след в след

Конец 1910. Звонок.
 - Можно мне видеть Марину.
 - Я.
 - А я Макс.
 Улыбка визиря. В его чертах слияние двух кровей. Ты знаешь, что кровь это море. Древнейшее из морей. И очень солёное на вкус. Кровавый след. Понта.
 Немой укор. И даже нищая певица уже не доводит до слёз.
 Диадемы. Марина – лунатик двух темных лун.
  Чем дольше глядишься в колодец памяти, тем четче видно - мы были живы встречами в годах разлук.  Что главное в любви? Что бы бог не заметил, что ты кого-то поставил выше него… Как далеко до счастья. Нам сладостно, что мы врозь.
 Он разбивал каждую мою счастливую любовь.
 - Ты запрокидываешь голову – затем, что гордец и враль. Какого спутника солнечного прислал мне метельный февраль.
 - Марина, похоже на птичий крик. А я – острожник. Помнишь, мы видели на дне ручья лик Солнечного зверя, с тех пор тебе пою – что ты в заре одна.
 - Но ты не меньше меня влюбился в Солнечного зверя. И много ли им целованы твои уста? – ревнует гордая её любовь.
 - Не спрашивай. Я обману.
 - Ты лгун, Макс.
 - Безумная девушка, я поэт.
 Разлетелось в серебряные дребезги зеркало, а в нем тот дом, где были они в ночи вдвоём. То-то же, по ночам не молись идолам.
 Над синевою весеннего неба накрапывает колокольный дождик.
 - Мама, куда идёт лёд?
 - Вперёд…, пожалуй, вперёд. И как несносно каркают птицы в ночи.
 А лёд всё идёт. И даже зверь ощутил жалость. Вот и сошлись дороги клином. Это беда с бедою - каторжные  столкнулись.

 Уснешь – проснешься ли здесь опять?

 Старик над смертью своей сидит…  «я для других сновижу эпох…»


 От всех несчастий и  вестей – покой. Мир без вести уже пропал. А если спросят – я научу: «уйдем отсюда прочь! в ночь - на запад солнца». Он тоже всю жизнь будет один.
 ни сыновей, ни дочерей.
 - Эй, идолы, чтоб вы сдохли. Панихид не служить!
 А лики над ними поют  уже поют смерть.
 Вечерами сначала красными, потом бесконечно чёрными:
 - Чернокнижница… Крепостница…
 Прильнув к окну, жгу глаза слезами. Так срываются покровы с катафалков и колыбелей – воем львов, венчающих колесницы.
 - Расскажи, как сегодня ночью, я взглянула в тебя – узрела тот лик. И луч…
 - Оттого должно быть я и пришёл.
 - Свят! свят! свят!


 - Мы к умирающему едем в дом. Он говорил, что в  мире нам всё снится. Что надо любить Иегову.
 - Утешь меня – мне кто-то забивает в сердце стальные гвозди.
 - Только не нужно мне плакаться, как палачу… Я не человек… Над головою – звёзды…

 Он уезжает утром рано. Предрассветные туманы в его зрачках. И в памяти лишь в изгибе рот и горестный усталый вздох:
 - Ne laissez pas trainer tes lettres!
 И вот теперь дрожа от жалости и жара, одно: завыть, как волк.

 Пока обетованная земля большим горбом не встанет над горбами. Вперед с сожжёнными губами.
 - Дай вам бог – целый сонм любовниц. Изъявляя при сем готовность.


 - Простите меня мои реки! Я расскажу про великий обман: как пришелец египетских стран в узкую дудку дует цыган. Я расскажу про великую ложь: как зажимается нож.
 Сговориться – тщетно.

 Бог мостов не строит... на людские головы лейся забытьё.
 Сон.

 Страшно ступать по душе живой.

 В Аид нужно входить одному.
 Что я в жизни видела кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов?

 - Как же тебе не стыдно… Она тебе так предана, а тебе подавай тело. Ведь важнее душа.
 Татарин, понимая, что его упрекают в бедности (из-за отсутствия калыма):
 - Твоя правда: бедному  и с душой жить приходится.

 В самом начале знакомства Макс Марине:
 - Могу ли я осмотреть Ваш череп.
 - ?
 - Неужели никто никогда не полюбопытствовал, узнать, какая у Вас голова. Голова ведь – это главное!

 Приди, склонись перед богами, потом плыви скорее прочь. Обману-ут!

 Мой путь не лежит мимо дома твоего. Он уже не лежит мимо дома – ничьего. А всё ж еще по людям маюсь – особенно весной. Макс, ко мне не ревнуют жёны.

 Остался лишь голос и взгляд. И мне ни один влюблённый не вывел палат. Есть в мире чёрные стада. Другой пастух.
 Одинокий пастух.

 Быть может, я в тот чёрный день очнусь белей тебя.

 перо дрожало в  руке продажного писца… Ты этого хотел?
 И не спасут не стансы, не возмездья – Это называется возмездье.

 Ей – вода с небес – как дар, и слёзы ей -  вода, и кровь – вода, в крови, в слезах умылася. Не мать – а мачеха судьба: не ждите ни суда - ни милости.
 Другие по ночам с очами и личиком светлым всей плотью по плоти плутают, из уст пересохших дыханье глотают.
 А я …
 … ночами беседую с ветром, не с южным зефиром немым – с российским сквозным.
 - Небось, не растаешь

 Змея мудрей стоят. Горлицы кротче. Смолкло в своём хлеву стадо людское. Ночлег – человек.
 Сторожевые херувимы,
 Поклон тебе, град божий Киев!
 Поклон, престольная, Москва!
 Я дочь не помняща родства.
 На сале змеином, без свеч, хлеб свадебный печь.
 А коли темна моя речь: сквозь – пол – человек.
 В ожерелье сто бус - а не хошь – не бери.

 Прощай, снег, зимы сиротской -дарованная роскошь.

 Плачешь – что поздно…бойся незримых! Из глаз неподвижных слезинки не выжмешь.
 Пламя и мрак. Две чёрных ямы. В больнице так:
 - Мама! – страх и укор – и аминь…

 Прошу не клясть – не родилась….


 Здесь город, выбывший из живых. Осмотрев всё кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде.
 - Кто-то едет к смертной победе. Кто-то едет…

 - Не жалей, Макс. Только в час последнего прозрения – не прозрей.

 28 мая 1922. «Марина, у нас очень страшно. Чувство разверстого кладбища…Я уже год болен. Живу только нервным подъемом и работой… Закончил «Путями Каина»…»

 Весна навевает сон.
 - Есть в мире такие Иовы, что Иову б завидовали.

 1925. По вечерам танцуют – Боже! Как танцуют! Но город стёрт.
 Оба. Придут седыми. По набережной, где седые деревья. Придут  и будут знать одно: вокзал. Раскладываться не стоит.
 Вот через горсти всех планет (считал их кто?) пропавших:  встаёт одно – конец. Раскаиваться не стоит.

 Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным – мне безразлично на каком не понимаемой быть встречным.

 1930 год  был бесплоден. У Макса был сердечный удар. Писать он перестал. Остались ещё только акварели. «Нужно изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать…» Вчера вспомнил уговоры Маруси: «давай повесимся»


 - Да не будет им…
 - Просила же тебя – не сглазь…
 - И долгом - Месть… Кто перескажет потомкам нашу повесть?
 - Ну, может быть изустно… Случайно…

 Август 1932. Похоронили Макса. Сирой полыни крестик.

 Ведь шахматные же пешки – и кто-то играет в нас.

 1940. Марина в очереди к окошку кассы Литфонда. Её уже никто из бывших не узнаёт. Ей сорок семь. Старуха в почти спущенных чулках. Брезгуют.

 Человек человеку – дьявол…»

 Август 1941. Безденежье, безработица, безвременье. Марина повесилась.

 Кто многое видел – тем много прощается.