зарисовка

;Когда она смеялась в трубку, прижатую к уху на другом конце города,
Он улыбался, искренне рад был, веселил с усердием,
Говорил «хорошая», говорил «я здорово», наконец – «покедова»
И садился на черный бордюр, слыша фальшь в работе предсердия.

Она была такой пчелкой, такой заводной иголкой, прелесть,
С нее не сводили глаз десятки сомнительных граждан,
Она была нежной и свежей, неловко скрипела дверью
Уходя поутру, и всегда шептала: «ты очень, очень мне важен».

Он пробовал разное: брился, стригся, работал, курил, гулял ночами,
Находил девчонок, пел им романсы и, отвернувшись, гладил лица, -
Она ломала руки, была в тогда натуральном смятенье, ужасном отчаянье,
Он думал «господи, что же ты так», давал заднего ходу, как говорится.

Даже стал поэтом, стал чудиком, странным слегка мизантропом,
Его любили женщины, они же ему удивлялись – такой пригожий,
А вечно один, хмурый, снует по каким-то своим запутанным тропам,
Самый сутулый из всех сутулых прохожих.

Когда она исчезала в дверном проеме, он по инерции долго
Еще кивал болванчиком, зубы сжимал, не снимал расслабленной маски,
Потом брал телефон, звонил лучшему другу и со вкусом выл волком,
А тот вздыхал: «Хотел бы я знать, чьи твоя там сейчас принимает ласки,
Но вообще, дружок, ты бросал бы все это» - шептал друг с опаской.

А она возвращалась: «малышка, ну что ты, ну ладно, я буду рядом, собачкой,
Ну, ты понимаешь, счастья-то мало, но надо, такое уж дело».
А он смеялся на грани истерики, смотрел на эти от сердца подачки
И думал, и думал, и думал, пока голова совсем не
Поседела.