отзвенели гитары...

                Ларисе Барановой-Гонченко


отзвенели гитары, и руки
сели птицей в цветастый подол.
Всё, что пела цыганка от скуки,
что рассказывал старый хохол,
всё, что стало газетною прозой,
шло на слом, уходило под лёд,
стрекотало военной стрекозой,
как подбитый в Чечне вертолёт,
всё, что пело, звенело, летало,
копошилось под цве'тенью груш –
всё оттопало и отбренчало,
отгремело  лучами  «катюш»,
отцвело полевою картошкой,
оттуманило Днепр и Псёл,
отвздыхало влюблённой гармошкой
на околицах праздничных сёл,
стало охрою и киноварью
над лесной оторочкой земли,
откурлыкало сизою хмарью
в кинофильме «Летят журавли».
Всё, что где-то внутри, под печёнкой,
в средостенье, в любимой стране,
всё отбило матросской чечёткой,
всё сгорело в кровавом огне...

Я судьбу не виню. Нет и речи,
чтоб на вашу «попсу» променять
вёсны улочки нашей Заречной,
перебора гитарного сласть.

Эй, товарищи, выручайте!
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
комсомолочки, Павка Корчагин
и Чапаев на белом коне!

Островерхие груди любимой,
краснозвёздные башни Кремля -
всё  лишь клочья табачного дыма
вдалеке, где круглится земля.

Может, кто хоть иголкой уколет,
хоть под ногти  вонзит остриё –
совершенно не чувствует боли
онемевшее сердце моё,

и душа от видений ослепла.
Еле-еле  шевелится  в  ней
только горстка остывшего пепла
от давно отпылавших страстей.

Подождите. Пускай неизбежность
всё глотает, как чёрная пасть,
но должна быть на свете и нежность.
Кто-то, может быть, помнит и нас -
с замираньем письмо сочиняет,
может, мне, или, может, тебе,
или, может быть, просто скучает
в сельской чайной, в столовке, в толпе,
где-то на пересадке, в вокзале,
на центральной и на узловой,
в вечном для ожидания зале,
с недокурком в зубах, с узелком,
где тушёнка и мыло, лохматый,
сам голодный, но есть не спешит, -
будто кадр из «Баллады о солдате»,
как Вампилов, Урбанский, Шукшин