Письмо

Вот, кажется, снова пришло время, снова: лампа, бумага, шариковая ручка... Здравствуйте. Опять пишу к Вам, хотя и в крайне редкий, но все-таки уже далеко не в первый раз, но отправить это свое послание все не решаюсь, а ответа жду. Да и не в нерешительности здесь, пожалуй, дело, как и предыдущие, последнее мое послание не нашло своего адресата по причине довольно простой: не хотелось доверять его посреднику, даже самому надежному, даже почтовому ящику. Впрочем, возможно, и не «даже» здесь более уместно, а — «тем более», и придет ли ответ Ваш не знаю, но, как сказал Овидий: «Dum spiro, spero» (пока дышу —надеюсь), а посему: вновь лампа, чернила, эти строчки...  Пишу. В последний раз я сообщал Вам, сударыня, о том, как некий молодой господин, пребывая в жуткой меланхолии, пришел к моменту, когда в первых, во вторых, в третьих строках его, отнюдь не убористым почерком написанной жизни воцарились сплошной туман, сквозняк и дырка в потолке, замусоленная языками непрекращающихся дождей осень, а, говоря проще, отступать некуда, да и незачем, все надоело, рука ищет двустволку, дабы расстрелять эту неизбежность раз и навсегда, а в какую сторону повернутся стволы — не важно. Главное бабахнуть! И бабахнул. И было утро. 23 февраля. И, конечно, никто внятно так и не поздравил с Днем вчерашней армии, но это было уже не важно, потому что, простите, Сударыня, но Бог с ними, с бабами, не до их было и в старости вечно девичьей памяти. И сам себя подбадривая периодическими ударами кулака в ладошку, сей юноша не просто надеялся, а каждым нервом знал, чувствовал, что грядет Суд. И, несмотря на порядочно уже надоевшую нервную дрожь, ждал его. И суд был. И судья был тоже. Не без греха, но судья. И звался он «Случай», хотя, кажется, нет уже ничего случайного в круговерти суетливой, но неразрывной в этой своей суете кармы. Да какое нам, собственно говоря, дело до названия? Ведь истина — в познании реальности, а случай был реальностью, как и то, что некто явился на Суд полным высокомерия, плохо скрываемой ненависти, а также уверенности в своей победе над тем, кого привык считать вообще недостойным своих эмоций. Но считаться пришлось. Вдруг. Проигрывая. Другой же пришел тоже не без веры в победу, все с тем же Овидием в сердце, твердо зная лишь одно: последними умирают отнюдь не надежды, а преданные им люди. Надежда же бессмертна. И познавал он эти свои истины в преодолении. И победа была с ним. И, не выдержав, зааплодировал зал, летели букеты, было много самого разного: поздравлений, признаний в любви, черезминутных предательств, новых клятв верности, напоминания о секундной - с глазу на глаз солидарности, а в общем и целом это была жизнь. Такая, какой она, собственно, и была у него всегда. Непостоянной, с гололедом и заносами, визгом разбуженных тормозов: два колеса над обрывом и... вот он уже в зрачках — бешеный сгусток алого пламени, вырвавшегося из металлической скорлупы, расплескавшегося на скалах тюльпанными брызгами и — раз! — решившего и изменившего все, а затем познание, что все это только привиделось, что все это только мираж, и вновь гравий из под колес пулеметной очередью!   Четвертая  передача!   Свежий  ветер  в вышибленное, разлетевшееся, разлетевшееся тысячами солнечных отражений лобовое стекло. К черту стекла! Это мой ветер. Моя жизнь. И пусть насквозь, пусть пронзительно, до спинки сидения телу холодно, а легкие саднит надоевший кашель- черт с ним! Он скрывает никому здесь не нужную, растерянную, изумленную таким всеобщим непониманием слезу. Это мой ветер! А без него: слякоть, плесень, осенние сопли. К чему?
Я все сказал. До новой авторучки и настольной лампы, которые, как ни жаль, но все же заменили нам старые добрые перо, чернила, свечу. Я бросаю эту ручку, наливаю рюмку и поднимаю тост за мудрые телефонные сети с их вечными и такими нужными мне словами: «Ждите ответа»...
Пью.