Анатолий Никритин. Аппассионата

«АППАССИОНАТА.
Патетическая соната»
посвящается 65-летию Победы
советского народа в войне
с фашистской Германией
 
Анатолий   Никритин
АППАССИОНАТА
Калуга 2010

ББК 84(2Рос-Рус)6 Н64
Выражаю благодарность Разуваеву Валентину Ивановичу, оказавшему помощь в издании этой книги

Никритин Л.Б.
Н64 Аппассионата. Патетическая соната.— Калуга. ООО «Полиграф- Информ», 2010 г.-32 с.
ББК 84(2Рос=Рус)6 Н64

Предисловие
Никритин Анатолии Борисович родился в 1910 году в городе Киеве, но спустя два меся¬ца после его рождения семья Никритиных переселилась в Петроград, где и обосновалась. Будущий поэт рос и воспитывался уже в Петрограде-Ленинграде, став практически ленинградцем.
Природа широко одарила его талантами. В так называемой «Петер-Шуле» в Петрограде-Ленинграде Анатолий Борисович блестяще овладел немецким языком, а также языками английским и французским. В домашних условиях он виртуозно освоил фортепианную игру, мог исполнить на фортепиано сложнейшие музыкальные произведения без нот, по «памяти пальцев», мог сам легко сочинять музыку. Он великолепно рисовал и писал стихи.
Из подаренных ему природой талантов он выбрал поэзию. В жизни Анатолия Борисовича Никритина поэзия никогда не была развлекательным занятием. Ей посвящал он свой писательский труд серьезно, упорно, уважительной, конечно, искренне и с любовью. Рано начав писать стихи, будучи еще в Петрограде, в родительском доме, Анатолий Борисович Никритин не расставался с этим занятием в течение всей своей жизни.
В Калуге Анатолий Борисович жил безвыездно с 1953 по 1972 годы. За этот непростой период времени им было написано значительное количество прозаических произведений и очень много стихотворений, которые широко публиковались в областной газете «Знамя», в заводской газете « Турбинист», в ферзиковской районной газете «Красное Знамя», звучали на областном радио и на радио в г. Костроме. В газете «Могилевская правда» была опубликована статья поэта «Утверждение прекрасного» о гастролях могилевского драматического театра в Калуге.
В Калуге только с 1960 года было напечатано и прочитано около трехсот стихотворений автора, в передачах радио прозвучало более десяти прозаических произведений, в том числе: «Эзоп приходит к читателю», «Дело государственной важности», «Демократия в действии», «На главном направлении», «Мало сказать “люблю”». В основном стихи Анатолия Борисовича были общественно-политической и лирической тематики. Очень много стихов и прозы шло в эфир по областному радио.
Отдельным циклом были написаны стихи о маленьком сыне Сашеньке, они так и называются «Сашенькины стихи». Сашеньке, сыну своему, отец дарил внимание, заботу, все, что может дать чуткое сердце отца.
Анатолий Борисович много поэзии посвятил музыке, но музыке с философским звучанием, с философским осмысливанием жизни. Человек не может жить, не вникая в суть своей жизни. Иначе он не может воспринимать ее как радость, как счастье ему данные, ок¬рыляющие его душу. А душу поэта — тем более.
Калугу, свой город на Оке, поэт очень любил, он был привязан к ней сердцем. Я часто гуляла с отцом по Калуге в загородном парке им. К.Э. Циолковского, а отец читал мне сти¬хи о Калуге. Стихи, им написанные, изобилу¬ют теплыми словами, образами, мыслями:

Ей и шестьсот,
И много меньше —
Калуге ласковой моей!
И в этом меньше — счастья больше,
Чем на путях былого дней...

Или мягко, лирично:

Тополя цвели в Калуге,
Пухом осыпая нас...

Или темпераментно, с любовью:

В Калуге пожар георгиновый,
Осень стоит у двора,
А ты мне губами малиновыми
Шепчешь — пора, пора...

Анатолий Борисович Никритин был личностью широко образованной, яркой, незауряд¬ной. Он повидал жизнь в самых разнообразных ее проявлениях, часто не ласковых и суровых. И сумел при этом сохранить человеческое достоинство и не потерять веры в людей, в жизнь и в себя.
С 1953 и по 1972 годы Анатолий Борисович находился в Калуге в кругу своей семьи. Уезжал он на родину в Ленинград, чтобы пови¬дать свою родную сестру – заслуженную артистку Ленинградского большого драматического театра им. А. М. Горького Анну Борисовну Никритину. Анной Борисовной много сыгра¬но великолепных ролей. Она любила погово¬рить с отцом, беседы длились часами, и оба, сестра и брат, взахлеб рассказывали друг другу о театре, литературе, музыке, поэзии. И конечно отец читал Аннушке (так ласково он называл сестру) свою поэзию. Невероятно красива и талантлива была Анна Борисовна Никритина — так говорил мой отец.
Бывали поездки Никритина Анатолия Борисовича и в Москву на 2-3 дня к большому другу его семьи профессору Варваре Петровне Подъяпольской—ученице академика Скрябина Константина Ивановича. В 2006 г. вышел сборник стихотворений поэта Анатолия Никритина «Зрелость. Лирические фрагменты», посвященных светлой памяти профессора Подъяпольской Варварвы Петровны — удивительно доброй и светлой души была эта женщина.
Городу на Оке, Калуге, Анатолий Борисович отдал девятнадцать творчески активных лет своего нелегкого писательского труда, опубликовав с 1960 г. в калужских газетах и на радио около трехсот стихотворений и проза¬ических произведений. Им были подготовлены к печати и книги стихов, но издание их при жизни автора не состоялось. И только в 2003 году его жена и дочь опубликовали стихи Ана¬толия Борисовича Никритина. Вышли чудес¬ные сборники поэзии: «Первые космические дерзания человека. Планета Земля, небо Земли и космос», посвященные 150-летию со дня рождения Константина Эдуардовича Циолков¬ского с вступительной статьей директора дома-музея К.Э. Циолковского В.А. Тимошенковой—правнучкой К.Э. Циолковского.
Заканчивая предисловие, можно сказать: как непредсказуема жизнь, как прекрасно, что поэзия моего любимого, незабываемого отца увидела свет. Слава Богу! Но для этого была проделана огромная работа «по переводу» почерка отца, по созданию сборников. В тяже¬лейшем состоянии мама, уже больная, писала, переводила почерк отца, создавала сборники поэзии. Отец и мать были неразделимы т.к. все 19 лет жили душа в душу, и любовь царила в их сердцах. И в любой период их жизни они были всегда рядом, поддерживая друг друга.
Ольга Анатольевна Никритина,
дочь поэта

АППАССИОНАТА


Она опять пришла в апрельской тишине
Соната — аппассионата,
Приблизилась уверенно ко мне,
Наполнив душу музыкой крылатой.

Донесенная радиоволной,
Она явилась, страстная в движенье,
И жизнеутверждающей мечтой
Вдохнула в сердце пламя вдохновенья.

И вспомнились военные года,
И ночь суровая, прожитая солдатом,
И зазвучала песней штормовой
Вот эта же бессмертная соната.

Война, война — кровавый ураган.
Я вновь почувствовал, как бились, побеждали,
Увидел Будапешт — жестокий вражий стан,
Послышался мне черствый скрежет стали.

Стояли наши танки полосой,
И кавалерия готовилась рвануться в битву,
Клинков сверкание своею остротой
Напоминало острую отточенную бритву.

Чуть жерла приподняв, нацеленные в лоб,
Смотрели пушки всяческих калибров
И, вызывая у врага озноб,
Пугали их «пантер» и «тигров».

Плечом к плечу, алмазною стеной,
Лучами глаз пронзая дзоты,
Исполненная силы огневой,
Стояла русская великая пехота.

Желая город от огня спасти,
Командованье наше предложило
Угрозу смерти отвести,
С тем, чтоб зверье оружие сложило.

Врагам дарили жизнь, им обещали плен,
Но по указке главного ублюдка-мародера,
Они, свой предвкушая тлен,
Убили нашего парламентера.

И грянул бой тогда насмерть и без пощады.
Войска сжимали каждый час кольцо.
«Теперь капут вам, проклятые гады!» –
Бросали извергам в их мерзкое лицо.

Фашисты дрались и, сопротивляясь
Своей законной роковой судьбе,
Оскалив зубы, лютовали,
Готовя гибель черную себе.

Рвались снаряды, все вокруг горело,
Разрушенные падали дома,
Враги с отчаянья седели и немели,
Оцепенев, лишалися ума.

В апрельский ясный день над городом лежала
Задымленная тягостная мгла,
Земля под городом дрожала,
Бетон крошился и сгорал дотла.

В глухом подвале на закате солнца
Наш взвод готовился взорвать соседний дом.
Командованье приказало
Не тратить сил под вражеским огнем.

Отчаянно стреляли из дверей
И окон старого сереющего дома,
Глядела смерть из всех его щелей
В озлобленном предчувствии разгрома.

И в миг, когда закат в подвал к нам заглянул,
А солнца луч на стенке распласталася,
Какой-то неизвестный человек мелькнул
И у порога оказался.

То был венгерец — худенький старик,
И вслед за ним влетели, воя, пули,
Но он, казалось, к ним привык,
И мужества его они не пошатнули.

Трех человек здесь потеряли мы,
У этой, им открытой настежь, двери,
А он стоял, как факел среди тьмы,
Нам трудно было в жизнь его поверить.

Но он был жив! Без шляпы, без пальто
Стоял и волосы седые развевались,
Глаза как будто не глядели ни на что
И очень скорбными, бездонными казались.

Он внес с собой в задымленный подвал
Свет мужества, порыв неодолимый,
И каждый напряженно ожидал,
Что скажет он, гонец необъяснимый.

А он не торопился говорить,
Смотрел на нас серьезно и пытливо,
Так, словно бы не знал, как быть,
Как будто ждал привета терпеливо.

«Кто старший тут?» — сказал он наконец,
Шагнув навстречу к нам по сломанным ступеням,
И как все знающий, всевидящий мудрец
Устало сел на грязные каменья.

Звучала речь его родным нам языком,
Конечно, ломаным, но все-таки понятным,
И сразу с незнакомым стариком
Нам стало задушевно и приятно.

«Кто ты такой? Зачем сюда пришел?» —
Спросил комвзвод, не скрыв волненья.
«Я вас искал и вот нашел!» —
Ответил он без всякого смущенья.

«Венгерец я, — проговорил он нам. —
Вы это в толк как следует возьмите.
И я не зря явился к вам:
Что с этим домом сделать вы хотите?».

Наш командир пожал плечом,
Пришедшего солдаты окружили:
«А что тебе-то в доме том?!» —
С тревогою сочувственной спросили.

«Быть может, там жена?» — заметил вскользь Иван.
«Быть может, брат?» — предположил Кондратий.
«Быть может, дети там твои?» — сказал сержант Игнатий.

«Друзья мои, большие мне друзья!»—
Заговорил старик с могучей теплотою.—
«Нет, в доме том не комната моя,
Там нечто большее и для меня святое.

Давно моя распалася семья.
Но не один живу на свете,
В том доме школьная скамья,
За ней сидели радостные дети,

Учились в доме том мои ученики,
Воспитывались музыканты,
Могучей юности горели огоньки,
Росли и крепли светлые таланты.

В нем школа музыки работала давно,
Сто лет она существовала,
В ней многим было слышать суждено
Как Листа музыка звучала.

Там есть собрание роялей дорогих,
Что мне любого золота дороже,
И вот сейчас я думаю о них,
И бьется сердце горестною дрожью».

Комвзвод нахмурился и бросил старику:
«Дом будет взорван, только потемнеет,
И о пощаде им теперь
Никто просить не смеет».

Разгневанно ответил музыкант:
«Не торопись с неправильным решеньем,
Фашистов надо истребить,
А школу уберечь от разрушенья.

Рояли, ценности которым равных нет,
Как Страдивари они неповторимы,
Они нужны еще на много лет.
Дыханью музыки они необходимы».

«Стыдись, отец,— прервал его комвзвод,—
Стыдись, коль сердце ты имеешь.
Так много горя вынес твой народ,
Что ты врага щадить не смеешь.

Но если и на самом деле ты
Действительно нас просишь за рояли,
То неужели хочешь ты,
Чтоб мы за них тут погибали?

Смотри, какие здесь собрались молодцы,
Они пришли свободу дать тебе,
А ты их смерти требуешь напрасной.

Ведь жизнь дороже музыки любой!
Сначала жизнь нужна, потом уже рояли.
Мы заплатили дорогой ценой,
За то, чтоб вы вот тут не погибали.

И что же стоит этот твой рояль,
Хотя бы, вот, в сравнении с Иваном,
Который в Будапешт пришел,
Не зная счета ранам?

На родине его сгорело все в огне,
Там по весне еще не сеют и не пашут,
А он тут станет умирать за твой рояль,
Ну что жене на это люди скажут?

Мы умирать готовы лишь тогда,
Когда и смерть рождает жизни силу,
Бессмысленную смерть мы гоним от себя,
Нам не нужны напрасные могилы».

Комвзвод умолк, но вот сказал Иван,
Сказал спокойно, прямо и сурово:
«А ты ведь, командир, неправ,
Неверно твое слово.

За музыку не стыдно умирать,
Как за идею вечную святую,
Как, например, интернационал,
Как песня русская, что нашу грудь волнует.

Недаром, командир, мы с песней в бой идем,
Под звук ее порою погибаем
И, умирая, все-таки поем,
Победу с песней утверждаем.

Совсем не зря, товарищ командир,
Не раз ты видел ясную картину,
Как жизнь и песня вместе до конца,
Как жизнь и песня слиты воедино.

И вот старик! Он хочет уберечь
Родную музыку от разрушенья,
Он просит нас для Родины сберечь
Ее месторожденье».

«Не так, не так! — прервал его старик.—
В одном вы все, мои друзья, неправы.
На смерть вас не прошу идти,
Прошу мне предоставить это право!

Мне дайте белый флаг, и я пойду к врагу,
Его уговорю оставить бой бесцельный.
И ценности искусства сберегу,
Вам буду благодарен беспредельно.

Вы только подождите с полчаса,
И мы спасем для Венгрии рояли,
Которых лучше в мире не найти,
Звучней которых люди не слыхали».

Речь старика казалась странной нам.
Он иль безумец или провокатор.
Зачем так бесполезно умирать,
За что такая дикая расплата?

Переглянулись мы между собой,
Комвзвод прищурился и дал команду: «Быстро
Соорудить на палке белый флаг,
Пускай идет, уговорит фашиста!»

От окровавленного светлого мешка
Кусок еще белевший оторвали
И, укрепив его, сердясь на старика,
С усмешкой недоверчивою дали.

А он пошел! Он прямо вышел в дверь,
Толкнул тогой ее спокойно нараспашку,
Он вышел с непокрытой головой
И с воротом раскрытым у рубашки.

Седые волосы взвивались на ветру,
А мы глядели в смотровые щели,
Он шел, как на прогулку поутру,
По взорванной и вздыбленной панели.

И перестрелка стихла в этот миг,
Старик кричал, размахивая флагом,
А солнце бросило свой темно-желтый блик
И отошло спокойным ровным шагом.

Тотчас же застучал их пулемет,
Старик упал на землю и забился,
Мы дали залп и под огнем к нему
Один из нас на выручку явился.

Его втащили раненым в подвал
И положили там, где было сухо,
Солдат щеку ему перевязал
И на клочки разодранное ухо.

Старик кричал: «Взрывайте их немедля,
Пусть пропадут рояли, но зато
Не станет этих негодяев,
Щадить нельзя их ни за что!»

Когда он успокоился немного,
Присел угрюмо около стены
И оглядел нас как-то очень строго,
Он понял вдруг, что мы восхищены.

И произнес тотчас же, улыбнувшись:
«А как бы я для вас теперь сыграл,
Когда бы враг, от гнусности очнувшись,
Вот этот бой бессмысленный прервал».

«Ну, не горюй, — сказал с почтеньем в тоне
Сержант Игнатий — славный баянист. —
Как только мы врагов разгоним,
Сыграю так, как не играл твой Лист».

«Нет,— отвечал задумчиво старик,—
Нет, милый друг, как Лист ты не сыграешь,
Хотя все то, что надо всем сейчас,
И сердцем чувствуешь, и в битвах добываешь».

«О чем ты думаешь?!» — воскликнул командир.
«Да все о музыке бессмертной и прекрасной,
О той, которую любил
Великий друг наш — Ленин ясный».

«О музыке, что наш Ильич любил?» —
Спросили изумленные солдаты. –
«Но что же слышал ты о ней?
Узнать мы будет рады».

«Она, конечно, русская, родная» —
Уверенно проговорил Степан.
«Она — немецкая, — сказал старик сурово,—
И в то же время — музыка всех стран!».

«Немецкая?! — солдаты возмутились.—
Да что ты говоришь! Чудак же ты, старик.
В уме, должно быть, помутилось.
Болтать ты все-таки привык.

Ильич был русским, Родину любил,
Ее считал и лучше всех, и краше.
России сердце посвятил
И музыку любил он нашу!».

Старик молчал, задумался слегка,
Солдатам очень дерзким показался,
И кто-то уж ругнуться пожелал,
Но тут опять Иван вмешался:

«Потише вы, зубастая братва!
К чему вы спорите, когда все очень ясно,
Напрасно горячитесь, зря,
Старик сказал все верно и прекрасно.

Народ немецкий Ленин наш любил,
Нет в этом никаких сомнений,
Народ немецкий Маркса породил,
Его великое ученье.

Да, вообще, Ильич народы все
Любил своей великою душою,
За это я, как говорят,
Готов ответить головою».

«Ты прав, Иван,— решительно сказал
Комвзвод, молчавший в разговоре.—
Я эту музыку узнал,
Мечтал в ее просторе.

Она мне радостно в Москве
С огромной силой прозвучала,
Все говорят, что Ильича
Она нередко волновала.

Ее сонатой ленинской зовут,
Хоть сочинил ее и немец,
Нет ничего плохого тут,
Бетховен нам не чужеземец.

Его соната радостно поет,
Она как бой отважный и суровый
На битву правую ведет
За мир прекрасный новый».

«Раз эту музыку наш Ленин полюбил,
То есть в ней светлое начало».—
Заметил тихо баянист,
И очень тихо стало.

«Да,— подтвердил старик.— О ней я говорю,
О вечной аппассионате,
Ее-то Ленин так любил,
Не на баяне, кстати,

Ее немыслимо гармошкой передать,
Хотя гармошка — дело неплохое.
Но нам дано искусство знать
И маленькое, и большое.

Гармошка — очень важный инструмент,
Но не для Ленинской сонаты,
Она звучит не на момент,
А на века дыханием богата.

Бетховен музыку для вас, друзья, писал,
Когда о вас и не было помину,
Что вы придете, он предугадал,
Как видите, сие — неоспоримо.

Вам суждено постигнуть, претворять
В действительность гигантские дерзанья,
Которые Бетховен завещать
Сумел в своих борящихся звучаньях.

И те рояли, что стоят сейчас
Во мрачном логове кровавого распутства
На струнах и на клавишах для нас
Хранят бессмертную гармонию искусства.

Они поруганы, и надо их спасти.
Но как, увы, теперь я сам не знаю,
И голову неумную свою
Пред вами со стыдом склоняю».

В подвале стало тихо и темно,
Явился вечер, звезды замигали,
Мы ждали ночь и думали о ней,
О Ленинской сонате на рояле.

И кто-то из солдат тихонько произнес:
«А все-таки взорвать рояли жалко.
Но как ворваться? Вот вопрос!
Большая перепалка!».

Минеры и подрывники
Глядели молча на приспособленья,
И взгляд их ясно выражал
Досаду, раздраженье.

И даже Мишка-подрывник,
Большой любитель всяких взрывов,
На этот раз совсем притих
И ждал приказа терпеливо.

И неожиданно сказал:
«Ну, что же, братцы, что же?!
Уже темно, а мы все ждем,
На что ж это похоже?!

Ведь если рвать, то надо рвать,
Конечно, поскорее.
Да только, может быть и так,
Ворваться подружнее!».

И тут заговорили все
Запальчиво и оживленно.
Старик молчал и на солдат
Смотрел почти влюбленно.

И разлилась в подвале теплота
Большого человечного волненья,
И в том, что школу не взорвут,
Уж не было сомненья.

Комвзвод задумчиво молчал,
Атаки план чертил он на планшете,
Он слышал все, что говорят,
Душой был сам за это.

Сгущалась тьма. Но бой за Будапешт
Не утихал ни на одну минуту,
Различными звучаньями в подвал
Он доносился отовсюду.

И вдруг по улице пошел наш грозный танк,
Он надвигался с грохотом, стреляя,
И в серый осажденный дом
Орудья направляя.

Раздался выстрел, сделанный в упор,
И брешь в стене проделал танк могучий,
Сверкнул атакой командира взор,
И шквалом вспыхнул бой кипучий.

Фашистов били яростно гранатой,
Штыком, прикладом, даже кулаком,
Расстреливали их из автомата,
И вскоре был очищен серый дом.

Старик был с нами, Шел в атаку он,
Держал винтовку слабыми руками,
Казалось, что он злобой опьянен
И в то же время дивными мечтами.

И в час, когда на лестницах еще
Фашисты недобитые лежали,
Старик повел нас радостно наверх,
Чтобы сыграть нам на своем рояле.

Мы в зал вошли, где, лаком отливаясь,
Стояли два рояля у стены.
Старик рванулся к ним, и, счастьем зажигаясь, кричал:
«Они навеки спасены!»

Внесли мы раненых товарищей бесценных
И одного, что тихо умирал,
Хотели мы, чтоб Ленина сонату
Он перед смертью все же услыхал.

Старик к роялю сел, мы крышку приподняли,
Привычно руки он свои потер,
И звуки полились и зазвучали
В ночной бескрайний боевой простор.

Луна взошла и в окна заглянула
Своим слегка серебряным лучом
И на открытых струнах промелькнула
Каким-то очень голубым огнем.

И в тишину, что обрели солдаты,
России верные отважные сыны,
Вошла соната — Аппассионата,
Как пламя вечной солнечной весны,

Как символ мужества, бессмертного дерзанья
В борьбе за жизнь, за творчество, любовь,
В которых дышат счастье и страданье,
Рожденье нового и пролитая кровь!

Анатолий Борисович Никритнн
АППАССИОНАТА
Патетическая соната
Составитель Ольга Анатольевна Никритина
Сдано в набор 02.06.10. Подписано в печать 21.06.10 г.
Формат 70х90'/.2. Печать офсетная. Бумага офсетная.
Объем 1 печ. л. Тираж 300 экз. Заказ 718.
Отпечатано в ООО «Полиграф-Информ».
ПЛД № 42-17 от 16.09.98 г.
248021, г. Калуга, ул. Московская, 247, тел. 55-99-31.