старый Новый год

... тот утренник, тот Пушкин наизусть,
тот холодок
                торжественный и яркий
зимы и Пушкина,
или когда подарки
овеет нимб невыносимых чувств
предвосхищенья чуда. Пахлавы
избыточная сладость. Похвалы
подвыпивших гостей, гостинцы. Стружки
летящих серпантинов, хохотушки-
подружки в платьях фей, игра в снежки.
На кухне языкастые хохлушки,
их фаблио', и шванки, и смешки.
Разбитые из шалости игрушки
и взбучки необидные шлепки.
И взрослого шампанского хлопушки
пьянят и пенятся в нашлёпках из фольги...

Мы в детскую  вкатились  как шары,
нам всё ещё забавы и игрушки –
весь маскарад разнузданной пирушки,
всей этой человечьей мишуры,
всё, от чего скучал когда-то Пушкин,
вся жизнь кругом по правилам игры.
Ещё не грех по комнатам ловить
и целовать участниц карнавала,
нет плутовства
                и мать не умирала –
ещё не вечер
жизни и любви.

Наш пёстрый двор – военные поля:
Полтава, Порт-Артур и Ватерлоо,
и хоть война безжалостной была –
ни зла, ни смерти – ничего такого.

То мать с крыльца так страшно позовёт,
как будто я навеки потерялся.
Утёсова заводят на террасе
и он поёт,
                словно бы душу рвёт,
особенно при сумерках, когда
какие-то, как сдавленные, звуки
доносятся... «пожмём друг другу руки
и – в дальний путь на долгие года...»

О, воспитанье виноградовых кистей,
где в каждой ягоде по зёрнышку таланта!
Там каждая просящая костей
бездомная дворняга – гувернантка.
Нас жалости учил жасминный куст
и крепкости – глубокий рост кореньев.
Я расскажу, я знаю наизусть
историю любого из деревьев.

В столь давнем царстве, что не вспомнить год,
я родился' посередине века.
О, если бы не знать всё наперёд –
жить как вода, роль водевиля, ветка…
У матери с отцом был дом и сад,
где мы играли
                громко, как артисты.
Крыжовниковый
кислый холод жизни
оско'мил рот и жалобил глаза,
свергаясь с крыши в жёлоб дождевой,
где мы пускали, клоуны и мимы,
то щепочный ковчег с жуком любимым,
то жабу в ржавой банке жестяной –
далёко в плаванье, до новых берегов.
Мы верили в языческих богов –
гамадриад, озёрных нимф печальных.
Тот школьный вздор заученных слого'в
не складывающихся поначалу:
нелепица – такой сумбур и смех
царит в обители кристально чистых нег,
где мы гурьбой из снега лепим бабу.
Не лепится
сухой крещенский снег,
он – розовый, морозовый и слабый –
висмя висит весь день, где мы и сад,
нет-нет, не сад – цирк шапито, питомник,
где нас, питомцев, усмирить нельзя,
так звонок смех и громки голоса,
а чуть вдали – тихоня, соня, скромник,
прикрывши тюлем тусклые глаза,
наш дом стоит один как однотомник.

Прочитаны, просчитаны года
до одного – как яблоки в задачке.
О, невозможность всё предугадать,
проголодаться
                в век всеобщей жрачки,
скатать хоть хлебный мякиш за столом
всех заседаний и переговоров,
забрать из Думы в сумасшедший дом
всех депутатов для дальнейших споров,
разговорить прохожего, который
не ведает, который час живём,
который век витаем в облаках...

Несут, как пленниц, связанные ёлки.
Какие там слова и недомолвки,
куда  там! 
Всё слежалось в словарях,
все лучшие секреты. Всех мастей
раскрыты  карты. Фокус не уда'лся.

Сквозь шарканье утёсовского вальса
на старом патефоне, гвалт гостей
я вышел в сад. И вижу – обознался:
нет ничего –
ни сада, ни детей