Атаман

     АТАМАН

Я отчаянным сызмальства был,
Мать печалилась – вечный неслух;
А потом я подрос – и прослыл
Атаманом дворов окрестных.
Что опасна со мной вражда,
Знал в округе любой матёрый.
В схватках первым я шёл всегда,
Коль с проулком чужим раздоры.
А свои, не поладив подчас,
Примирить-рассудить просили,
И слова атамана не раз
Злое пламя обид гасили.
Будто лебедь над жаркой волной
Пёстрых шалей павлопосадских,
Та, что ночи делила со мной,
Всех затмила на танцплощадках.
Ей дарил и её ласкал;
Била юность в весёлый бубен;
Но однажды её не застал,
А родные сказали – в клубе.
А назавтра сказала семья,
Что в кино… и, макушку взъерошив,
Я постиг, что не нужен… что я,
Как башмак отслуживший, брошен.
Мысль – точь-в-точь по брусчатке дробь:
«Есть другой»… И в ближайший вечер
Я за штабель смолистых дров
По-шестёрочьи спрятал плечи.
И увидел, от муки дрожа,
Словно клён, что в куски порубан:
Чью-то руку в своей держа,
Из парадной она… подруга!
И позёмка, глумясь надо мной,
По лицу меня стружкой звёздной;
И узнал я, что в связке одной
Жар обиды и срама ознобь…
Но ударила срама сильней
Боль утраты из злых потёмок –
И, вскочив, припустил я за ней,
Как за бомбой летит обломок…
Но едва лишь успел завернуть
Со двора под карниз покатый –
Предо мной, преграждая путь,
Встали стенкой мои ребята.
Тихий голос безмолвье взломал,
Приглушив переплеск капели:
«Про измену её, атаман,
Мы, по счастью, узнать успели».
И промолвил ещё один
Голос тихий, но очень строгий:
«Мы не пустим тебя – не дадим
Кинуть честь потаскухе в ноги».
Я им крикнул: «Пусти, пацанва!
То не ваша – моя кручина:
Я пущу свою честь на дрова
И потухшей свечой застыну!…»
Но, чеканней приказа в бою,
Властно вымолвил голос третий:
«Ты не только за честь свою –
Ты за нашу ещё в ответе.
По проулкам, дворам и домам
Мы позор неизбывный примем,
Коль унизишься ты, атаман,
Чьё повязано с нами имя».
Изгоняя из глаз пелену,
Я до хруста сдавил ладони:
«Я верну её…силой верну,
А обидчик в крови утонет!»
Но ответили мне: «Не мечтай,
Что разбитую чашу склеишь.
Ты вожак не вороньих стай,
Ты измену прощать не смеешь».
Я рванулся, но сомкнутых плеч
Не прорвать одинокой силе…
И сказали они: «Не перечь.
Быть по-нашему. Мы решили.
Видим – боль твоя, словно дым
Над горячим ещё патроном;
Но для нас ведь немало зим
Было слово твоё законом.
И не паре гулящих глаз
Атаманскую честь расплавить:
Мы твою признавали власть,
Мы тебе запрещаем слабость…»
Покорясь, уронил я глаза
В сжатых пальцев оцепенелость:
«Коль ни плакать, ни драться нельзя,
Так скажите мне – что же делать?»
И сказали они: «Точно гроздь,
Чей червём первоцвет поруган,
Ту, кем брошен, - с презреньем брось,
Устыдившись, что звал подругой».
И подумал я: впрямь, без вранья,
Глуп и слаб, кто предавшей предан…
Но затеплилась память моя
Над забытым, над детским следом.
Над деньком тем давнишним, когда,
Всем мальцам на крутую зависть,
Я с птенцом, что упал из гнезда,
Лез на тополь – домой доставить.
Он дрожал, тот птенец-малыш,
Вздыбив перья и плоть скукожив;
И, качаясь над скатами крыш,
Я, конечно, боялся тоже.
Но боязнь свою клял, и краснел –
Пред листвой, пред дрожащей птахой, -
Ибо думал: тому, кто смел,
Ни слабинки нельзя, ни страха;
И свистеть с показным озорством
Принуждал я себя сквозь трепет –
Чтоб не знала о страхе моём
Детвора, что на спуске встретит…
А теперь, а лицом к лицу
С чёрным часом, что бил, осклабясь,
Я завидовал крохе-птенцу:
Ведь птенцам не запретна слабость.
И уделу трусишек-тетерь,
Никогда не дающих сдачи,
Я завидовал, ибо теперь
Знал, что удаль не есть удача.
Ибо можно им в чёрный час –
Тем, кто робок, - стонать и биться
И, до шуток лишь злых достучась,
В чью-то жалость от них укрыться.
Я ж недвижно стоял пред бедой,
Лишь метельным оплакан стоном –
Не спасаемый удалью той,
Но подсудный её законам…
Поглядел я на всплески огня
Из фабричных спецобщежитий
И сказал: «Уведите меня –
Не пускайте, но уведите.
Уведите меня на вокзал,
На вокзал, где грохочет скорый
И внимают дрожанию шпал
Лучеокие семафоры…»
И подумал я: силы закон
Соблюдён, и сохранна гордость;
Но ведь можно мне в тёплый вагон
Электрички, идущей в область.
Чтоб качаться, уйдя в забытьё,
В лад езде, как бубенчик санный,
Чтобы падало сердце моё
В чуткий сумрак полей и станций.
Чтоб примчаться птенцом из гнезда
К поселковой, глухой, конечной,
И очнуться – а дальше куда?... 
И услышать – садись на встречный!
И опять, километры глуша,
Мчаться так, чтобы разум таял,
Чтоб домой, как птенца-глупыша,
Скорый поезд меня доставил.
Чтоб никто не увидел слёз,
Что пролью, соскочив с катушек.
Их безмолвно под песнь колёс
Звездотканая тишь осушит.