Слова

Что ты почувствуешь, когда вот так, как я, придешь к этому фонарю и будешь стоять здесь всю ночь, бесконечно следить за часами, бесконечно рассматривать тот угол, из-за которого я должен буду появиться, бесконечно ожидая глухой звук твоих шагов и  манящий запах кокоса, что постоянно преследует тебя?
Исказятся ли твои тонкие губы в моей кривой усмешке, когда ты это прочтешь?
Ты будешь плакать? Проклинать меня? Ты будешь делать хоть что-то?
Может, сожжешь все мои письма? Или… изорвешь наши фотографии? Ха, как глупо.
А может, ты мне позвонишь? Устроишь истерику, будешь кричать, называть меня ничтожеством, или как ты там любишь?
Ты можешь написать мне на салфетке, что готова проститься с жизнью. И главный виновный – я. Интересно, давай.
Есть еще вероятность, что ты посмеешься, скомкаешь эту записку и выбросишь. Может в мусорку, может в окно. Или съешь, почему бы и нет?
Но если начистоту – ты улыбнешься, зевнешь и забудешь. Я уже успел выучить этот порядок действий. Ты меня многому научила, дорогая.
Что мы друг другу не высказали? Что хотели, но так и не смогли сказать? Что мы из-за этого потеряли? Сколько счастья? Назови мне цифры при встрече.
А что со мной? Да ничего, я тоже зевну, затушу сигарету и возьму в руки книжку.
Так все и должно заканчиваться, милая, так и должно.
                Прощай, с искренним сочувствием, Я.


Татьяна дочитала письмо, и оно со шлейфом невысказанных снов пронеслось самолетиком по комнате и перестало быть чем-то важным в ту минуту, как коснулось дна бумажного пакета, стоявшего бок о бок с мусорной корзиной. А Таня в эту минуту разворачивала следующее письмецо, в котором ярый кто-то пытался своими словами заполучить Танину душу.
Но Танина душа была непоколебима. Даже самое романтичное и трогательное письмо оставляло в ней что-то вроде зарубки на дереве, которую так старательно каждый новый восход высекал бы потерпевший крушение. «Тридцать второе, - шептала она. – тоже не от того». Чего ожидала эта юная девушка, на что она надеялась и о чем мечтала? Загадав желания на падающие в Летний Парк весенние звезды, она считала письма, разрывала конверты, бегло просматривая содержание, ожидая письма именно от того, кто навсегда бы завладел Таниным непокорным сердцем. Но звезды не спешили ей помогать, письма не спешили быть прочитанными, поскольку писались совершенно другим девушкам, чувствам и судьбам. Пустые почтовые ящики и Танины легкие незримые слезы.

Письмо же от искреннего Меня в тот день вышло на залитую весенним солнцем, заводским смогом и чьими-то пустыми сожалениями, улицу, один конец которой упирался в «Дом юных талантов», а второй легко и незаметно растворялся в перекрестке улиц Задорной и Заводской.

Как раз между колбасой, томиком стихов Маяковского и набором пилочек для ногтей оно и нашло свое временное пристанище.

Оно дошло до больницы, которую окружали прозрачные сирени, чьи-то забытые слова, облитые горечью мысли и грустные улыбки, так плохо маскирующие крики и слезы.

В палате №303, пока никто не видит, маленькая Людочка разворачивала приехавшие пакеты в поисках интересностей, как это называлось. Обшарив уже пару, она была недовольна, поскольку ничего интересного в них она так и не нашла. Оставался последний, самый толстый. Сморщив нос, она достала колбасу, недоуменно посмотрела на книгу и отложила это богатство в сторону. Люда довольно улыбнулась. Ей посчастливилось – бумажный самолетик, словно клад, стал символом ее дня.

Он, даже не став прочитанным, ночевал в ее тумбочке, в окружении старой губной помады, канцелярской скрепочки, мотка золотистых ниток и хвоста от плюшевого кота, как памяти о лучшем друге, канувшем в вечности изорванных игрушек.
Но Люда, на рассвете вспомнив о нем, не дала ему больше нежиться в прохладе и сырости деревянных стен - он пролетел по всем этажам, облетел с помощью девочки все палаты и вновь перестал быть чем-то важным на столе у медсестры, которая не больно жаловала веселье.

Самолет отпустили на волю и сквозь невидимый запах сирени, что росла под окнами больницы, сквозь унылость уставших и счастье влюбленных, он летел прямо в руки пожилого человека, сидящего в сквере на одной из опустошенных, брошенных и забытых скамеек.
Мужчину звали Станислав Родионович, он вспоминал свою прежнюю жизнь, когда-то так сильно зависящую от этой скамейки. Скамейка, как ему казалось, способна была пробудить к жизни те чувства, которые были уже полуразрушенными развалинами, заросшими дикой травой.
Он бережно расправил растрепавшийся самолетик, внимательно прочел и улыбнулся. «Молодые еще, счастливые…» - подумал Станислав Родионович. И, словно океаном, накрыли его воспоминания. В глазах застыли соленые теплые слезы.

Ожидание девочки с косичками после школы. Борьба портфелями. Снежки и Снеговики. Ее слезы из-за провала на экзамене. Крики после расставания с чужим, с не тем. Взгляды. Ладонь к ладони. Поцелуй. Тепло. «Стасик, у нас будет ребенок!». «Выходи за меня». Обмен кольцами. Маленькая Ирочка в коляске. Падения с велосипеда. «Пап, а он меня снова за косичку дернул». Больше внимания детям. Тысячи счастливых дней. Миллиарды несказанных слов. И все. Авария. 76 лет в этом году. 30 лет назад жизнь Станислава Родионовича закончилась. И только то тепло, что несла эта старая скамейка, позволяло ему чувствовать.

Он бережно отложил письмо и поспешил домой, стараясь поскорее убежать от удушающих воспоминаний.

Письмо, снова перестав быть важным, пролежало на скамейке, пока молодая девушка, проходящая мимо, не взяла его.

Наступали сумерки. Та самая волшебная пора, когда день незаметно переходит в ночь, зажигаются фонари, оживают и начинают преследовать одиноких людей незамысловатые запахи.
Под одним из фонарей стоял человек и отсчитывал минуты… В неярком свете уже чувствовался дурманящий аромат кокоса. Девушка бежала к нему, сжимая в ладони письмо. Задыхаясь, она протянула ему руку:

- Посмотри на дату. Прочти это. Невероятно.
- Это то письмо… Что я писал тогда под нашей пушистой елью… Как оно у тебя? Я оставил его там тогда. Я думал, что именно ты его найдешь, но…
- …но сейчас это все уже не важно. Те невысказанные слова…
- …уже стали не нашими.