Явление Исаянца. Словообразование

(Начало обзора здесь:http://www.stihi.ru/2011/06/04/5319)

Расширяя семантические границы слова, прибегая нередко к созданию новых
значений, Исаянц не прошел и мимо такого способа обогащения семантики, как окказиональное словообразование. Действительно, если в нормативном языке нет нужного нам значения, если оно не возникает из столкновения «нормальных» лексем, почему бы не пойти по пути Хлебникова и не создать новое значение вместе с его носителем – словом?



Отправной точкой, «причиной» текста у Исаянца нередко выступают те или иные языковые явления (звук, идиоматика). Пожалуй, наиболее наглядно эта особенность проявляется на уровне окказионального словообразования.

Исаянц поражает как количеством, так и  разнообразием придуманных им новых слов.
При создании своих неологизмов он пользуется словообразовательными моделями разной степени продуктивности, нередко обращаясь к таким способам, которые обычно не используются в языке и существуют в нем, как потенциальная возможность.

Новые слова, пусть и неравномерно (преобладают существительные), распределяются практически между всеми частями речи (существительные: «елекричка», «компоэтор». «москворец», «перпетумобиль», «хоромысль»; прилагательные: «петукушкин»,  «балтийстовый», «путефирный», «журальвиные», «клюволиц», «сердцестремителен»; глаголы: «глыбится», «тарусить», «тулят» (от Тула), «поизгрыз»; наречия: «аккомодациозно», «вбред», «иссера», «иудейно»).

С точки зрения способов словообразования можно выделить фактически формообразование (сюда же следует отнести адаптацию заимствований), когда «обычная»  лексема употребляется в необычной для нее грамматической форме («бусик», «иудейно», «пегасьи», «горизонтовая», «кляйнциммер», «юда»), и непосредственно образование совершенно новых слов – здесь наиболее продуктивным у Исаянца  является способ контаминации («вронежницы», «уфаисты», «путефирный», «седцестремителен» и т.д.).


Окказионализмы выполняют самые различные функции в текстах Исаянца  (инструментовка, заглавие, рифма, композиция, семантические приращения), но наиболее важная роль отводится им в образной структуре произведения. Так, окказиональные наречия и прилагательные обычно выступают в роли эпитетов («балтийстовый», «вбред», «несносима»), «изобретенные» Исаянцем глаголы – в качестве метафорического предиката («глыбить», «тарусить», «тулить»(от «Тулы»)), неологизмы-существительные могут быть как объектом метафоры или сравнения («Качнись на здешней хоромысли», «я..., как сутулая нептица, добрел до киевской границы»), так и субъектом («секут воронежницы перворассветные снопы»),  ; кроме того, подобные существительные нередко выступают в роли метафорической дефиниции («Я – нварь дрожащий», «Я ... последний бусик», «Ты... пережилок» ). Весьма интересны случаи , когда и объект, и субъект, и даже предикат метафоры выражены окказиональной лексикой ("Тулят крязанок москворцы").
 
Окказионализмы зачастую становятся частью словесной игры, каламбуров, преднамеренных ошибок и оговорок, паронимии и ложной (контекстуальной) этимологии («Я – нварь дрожащий», «в Самаре – иудейно», «каждой юде по юдоли», «Кляйнциммерман плюёт на саморез»).
Нередко окказионализм (особенно возникший в результате разного рода сращений, сложений и наложений основ) сам по себе является полноценным тропом, заменяя при этом целые словосочетания и идиомы, такие как эпитет + определяемое слово, генитивные метафоры, метафорические дефиниции, объект и субъект сравнения и т.д. («сердцестремителен» – ср.  «стремительное сердце», «стремление сердца»; «компоэтор» – ср. «поэт и композитор»; «пещернотелье» – ср. «пещера тела», «тело как пещера»; «точкозренье» – ср. «точка зрения»; «клюволиц» – ср. «лицо (нос), как клюв, подобно клюву»; «путефирный» – ср. «путь эфира», «эфирный путь»).
Подобные новообразования, как правило, содержат в себе сразу несколько образно-семантических пластов. Так, например, "Елекричка" из стихотворения "За горизонт в горизонтальном лифте" одновременно ассоциируется с электричкой ("горизонтальный лифт") и приглушенным (не шумом ли, издаваемым электричкой?) криком ("еле криком"), но это ассоциации, обусловленные фонетически и словообразовательно. Если же пойти дальше и обратиться к словосочетанию, то причастие "ползущую"(а заодно и глагол "тащусь" из первой строфы), относящееся к рассматриваемому неологизму, вполне может вызвать ассоциацию удивительного транспортного средства с улиткой (тоже ведь не крикливое существо!) - той ли, что "на склоне Фудзи", той ли, что просто "на склоне", но, что важно, неуклонно движущейся "на встречный Елекрик". В итоге перед нами своеобразный символ человеческой жизни, неумолимо приближающейся к своему финалу ("Елекрику", ср. "Дальнейшее - молчание"), как лифт - к последнему этажу, электричка - к конечной станции, а улитка Кобаяси - к вершине.

Конечно, окказионализмы обретают те или иные значения не только в результате удачного использования определенной словообразовательной модели, но и благодаря  контексту, неотъемлемой частью которого они являются.

Окказионализмы в текстах Исаянца могут встречаться в качестве одиночных вкраплений (элемент декора), но обычно они появляются группами, причем нередко именно им отводится роль ключевых  слов, находящихся в «сильных» позициях (заголовок, рифма). Самыми  интересными, на мой взгляд, являются случаи, когда текст буквально держится на новых словах и словоформах, когда без них стихотворение просто невозможно.

Прекрасным примером текста такого рода может служить «Хранитель».

Хранитель

В июле – небо. В небе – птицы.
Вдоль горизонтовой тропы
легко секут воронежницы
перворассветные снопы.

Тулят крязанок москворцы,
кольцом уфаисты зависли.
Тронь журальвиные дворцы!
Качнись на здешней хоромысли.

Перисторук и клюволиц,
сердцестремителен, как пуля,
храни, верней семи зениц,
от небыльцов и небылиц
в себе сияние июля,
в июле – небо, в небе – птиц.

Стихотворение перенасыщено всевозможными словообразовательными изысками и заставляет вспомнить В. Хлебникова, непревзойденного мастера словотворчества.

Начинается этот «праздник словообразования» с притяжательного прилагательного, произведенного от существительного «горизонт». Исаянца не устраивает общеупотребительное слово «горизонтальная», так как ему важно подчеркнуть принадлежность «тропы» к «горизонту». В данном случае он почти не создает ничего нового, язык (и читатель!) легко «усваивает» новую форму «горизонтовая», созданную по существующей модели (ср. «тортовый», «кортовый») – по большому счету, в данном случае можно говорить не столько об окказиональном словообразовании, сколько  о поэтической вольности.
Далее  появляются загадочные «воронежницы», произведенные на свет методом  наложения лексем «Воронеж» и «жницы»  и заполняющие, с одной стороны, языковую лакуну (для обозначения жительницы Воронежа не существует соответствующего этнохоронима), с другой – вводящего читателя в загадочный мир, в котором, помимо удивительных тружениц, читателю встречаются не менее удивительные существа и сущности.
Чего, например, стоит «хоромысль» из второй строфы – своеобразный гибрид «коромысла», «мысли» и «хора» («хором»). Причем с точки зрения словообразования мы имеем здесь скорей необычную контаминацию наречия с существительным – «хором» + «мысль», чем сложение основ – «хор» + «о» + «мысль»). То есть, налицо как бы не только новое слово, но и новая словообразовательная модель. С точки зрения грамматики окказионализм ведет себя, как «мысль» (тип склонения), с точки зрения фонетики он напоминает по звучанию «коромысло», с точки зрения семантики, подобно «коромыслу»,  он еще и соотносится с глаголом «качнись» («качнись на местной хоромысли»). Таким образом, авторский неологизм в данном случае является средоточием смыслов, местом пересечения нескольких лексем, образуя при этом некое новое значение, не равное простой сумме составляющих его семантических компонентов.

Еще одну модель, тоже не совсем обычную, обнаруживаем в последней строфе. «Обыкновенная» «небылица», соседствуя с окказиональным и фактически производным от нее «небыльцом», приобретает дополнительное, новое окказиональное содержание – «небылец женского рода» (что-то вроде «нежити»), впрочем, не теряя при этом и своего прямого (первоначального!) значения. И хотя «небылец», видимо, произведен Исаянцем от «небылицы» (не исключено, что здесь сработала другая модель – частица + слово, то есть, «не» + «былец» по аналогии с «не жилец»), благодаря законам языка и контексту, возникает ощущение, что «процесс» проходил в обратном направлении (ср. «жилец» – «жилица»).

Но самое интересное происходит со словами, несущими в стихотворении основную смысловую и образную нагрузку, и большая часть этих слов так или иначе имеет  отношение к «пернатым» («крязанки», «москворцы», «уфаисты», «перисторук», «клюволиц»). Кстати, уже упоминавшиеся «воронежницы» ретроспективно также могут быть включены в этот ряд в качестве особой разновидности воронов или ворон  (идея читательницы, скрывающейся на "стихире" под ником Элинор Ригби) .

Птичий мотив в стихотворении, на мой взгляд, напрямую связан с О. Мандельштамом, в чьем облике, по воспоминаниям современников, было что-то птичье (ср. у Тарковского:

«Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
....................
Гнутым словом забавлялся,
Птичьи клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.»

(«Поэт»)
http://ruthenia.ru/60s/tarkovskij/poet.htm)

В стихах самого Мандельштама находим образ скворца (птицы, способной к звукоподражанию), как бы символизирующий благополучного, «сытого» литератора («А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом» («Куда как страшно нам с тобой»)), каким ему никогда не быть («Да, видно, нельзя никак» – там же), и образ щегла – символ истинного поэта, практически альтер эго опального поэта («Он (щегол – М.Н.) распрыгался черничной дробью, Мечет бусинками глаз — Я откликнусь моему подобью, — Жить щеглу: вот мой указ!») (Ср.: о скворце – http://www.licey.net/lit/poet20/strashno, о щегле  – http://www.licey.net/lit/poet20/schegol).

То есть, если воспринимать «москворцов» как благополучных столичных литераторов,  все остальные чудо-птицы могут быть истолкованы как поэты нестоличные, неблагополучные, настоящие.
Но что же в таком случае делают «благополучные» москворцы с «периферийными» «крязанками»? Что означает глагол «тулить»? В контексте стихотворения Исаянца слово это явно имеет отношение к городу Тула (ср. «тарусить» – еще один подобный глагол, образованный от названия города – («Бусы»)), но сохраняется в нем и значение, связанное с такими лексемами, как "притулить", "притулиться", а также диалектное «прятать», отмеченное еще Далем (http://dal.sci-lib.com/word040259.html).
Что же конкретно одни «пернатые» делают с другими (другим)? Мне представляется, что легче ответить на вопрос о том, что "глокая  куздра" сделала "бокру" и делает  "бокренку".

Более того, истолкование «москворцов» и иже с ними в духе зооморфизма является лишь одним из вариантов трактовки образов удивительных птиц.
О возможности иной трактовки может свидетельствовать отрывок прозаического теста, имеющий отношение к языку (армянскому) и также насыщенный зоологизмами:
«Я слышал лай одичавших собак татарской речи, шелестели аравийскими песками серебристые еще при свете луны персидские змейки, уползали, оставляя во рту горький привкус пустыни. Тощие греческие соловьи давали фальцет, он растворялся в перекатах речки ущелья, звуки, осязавшиеся глазом, звучали:
– Буи-ждуи-Мулиен-Ояд-Хаме.»
(http://www.golosarmenii.am/ru/20126/culture/10999/)
Рельеф местности, пейзаж плавно перетекает в насыщенную различными красками и персонажами картину языка. Практически тот же «процесс» можно увидеть и в «Хранителе».

Так, авторские  неологизмы вполне могут быть восприняты в качестве «представителей»  тех или иных языковых слоев (заимствований, диалектизмов и т.д.).
При таком подходе в «уфаистах» можно увидеть (услышать) репрезентацию многочисленных тюркизмов, «гнездящихся» (аист – птица перелетная!) испокон веков в русском языке, а в «воронежницах», «крязанках», «москворцах» и в «тулят» особенности  соответствующих говоров (московское аканье, рязанское и тульское яканье, диалектную лексику и  т.д.).

Тем не менее, низведение «странных» неологизмов Исаянца до конкретных сущностей  было бы абсолютно неверным, примитивным подходом к толкованию весьма сложного, наполненного неоднозначными образами текста.
Исаянц не только создает новые слова, но и творит собственную мифологию, в которой  его фантастические птицы вполне могут являться «подобиями» иных мифологических существ, вещих и певчих птиц – Сирина, Алконоста  (любопытно, что данное имя возникло благодаря ошибке-контаминации – «алкин есть» Гамаюна, Феникса, Симурга (Симург, кстати, обладал функцией покровителя, хранителя как отдельных людей, так и целых народов (http://ru.wikipedia.org/wiki/), существует легенда, упоминаемая в романе В. Пелевина «Поколение П», о том, что само слово «симург» значит 30 птиц).
Интересно отметить, что большинство мифических птиц – существа полиморфные, «полиморфны» и окказионализмы Исаянца, соединяющие (контаминация!) в себе имя города-горожанина и птицы  («уфаисты», «крязанки», «москворцы»).

И тот, к кому Исаянц обращается в своем стихотворении (сам автор – лирический герой; конкретный поэт, скажем, Мандельштам; собирательный образ творца; наконец, Творец всего сущего) тоже предстает в "птичьем", вернее, "птицеподобном" (ангелоподобном?) обличии, и рисуется этот облик на языковом уровне тоже при  помощи окказионального  словообразования ("перисторук", "клюволиц").

Так о  чем это стихотворение? Оно, определенно, перекликается (повторение лексем с корнем "хран" – "храню", "хранитель","храни" ) с другим текстом Исаянца –  «Предпочтение воде», – в котором достаточно ясно говорится о поэзии («и я стихи слагал»), речи, языке («Я храню огонь в горсти ради литерного дыма»). О том же, кстати, известное стихотворение Мандельштама ("Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма ") – поэта, наиболее близкого Исаянцу.

Таким образом, стихотворение  «Хранитель» представляется мне своеобразным гимном поэзии, творчеству (и словотворчеству!), языку – той самой  субстанции, с которой, в первую очередь, имеют дело поэты, той сущности, которая, благодаря своей невероятной гибкости и неограниченным потенциальным возможностям, позволяет создавать новые формы, слова, смыслы и, в конечном счете, тексты, подобные текстам Валерия Исаянца.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ:http://www.stihi.ru/2011/06/04/6493