ручка на этих досках. Она не слышала его голоса, разливающегося по лестничным пролетам и зовущего ее. Она не обернулась в поисках знакомого лица, так яростно ее разыскивающего.
Так она исчезла.

VII.
Спустя 3 года в трамвае «19-19», привалившись к обжигающе холодному стеклу, за которым мягко мурлыкал дождь, Стефан направлялся в неизвестность, не считая остановок, не замечая людей, не замечая себя. Он читал свои воспоминания, как незнакомую книгу, стараясь найти ключи, которые помогут ему открыть ранее недоступное, но такое простое, то, до чего он должен был, преодолев все метели на своем пути, дойти сам.

Дождь закончился – он закончил свою утомительную повесть о себе же колыбельной, что незаметно и легко, под равномерный гул трамвая, замерла в сантиметре от асфальта.
Стефан вышел там, где стояло то кафе с огромными окнами, где висел на чьей-то шее когда-то грязно-зеленый галстук.

Теперь он знал ответ.

VIII.
Огромный офисный стол, весь заваленный чужими стихами, прозами, повестями, рассказами, романами, очерками, рецензиями, статьями, наблюдениями, иллюстрациями и прочими безнадежными мыслями людей о них самих же.

Где-то в глубине чужих строчек зазвонил телефон. Стефан взял трубку:
- Я хочу встретить тебя неожиданно, случайно, на улице, когда ты, не замечая моих холодных рук, пройдешь мимо и не посмеешь остановиться под тяжестью моего усталого взгляда. Но тебе это необходимо и было необходимо с самой первой нашей встречи. Ведь все, что произошло, было только для нее и шли мы только к ней. Не упускай меня больше. В том кафе. В 19… - любимый, почти забытый голос растворился в черствых гудках.

Что же заставило Стефана набросить плащ, схватить зонтик и выбежать в безграничную серость шумного города, он тогда не понимал.