сушит любовь одинаково стада и тех кто пасёт их

 
                ПАСТОРАЛЬ


                Сушит любовь одинаково стада и тех, кто пасёт их.
               
                Вергилий, «Буколики», Эклога III.


Я полюбил в деревне
дочку соседей Таню.
Смеялись во сне деревья.
Явное стало тайным.

Жил, как Онегин – этак
скучно, охотился с догом,
но не стрелял поэтов
и не ходил Гарольдом.

Просто ходил на танцы.
Были в саду у клуба
холод её сарафана,
мятные её губы.

Уток чета селилась,
где я, бродя устало,
пас мою грусть и милость –
всё, что осталось от стада.

Сельский святой и сплетник
юродивый  дядя Ванька,
скача верхом на ветке,
«Танька, - дразнился. – брянька!»

Вечер
              дымком кофейни
пасмурно крался в лето,
плечи, как две форели,
на ней серебрились светом,

выпав по ним, по склонам,
диким предзимним тропам,
волосы были совами,
папоротниками, дорогой
вверх – там луна горела,
спали в обнимку корни,
корки лесных орехов
жухли, гуляли волки.

К насыпи брёл путеец,
вниз опускал шлагбаум.
С видом блудниц и пленниц
поезда ждали бабы.
Поздно они базарили,
семечек слущив горсти.
Горестно шли казарки
к диким домашним гнёздам.

Бог знал, в какие зоны,
зори, края и реки
там повлекли вагоны
мучениц в телогрейках
мимо ларька и кассы,
родины и свободы.
Бабы достали закусь,
бабы разлили водку.

Не потому, что пили
видеть им было горько:
ягод полна рябина
рыжая на пригорке,
едут луга и горы,
и в сумерках над лугами
вслед им глядят коровы
заплаканными глазами.

Ветки торчат, как стража,
в звёздном окне.
Шаманит
ветер такой, что страшно
жить суеверной Тане.

Матерь Татьяна кличет
и говорит, как просит:
«Мама, он гусь столичный,
он поматросит – бросит».

Так оно всё и вышло.
Лето моё пропало,
радость мою как выжгло,
будто и не бывало.

Я покидал деревню.
Вагон, как мешок, мотало
в ночь.
                А во сне деревья
«Таня, - смеялись, - Таня . . .»