Одиночество

                Маленькие детки – маленькие бедки...
                Лучше соломенный муж, чем золотые дети...
               

         
         Первая декада апреля в этом году была ужасной, прямо март какой-то, а не тёплый, весенний апрель.  Снега ещё полно. Днём, при высоком солнце, снег потихонечку таял, и на парковых дорожках было слякотно и скользко. Ходить по слякоти мне не хотелось –  только боязнь рецидива болезни выгоняла меня в парк. Шлёпая по аллеям в коротеньких, немного поношенных полусапожках, (моя мама, помню, их называла румынками) –  я старалась набрать количество шагов, предписанных мне врачом. Парк, большой, ухоженный, находящийся в центре города и рядом с моим домом,  был для меня глотком свободы, после опостылевших стен одинокой квартиры. 
         Со стороны на меня, наверное, смотреть смешно. Бесформенное, от этого кажущееся бесполым, существо в одеяниях диких цветов, с зонтом-тростью. На голове – коричневый берет, надетый поверх головного, завязанного возле горла платка. Ниже –  тёплое пальто до колен, цвета детской неожиданности, купленное на барахолке  специально для прогулок. Всучили мне его неожиданно дёшево. Торговка, видимо уже не чаяла продать из-за цвета этот тёплый, горчично-поносный прикид. Когда я весной и осенью хожу в парк, то надеваю его. Пальто для меня свободновато, зато отлично закрывает мою задницу, внезапно увеличившуюся в размерах – на тёплые, зимние панталоны, застиранно-голубого цвета, я надеваю ещё и вязаные рейтузы. 
         У Окуджавы, помните – "Ещё моя походка мне не была смешна, ещё подмётки не пооторвались"...  Мне моя походка последнее время стала смешна, а у «румынок» подметки и вправду оторвутся от  такой слякоти. Ищи потом приличного сапожника. На новые «подмётки» с пенсии не наскребёшь. Так, потихонечку, я добредала до скамейки около детского городка.       
         Скамейка  – отличный наблюдательный пункт, летом, слегка прикрытый ветвями лип. Она стоит чуть в стороне, поэтому  обычно   бывает незанята. Но это сейчас, ранней весной.  Летом же  –  когда не придёшь,  то бомжи ещё не ушли после ночлега, то молодые любовники, и у них это надолго.  Но в эту пору, походив для променажа по аллеям, я  старалась придти сюда, в эту часть парка, посидеть на этой незанятой скамье, покурить спокойно, подумать ни о чём. 
         Курить в последнее время стала по-мужски, крепкие сигареты, сплёвывая после нескольких затяжек. Ужасная привычка, да некому поправить. Но хоть окурки не кидаю повсюду, тушу и уношу с собой –  урны-то ещё не выставили. Юные засранки, проходящие мимо меня на дискотеку, курят девять из десяти, что меня, по понятной причине, ужасно раздражает. Раздражает, что кидают окурки повсюду, ходят по ним, причём, не обращая внимания, просто не видя их. Воистину, где пьют, там с..т.
         И ещё –  удивляет и раздражает их доступность.
         Да какая к чёрту доступность! Неоднократно видя меня на этой скамье, они, наверное, привыкли ко мне, как к части пейзажа. Зачастую, останавливались недалеко, и, не стесняясь в выражениях, взахлёб делились впечатлениями от своих побед.  Словарный запас у этих девиц – на уровне Людоедки Эллочки.  Обычно, это рассказ из междометий и наречий, сдобренный матом, о том, как ОНА его «сняла» на дискотеке, потом как они поддали и о том, как ОНА его затащила сюда, на скамейку. Далее этот рассказ сопровождался яркой детализацией последующих половых актов, под понимающий, высоко оценивающий этот подвиг, гогот товарок.
         А я, дура, про доступность талдычу. Их наслушаешься, как будто порнухи насмотришься.  Аж у самой низ заныл. Мне ещё этой беды не хватало.
         Но и у этих засранок встречается в разговоре слово «беда». Беда – если нет «бабок». Беда – тот парень сегодня после дискотеки ушёл с другой. И тому подобное.  Много у них, видите ли, бед.
         Когда потеплеет, обычно часам к двенадцати, к детской площадке подтягиваются юные мамы с колясками. Собираются стайками, щебечут уже не о парнях (чего о них щебетать, мы же замужние женщины), а о женском счастье. О своих детках.
         Все они ими, понятно, гордятся, но часто и нарочито жалуются. Мол, плохо спят, капризничают, не знаешь уж, чем накормить, ну, просто беда.
         Господи, девочки – думала я – разве это беда. Беда, когда столь долгожданная, с огромным трудом для мамы появившаяся на свет, любимая дочь тебя не понимает. Не понимает – это легко сказать. Не любит, презирает и даже не звонит, чтобы узнать, как там я. Иногда начинаю считать, что не просто нелюбит, а ненавидит.  За то, что до сих пор не знает своего отца, что росла она в бедности в детстве и юности. Что сама выскочила замуж пораньше, только чтобы уйти от нелюбимой матери. Но, как я понимаю, жизнь её тоже не сильно радует. И что они нашли в этой Канаде – я не знаю. Но уехали.       
         Сначала дочь что-то писала, однако, как узнала, что я решила после её отъезда выйти замуж – как отрезало.  Тогда я думала, что меня эта беда сомнёт. Однако время затянуло эту рану, как оно всё лечит и затягивает, иначе было бы и жить невозможно.
          В тридцать восемь лет я вышла на пенсию. Дело в том, что я  -  профессиональная танцовщица. Не балерина, а танцовщица. Ещё в хореографическом училище я поняла, что в балете мне делать нечего. Солистки из меня не получится, а танцевать до пенсии в кордебалете могут, разве что, идиотки. Кто-то, оттанцевав в кордебалете лет семь, восемь, идёт преподавать, но не все могут преподавать, да и не нужно столько преподавателей. Мне повезло – подвернулась вакансия в Ансамбле Песни и Пляски одного из военных округов. Другие выпускницы моего курса, тоже характерные танцовщицы, ушли кто куда – в самодеятельность, пока она ещё существовала, руководить народным танцем, или в народные  хоры. А я, как пришла в Ансамбль, так и отработала в нём до пенсии.
         На следующий год, после того как пришла работать в Ансамбль, я родила Иришку. Мне было тогда девятнадцать. Кто отец – неважно, я же знаю, кто. Спасибо мама ещё была жива, помогала её поднять, сама я, с вечными репетициями, гастролями по полмесяца, по месяцу, дочку бы не подняла. Удивительно, ни разу мама, царствие ей небесное, не спросила об отце Иришки. Ну, ясно, что она хотела на него хотя бы посмотреть.
         Жили мы трудно. Мамина пенсия была очень небольшая –  когда-то мать серьёзно болела, был большой перерыв в стаже. Мой оклад да мамины руки ухитрялись создавать дома обеды и ужины. Купить себе обнову, или что-нибудь для дома – праздник. Мама, сколько помню, ходила в одних и тех же одеждах, меняя их, естественно, по сезону.
        Наибольшие траты шли на дочку. Сколько же ребёнку надо – я раньше никогда не задумывалась. Когда же Иришка пошла в школу, у нас с ней произошли первые недопонимания.
         Школа была для состоятельных детей. Да нет, не специальная школа, обычная, но несколько домов, где мы жили, были заселены людьми обеспеченными. Иришка, конечно, рассказала, что у неё мама артистка балета, но дивидендов, в глазах её одноклассников, нам это не прибавило. Не ходила она грязнулей, школьная форма, фартук всегда наглажены, туфельки целы, но даже детям было видно, что материальчики самые дешёвые, да и туфельки такие же. Это вызывало снисходительные улыбки её учительницы и дразнилки, со стороны одноклассников. Чем бы это кончилось, я не знаю, но у мамы хватило сообразительности, пока я где-то гастролировала, перевести Иришку в другую школу. Неважно, как там учили, но на фронте детской психологии мы победили. Там были все такие дети.
Я думаю, что с тех пор она, ещё совсем соплюшка, меня потихонечку и заненавидела...
         На аллее, вдалеке,  показался прогуливающийся мужчина, вероятно из санатория, находящегося в парке. Я автоматически залезла в крохотную косметичку, достала зеркальце и осмотрела себя. На меня глядело правильных черт лицо, с темно-голубыми глазами, естественно пушистыми ресницами, пожалуй, не старше и моложе своих лет. Брови на месте, мешки под глазами во время прогулок разглаживаются, губы накрашены, но не броско. Волосёнок под платком не видно, оно и к лучшему, – это слабая часть моего тела. Не дал мне волос хороших Господь.
         Я засмеялась и хрипло закашлялась – курево проклятое. Вот ведь, как устроены мы, бабы. Доковыляла до скамейки кляча в идиотском наряде, радуясь, что доковыляла. Но как только показался мужчина, возможно, такая же кляча, как и я, то скорей к зеркалу – вдруг клюнет. И нужна нам эта рыба, не нужна – неважно, важно само ощущение, что на твою удочку что-то ещё ловится. Самоутверждение.
         Конечно, мужчины в моей жизни были, но моя работа – тяжкий физический труд, потому всегда первая мысль о доме была – выспаться и отдохнуть. Выйдя на пенсию и  посещая парк, стала замечать на себе взгляды мужчин, не знающих, естественно, что на скамье сидит пенсионерка. Иногда я сознательно шла на близость – всё же мне всего тридцать восемь, но после, от брезгливости, зачастую не могла отмыться. Это было абсолютно не то, что я желала. Я часто вспоминала обрывок стиха, случайно прочитанного у понравившегося мне поэта –
         
         Есть мужики... с ним пять минут – уже оскомина.
         И ни в постели он, и ни поговорить.
         А был бы муж... Не золотой - простой, соломенный,
         Могла бы ноги мыть и эту воду пить.

         Последняя встреча была для меня судьбоносной, но, как всё на свете, случайной и неожиданной. Мужчина – на вид лет под пятьдесят, бывший военный лётчик, невероятно крепкий для своих лет. Приехал по бесплатной путёвке в санаторий. Зачем приехал – непонятно, но явно не лечиться. Так оно и было. Его друг, когда-то сам служивший в нашем городе, сказал, что слаще девок чем в Липецке, не бывает. Лучше всего, мол, попасть в санаторий, путёвка на двадцать четыре дня, за это время и отдохнёшь, и подыщешь себе, понятно, не одну кралю. Только ты, говорил друг, знакомься не с отдыхающими в санатории приезжими дамами, а походи по парку, здесь много бывает местных курочек-дурочек.
         Через двадцать дней мы с ним поженились. Какое же это счастье – быть замужем! Я перед этим Николаю (так звали моего мужа) честно рассказала все мои беды со здоровьем. Они типичны для людей моей профессии. Это и подагрические изменения суставов, и проблемы с венами нижних конечностей, и расширение отделов сердца, и, как следствие, то, что случилось со мной, – аритмия.
         Но он просто не хотел ничего слушать, ему была нужна жена, не юная, а молодая, которая может родить ребёнка, а лучше бы и не одного. Мы с ним очень старались преуспеть в этом деле, я ходила на разные процедуры, к каким врачам только не обращалась –  тщетно. В моём организме, наверное, произошли какие-то изменения, не позволявшие мне забеременеть, несмотря на то, что климакс ещё не наступил. Я же, подкоркой, телом, кожей, каким-то звериным женским чутьём, чувствовала, что подступает беда. Коля рассказал мне, что пока он участвовал в боевых действиях, его прежняя супруга и сын погибли в автокатастрофе. Его приезд в наш город – попытка найти не женщину, а жену, с которой он хотел бы прожить заново оставшуюся часть жизни. Но его навязчивая идея иметь детей была столь сильна, что мне порой казалось, что и я ему нужна только как машина для воспроизводства детей. Я стала замечать, что чем дольше мы жили без долгожданного ребёнка, тем чаще он стал смотреть на других женщин. А я всё чаще вспоминала реакцию моей мамы на вопрос одной дамы - не изменяет ли ей муж? Мама спокойно и горделиво ответила: "Думать надо о семье. Да я если даже увижу, что он на другой лежит, всё одно не поверю"!
          Купили машину - Рено клио, на ней съездили в Питер. Так уж получилось, что Николаю там ранее не удалось побывать. И я, как человек проживший бОльшую часть жизни в Питере, старалась, чтобы он увидел этот город моими глазами, показывая ему то, что экскурсоводы, за нехваткой времени, обычно пропускают.
         Вроде бы всё было хорошо, но меня не оставляло чувство тревоги.
         Прошло полтора года, пришла ожидаемая мной беда. Николай, – мой первый и единственный муж, любимый муж, заявил мне, что он уходит от меня, раз у нас с ним за эти полтора года жизни нет детей, а он очень хочет наследника. И уехал из Липецка.
         У меня была оторопь, прострация. Я просто не понимала, где я живу. Естественно, обострились все боли. Чтобы удержать себя от страшных мыслей, типа - «зачем живешь на свете», вывожу гулять себя в парк, но одна, без подруг. Да и подруг у меня в этом городе нет, я же работала в Питере, а в Липецк приехала уже выйдя на пенсию. Благо, мама, сама по рождению елецкая, после моего выхода на пенсию додумалась поменять нашу однокомнатную квартирку в Питере, на очень приличную трёшку в Липецке, да ещё и в центре. Парк, как я говорила уже, рядом с домом. Пока гуляю, ещё ничего. Прихожу домой, переоденусь, надену свою пижамку сорок четвёртого размера, фигурой я ещё девчонка. Возьму расческу причесаться, сяду перед зеркалом – на меня смотрит стройная, сорокадвухлетняя женщина, вроде молодая ещё, но без жизненной  перспективы и, что страшно, желания жить. Что впереди – я не знаю. Пока – одиночество.

         Беда, коль в дом пролезет одиночество...
         Тоской, как пластырем залепятся уста...
         И обглодает аккуратненько и дочиста
         Вас одиночество.  А дальше – пустота.