Mysterium magnum

     Листва истекает сочным, ярко-алым, свежим ядом внутренностей, аккуратно разложенных на осклизлом алтаре мотылька luna ocularis barathrum. Иначе его называют мотыльком бездны, и из его чрева извергаются сонмы хищных снов, утопающих в нигилизме.
     Застывшие формы коченеют, расплавляются под пристальным взглядом единственного его глаза, увенчанного изломанной колонной слоновой кости – серпом мускатного месяца, заточенного идеально гладко под совершенный полукруг кислотой и крадущейся тенью вгрызающихся в плоть демонических сущностей, призванных, но не отторгнутых чадящей кропотливой беспечностью. Края уплывают вместе с клочками слабеющего сознания, запечатавшись в мглистый поток бурлящих миазмов. Клыки смыкаются молча на заржавелой глотке охрипшего, скрученного сладкой агонией беспечного разума, ноющего от нестерпимой боли, медленно и звонко оборачивающейся коварным льном наслаждения. Блестящие, густые, иссиня-черные, эбеновые плети волос, как побеги дремотного терновника, изгибаясь в неподдельной истоме, обнимают, окольцовывают, охватывают тело, жаждущее их обжигающих адским пламенем прикосновений. Пряди скользят по обнаженной коже, усыпанной пластами оголенных проводов-артерий, ниточками вен и капилляров, маслянисто переливающимися в сиянии черного солнца и обсидиановой луны, преломленном тягучими, обманчиво мягкими и по-кошачьи гибкими побегами волос.
     Окованные календулой рахитичные ирисы, бледно-пенные, муаровые и беспокойные в своем обледенелом совершенстве, спускаются подобно рукам привидений с виселицы млечного пути, спускаются в сопровождении аморфных танцующих мандрагор, чьи бархатистые голоса ваяют возвышенную, но при этом зловещую музыку. Веретена колесованных зрачков распадаются цветными шутовскими искрами вместе с реальностью, клубящейся в неземном рое атомов и молекул, вельвичий и пучеглазых глубоководных рыб с огромными светящимися лампадами глаз.
     Передо мной, будто из грустной драмы, поведанной маленьким театром на стыке стремительных ветров вселенной, появляются вереницы флуоресцентных тварей: хромоногих Панов, безголовых антропоморфных созданий с пылающими сердцами в скрюченных пальцах, существ, наполовину мотыльков, наполовину птиц, пугающе грациозных женщин с неестественно тонкими телами и длинными конечностями, как у богомолов, оскаленных клоунов в колпаках с серебряными бубенцами, жонглирующих головами младенцев, двуногих тощих лисиц с вытянутыми мордами в виде флейт, стигийских псов с бубонами на обвислых боках… Множество порождений безграничного безумия, вязкими струями изливающегося из пробитого подсознания, шагают, ползают, прыгают, танцуют, водят жуткие хороводы, поют странные песни, только им понятные, голосами, ничем не напоминающими человеческие. Зеленые огоньки парят над этой толпой, шевелящейся как-то одеревенело и судорожно, но вместе с тем оживленно. Стонет вода, ударяя в колокола кристальных сосудов звезд, поглощая холодную рассудочность, возвращая то, что обязано вернуться к себе, в кровожадное и первобытное состояние.
     Смешанная с густой янтарной жидкостью причащения, роса забывает границы, затушевывает кулисы небес, ороговевшие и принявшие вид сводчатого готического пространства, осененного мрачным торжеством статных соборов и ажурных колоколен, чьи белоснежные тела покрываются копотью инфернальных костров. Всепроникающее дыхание осенних струн задевает меня, напрочь сдергивая завесу реального мира, отбрасывая его на недосягаемое расстояние. Волосы, ее длинные волосы не забыли меня, они нежно трогают разгоряченную кожу, проникают под нее, высасывая соки жизни и смачивая губы благословенной влагой смерти. Шелковистые губы, чернильные штрихи ресниц, пряди, оплетающие безвольные конечности цепями, что хрупки, как ночь, и тверды, как алмаз.
     Я не дышу, любой мой вздох скован стихийной властью чувств, и я не имею над ними контроля. Робкие шепотки и пристальные глаза кошек, покрытых чешуей и сажей, отступают в небытие, услышав ее негромкий, завораживающий голос, коротко и резко отдающий им приказы. Я, прорываясь сквозь душную пелену реинкарнаций, через эоны молений и страданий, тяну к ней руки, и она заключает меня в фиалковые объятья. Я прошу ее не покидать меня, и она говорит, что всегда находилась рядом, но я все не мог увидеть ее, и вот я прозрел; аконит и болиголов, волчеягодник и бессмертник более не властны надо мной.
     Существа, и среди них те, что бьют пушистыми паучьими лапками в шаманские бубны, порождающие густой и монотонный звук, отпустили часть меня. Хохочущие звероподобные берсеркеры, снующие у безымянных могил, отпустили часть меня. Пустотелые люди-арфы и деревья-скрипки отпустили часть меня. Наконец, грайи, что обдирают плоть с костей преступников, берут ножницы норн и обрезают нити, крепче крепкого спеленавшие меня, соединившие воедино с солнцами и лунами, мирами и пустотами.
     Тогда я воспаряю над пучиной греха и порока, очищаюсь и снова падаю, падаю туда, где меня ждет она, где она опутывает меня своими волосами, и наши губы сливаются в одно, и мои золотые пряди смешиваются с ее, и ее белоснежная кожа касается моей, что тоже белее арктического льда.