Проводница

24 декабря 2010 года, как говорят в народе, поздно вечером, я добрался всё-таки до пекинского западного. То есть, пекинского западного вокзала, Бэйцзин Сичжань. Все в Сиань оттуда едут, а я не люблю. Есть такой вокзал, значит, вот с него всегда и еду. Как будто домой уже — вторая родина. Квартира у меня там, папа купил. И работа. И жена. Но тут, как говорится, на загадывай. Меняй лекарство, не меняй похлёбку. Знаете, есть такая пословица в провинции Шэньси  – не боюсь, что муж в кувшин не кладет, боюсь только, что кувшин без дна? Вот и я о том же.

Кто мой папа, не знаете? А, не знаете. Такой-бальшой-телевизионный-босс, бальшой-пребальшой. Фамилию не буду называть. Она у него с одним известным певцом совпадает. Учились вместе. В смысле, папа с певцом, а не я с папой. На журфаке МГИМО.

Зачем ездил в Пекин, говорить нельзя. Тот певец папу попросил, ара, говорит, братом будешь. Очень надо там забрать один фолиант, на языке. Крутейший первоисточник по вопросам тайного единоборства, не на продажу. Зачем он певцу, папа не сказал. Ну и ладно, папа умный. Но нет, не «Книгу Сумерек». Ее, боюсь, даже папе не достать в Пекине. Про сам город говорить не буду — шумный Сидань, центральный район, забытые богом и дьяволом окраины, университет Бэйда, площадь Тяньаньмэнь, в общем, столица. И — солдаты, солдаты...

Ну еду, значит. Он мне на посошок в «Старбаксе» налил, что не далеко от этой площади, библиотекарь, значит, книгу вынес с заднего хода, грибочки маринованные от папы я ему передал, первоклассные опята, и оседлал дракона-такси, зеленоглазо-жёлтого, значит, как благородный муж, посчитал дела ближнего своего важнее своих, надо же из себя «делать человека». Из себя, не из певца, библиотекаря или папы, они и так люди хорошие.

Да и то сказать – нам собраться, только подпоясаться.

Прилетаю на Западный – мать моя, людей, как говорят в Китае, как гор и морей! Как будто в Гонконг попал, в час пик, на Коулун, такой центральный район. Там, в «Пенинзуле» еще жила королева-мать. Боже, храни королеву! И передай ей, что она нам должна деньги . В общем, пять звезд. В «Пенинзуле» внизу можно каждый день пить колониальное кофе, легко. Если, конечно, есть на что. Потом можно выйти, сесть в майбах и уехать на берег бухты Виктория. Если, конечно, майбах есть. Там в фойе и вентиляторы, почти, как в «Апокалипсисе» у Копполы, полет валькирий, крутятся без всякого маоизма и мазохизма тоже.
 
...Вообще, ерунда это все, что все китайцы коммунисты. Видел бы Карл Маркс, что они с его учением сделали, он бы в Лондоне перевернулся. Они после партсобраний кистью писали, ели скорпионов и стояли в цигуне. А у секретарей обкомов в каждом городе была жена.

Ладно, дело не в этом!

После стольких лет в Азии мне не привыкать. Лавирую, бегу.

Дыхание сбито, туалетный запах везде, сам перекошенный, синий, фотоаппарат за спиной где-то, болтается, берет упал, почти. Тут столько «залетных», просто какой-то Вьетконг.

Вдуматься – кто я такой? Жесть. Интеллигент, да еще в иммиграции, говорю вам: жесть. Настоящий интеллигент ведь всегда без профессии. Это хуже, чем для украинца в Москву попасть, более болезненно. Родился я в Пятигорске, вырос в столице, живу в КНР, пишу тексты. Хотя далеко не писатель и даже не литератор, скорее, визионёр. А что, скажите, мне еще делать? У меня дел нет, никаких, в изоляции от собственной культуры медленно схожу с ума, потом восхожу обратно, крыша едет, дом стоит. Никто я, и звать меня никак. И это хорошо: пиши и пиши! Но учись. Что толку, что ты учёный, если в тебе нет сострадания?..

Вылетаю на перрон - через минуту тронется поезд. Я почти без сил! Как сказал бы мой друг-спецназовец Виктор, ГУИН МВД, «подобный случай уже был с (имя) в 93-м году».

Подлетаю, значит, к вагону, у двери постепенно перехожу на шаг. Носок-пятка, пятка-носок. Спина круглая, подбородок к ушам. Давно так не бегал. Задерживаю дыхание, вынимаю билет.

Проводница стоит – красивая, невозмутимая, блестящая! Как ветка дерева синдуры(1). Губы и глаза такие, что всё...И улыбка светит. Потрясающая, с красотой жесткой, китайской, увидел и в аут, мама не горюй.  Черная красота, ошеломляет, как «Квант милосердия» с новым Джеймсом Бондом, ходишь потом, как говорят тут, «лицо не лицо, нос не нос», волосы у неё вороные, до пояса, и будто смочены в кунжутном масле, смотрит надменно, без покаяния, чистая дакиня! Летящая по небу в Тибете горная демоница. Из тех, которые после страстной ночи могут на следующее утро резко, локтём под ребро отпихнуть вчерашнего пылкого любовника  – «Отойди, мне надо на работу. Не видишь, я занята!» Что убивает мужчину сразу и наповал. А потом, следующей ночью, разорвать тебе кожу на спине, полосами.

Взмыленный, подбегаю, смотрю – а у нее и ногти темно-красным покрыты! Ну все, укол мне на сегодня обеспечен – женщина-вамп, всю ночь буду читать книги, обморозился. Ошпарился, в смысле, в околоноля. Как говорится, диагноз, лечится временем.

...Не люблю книги, чего их любить. Горе от них одно.

Она, вежливо и надменно, как немецкий таможенник в неспешном Франкфурте, а вовсе не в Китае проверяет билет. Потом так же, абсолютно прямо, отходит вбок и ни слова не говорит. Муж у нее, наверное, полковник пекинской полиции, никак не меньше. В общем, но пасаран, хотели шаматху, получите сразу випассану, круто.

Ковыляю по коридору, шаг-чемодан, чемодан-шаг. Слышу какой-то звук, смотрю. Мне навстречу пролетает птица. Большая такая, похожа на ворону, но не ворона в общем. Я вообще птиц не боюсь, но эта летит очень низко, прямо над головой по коридору вагона. Конечно, к дождю. Конечно!

...Спам у нас, а не жизнь в Москве. Как богатырю Гёсэру, дали нам какие-то ведьмы дурман, вот и остались мы на севере. Знаете, не было ведь никакой Золотой Орды, ханам эта земля была даром не нужна, Москва и Питер, не росло у нас никогда ничего. Им нужна была Астрахань, где черная икра, пшеница и солнце, а до Москвы так, отдельные бригады добегали, братков, да и то не центровые. Дэцил-бэцил-перепецил!

Дохожу. Все, успел. Теперь можно остановить мысль и закрыть глаза и присесть – помогает. У нас вся беда от наших мыслей: ничто так не травмирует внутренние каналы тела и энергию, как мысль. Сделал задержку дыхания, уйми сердце, будь воином. Святые тем от нас и отличаются, что могут мысль остановить. Так же легко, как разжать или сжать кулак. И не логически думают, а присутствуют в одномоментной оценке, инсайте, то есть. Всё есть отражения, только мы не можем этого понять. Вот и надо — тренироваться.

Но особо долго закатывать глаза тоже нельзя – заметят. Подумают, европеец этот ненормальный какой! Розовый слон. Тем более, что на мне: китайский красный кафтан, монастырский, хорошие джинсы, коричневые пеннилоферсы – английские такие ботинки, дорогие, раньше носили у гостиницы «Москва» только фарцовщики-спекулянты, их гоняли солнцевские, Солнцево это вообще было даже не движение, а целое явление, все туда стремились, и сидевшие, и спортсмены, и афганцы, но было и прошло... - туда, в прорезь на передней верхней части можно пенни вставить и так ходить, или там, австрийский шиллинг, я его вставил, удобно, в драке при ударе боковым - «если враг подкрался сбоку, примени, товарищ, йоку» - вылетает противнику из щели прямо в лицо, ждёшь этого, а потом делаешь лоу-кик в голову, то есть падаешь на руки, ноги как в рейке, и косишь, так учил нас великий Сато Аусу Масутатцу Нако Ояма в стиле киокушинкай, «Киокушинкай? - Шинкай! Шинкай!! Шинкай!!!»  и бейсболка. Плюс латинская бородка, небольшая, как и положена боксеру-переводчику-литератору. Кросс я уже пробежал.

Открываю глаза, броском в купе, смотрю -  хорошо, трое соседей. Один спит уже, почти, один – не дай бог, тоже интеллигент, только из КНР, читает какую-то книгу, всю в полных, не реформированных знаках, а один сидит прямо на моей нижней полке. Ладно, думаю, разберемся. Сила в наших руках, будда в наших сердцах. Есть и билет.

Купе чистое, свет неоновый, кондишен работает. В общем, он махнул рукой, Юра, поехали! Кстати, знаете, что раз в год на Ленинском памятник Юрия Гагарина поднимает вверх обе руки, как йог в позе  «горящий лотос», и кто увидит, счастье тому будет великое! И на вопросы отвечает, если спросишь, конечно. Мне реальные пацаны рассказывали, всё железно. Только день этот не определён, как и вся наша жизнь, поэтому — если повезёт. А про Питер...Тот город, который шведские купцы на карте когда-то обозначили местом, где ни в коем случае нельзя останавливаться на ночлег. Спать нельзя, проезжать можно. А мы там город построили. Вот и едем всё по бездорожью, туда-сюда. А тут, в Китае, середина мира. Пять тысяч лет культуры, как-никак.

Я рывком закидываю чемодан наверх, в проем над зеркалом, то есть, дверью, сумку «Рибок» - осталась еще с тех английских годов, когда я в Гилфорде косил траву, хорошо делают, навечно, впихиваю под свое место, нижнее. Вагон спальный, дорогой.

В это время на перроне через стекло какие-то двое уйгуров что-то дружно и напряженно говорят третьему, который тоже должен был сесть в наш вагон. Видимо, боятся, что земляк, так и не вернув долг, уедет в Сиань с концами. Тот - так же эмоционально - находится в полном отказе, как хороший  еврейский диссидент. У них, у уйгуров, похоже, вообще все должны всем. И тем, кому должны, всех прощают!

Я пытаюсь строгими глазами через стекло попугать его соотечественников, двое на одного – нечестно, но бесполезно это все. Там все по-взрослому идет, да.

Сажусь, говорю, это мое место. Просто говорю, не извиняясь. А, как зашел, я уже поздоровался со всеми. И в душе, и формально. Говорю, это моё место, и всё. Точка, баста, амнистия.

Матовый свет очень располагает, мы все как бы во временном отверстии отсюда туда, вот-вот тронемся, полетели, туда еще не приехали, отсюда улетаем, значит – медитация. В Пекине вдох, в  Сиане выдох, а сейчас - задержка. То есть, вы поняли? Отсюда уехали, туда не прибыли, тут, самая середина. Суперощущение! И я — супермолодец, папин наказ исполнил, по пекинским книжным походил, фолиант потом диэйчэлом по указанному адресу в Россию вышлю. Значит, здорово, кайфанём в беседе ночью. И все — друзья!

Сидящей почти на моей подушке, но очень юный и чистый сердцем, это видно, студент в очках и тонком сером костюме с белой без галстука рубашкой, по-китайски, тут же, улыбаясь, быстро вскакивает, и мы с ним меняемся местами, я поправляю подушку и занимаю свое законное место, как «дядя», а он так же чисто, молодо и спокойно падает на мое прежнее место у двери, почти без звука.

Неон, тишина, скатерть скрипит, скрипят колёса. Кэншей, кэншей, кэншей, примерно так скрипят.

Моментальным кадром, как в замедленной съемке, я вижу, что уйгуры так и не пустили своего «брата» в Сиань, и разговор стал еще острее. Спина у того уже жесткая, напряженная, как бы чего не произошло. Похоже, ему тоже есть, чем ответить. Но они скрываются из вида и пропадают, навсегда. Пустота есть форма, форма есть пустота, понимаешь это. Сердце прошлого необретаемо, друзья.
 
И то дело, я их понимаю. Правда, она дороже поездки любой. За правду можно с женой развестись. За принципиальный вопрос можно и на перроне остаться, не потеряв лицо, завтра он полетит первым классом китайского «Аэрофлота» и первым рейсом, и еще накроют ему где-нибудь в маленьком, но уютном ресторанчике возле пекинского Жемчужного рынка хорошую, добрую «поляну», с шашлыком, пахлавой, водкой и не забудут гранатовый сок. А когда провожать его приедет «сам Хабиб», те двое будут клясться ему кораном, что ничего подобного на перроне своему земляку не говорили даже,  имени Хабиба, мамой клянемся, не упоминали. Попали, в общем, похоже, те двое. А так и надо – хотел человек в Сиань поехать, те испугались, прибежали с него долг получать, начали бросаться словами, мол, не отдашь, скажем Хабибу, кто тянул за язык? Язык мой – враг мой. Тот третий-то был его родственник. Это я всё так примерно проинтуичил, конечно. Имя, может, другое, а суть разговора одна, интуиция меня редко подводит.

Враг мой – это точно. И я тоже, как что-нибудь напишу, особенно стихи – всё. Но ничего не поделаешь, можешь не писать – не пиши, не можешь, никому не показывай, а если не можешь и то, и другое, тогда все, ты в доле. Иногда  в большой. Так что и я попал, как те двое. С меня, правда, сложней спросить, графомания вещь относительная, иногда просто не хватает литературного мастерства, но когда-нибудь спросят, это точно. За то, что в вечность плевал. Спросить хотели даже с Бунина в эмиграции. А чего с Бунина спрашивать? ТИ кому? Те, наверное, отделаются обедом в аэропорте, а чем я - трудно сказать. Хорошо, если невозвращением в сансару. А если возвращением, считай, попал навсегда. В литературу вход рубль, выход два. Или пять.

Отступление первое. Источник.

Десять лет ждем возвращение романа, которое невозможно. У нас ведь сейчас вообще кризис поэтики – глобализация. Мир обретает единообразие, хайтэк, появляются новые прибамбасы, а человеческие отношения постепенно становятся все бледнее, что способствует уменьшению количества историй и происшествий, которые в сумме и составляют нашу жизнь. Это постепенное ослабление связей между людьми представляет проблемы для любого литератора - как теперь рассказать о бурной страсти, растянувшейся на долгие годы, последствия которой могут потом ощущаться, как сейчас говорят, всеми «тейпами» - в наше время люди вообще редко встречаются снова, даже, если почувствовали к друг к другу расположение. Какой тут роман, какое расположение?..Расположение духа, которое бывает завязывается оживленный разговор и встреча заканчивается любовью. При такой - обмениваются телефонами, но потом, как правило, никто никому не звонит. Не звонит, а  если звонит – все быстро сменяется равнодушием, и разочарованием. А если долго – то у каждого - к каждому счет набирается. Хорошо, если не говорят. Жанр романа не приспособлен для того, чтобы описывать безразличие или пустоту. Вот я и пишу. Вирши. Вирши, потому что - все  уже  давно  пришли  к  пониманию  того,  что  искусство есть  обратимое и необратимое. Есть виды искусства, которые позволяют зрителю подойти  с  разных  сторон, поменять точку обзора и перспективу так, как хочется - архитектура, скульптура, живопись. А необратимые - музыка и литература - дорога  с  односторонним движением. Потом – страшный Суд. Вирши же часто не имеют ни начала, ни конца в классическом понимании. В классическом  понимании искусства  писателей сюрреалистов интересовал вопрос «как», соцреалисты отдавали предпочтение – «что».
Что можно было использовать в интересах идеологии, а постмодернизм снова ввел в качестве признака распознавания «как», в смысле, нелинейно, а наш российский бум женской литературы вновь ставит «что». Вот я пишу неавраамический роман для женщин, «Зоря» называется, первую, солнечную версию, как Павич. Лунная будет тоже. Сейчас в литературе, знаете ли, всё монетизировано. Влиятельны те, кто располагает ресурсами, им и перепадает что-то с барских столов, остальные? Вытесняются за пределы процесса властно и беспощадно. Этому нечего противопоставить, и, к сожалению, нечем. Тексты внятные, но не имеющие покровителей, просто обречены, похоже, на вырубание из изящной словесности. Картина, разумеется, не столь пошла и проста, как мы говорим, конечно, существует масса исключений, но вектор, к сожалению, видимо, уже выстроен. Коммерция. И так будет. Две школы - новая и старая, как в Японии начала века у игры "го". И старая — проиграла. У нас, конечно, власть братвы, с погонами и без погон, но так у нас в России, если помните, было всегда. Мы привыкли. Гораздо хуже другое - те, кто пытаются опрокинуть общественное сознание, растлевают умы. Это ещё более худшее. Гораздо хуже. Хочешь воровать - воруй у частного лица. Ибо общественное принадлежит всем. Почему голливудские блокбастеры смотрят? Весь мир, до Китая. Правильно, качественно сделаны. Полно. А почему в России сейчас нет ни одного, ни одного фильма, который бы смотрела вся планета? Потому что никто не осмеливается говорить правду в глаза. Или почти никто. А какое же творчество без детской, прошу прощения, правды и искренности? Нам советуют читать толстые журналы, львиная доля которых в "Журнальном зале" - http://magazines.russ.ru - но сами дающие такие советы литераторы относятся к их отборочной политике с такой откровенной издёвкой, что правомерность совета стоит под огромным вопросом. Говорят, что остерегаться нам нечего - вся грязь уже всплыла. Если мы хотим что-то к ней добавить, трудиться над этим - уже поздно. Безумие, истошная ругань, пожирание паховых волос, разделка девственниц - всё было. Но как же лицо? Лицо-то надо соблюдать. Задача искусства - научить человека ценить свою жизнь. Стиль, господа, конечно должен быть своим, опознаваемым. Добиваются этого некоторые всю жизнь, но добившись его становятся пленниками. Бедные Болмат и Сорокин. Бедный Грин. Поэзия же и проза - суть, наверное, разные виды - сознания - и путать их можно, однако гибриды, как правило, недолгоживущи и в силу того, что архаическое сознание не признаёт модернизации старых жанров. В стихах - больше отчаяния, они более последние, у них нет времени рассусоливать, а прозе всегда можно добавить хвост, рога и уши. Животное проза не то чтобы безразмерное, но растягивается. И вот тут много всяких прибамбасов, например, "поток сознания". Изобрели его, как мне кажется, как способ отвязаться от классического способа изложения от первого или третьего лица, зачем? Произошла словно трепанация - непонятно, кто говорит. Клиппирование сознания, нарезка. И что? Страдали Страдали литературоведы, страдали читатели, страдали мы - литераторы. Страдали все. И из-за ерунды. Мало ли что появилось, мало ли что у кого было! Мало ли, какие подгонки? Я понимаю, новизна. Техника меняется, остается суть. Но техника ли изменяется в соответствии с сутью или наоборот - какая разница? Whaт is тhe difference?..Мне кажется, в поток сознания нельзя впадать в, как в ересь. Или как в осознанный прием. Есть же куча других делений. Писать ведь можно в том числе и так, как нельзя. По учебникам мы можем выучиться тому, что они писаны людьми со особым раствором слуха и зрения. Среди пишущих учебники есть, конечно, масса людей тонких, чувствующих, но исчерпывающих ответов они не дают. Да сейчас из от них особо никто не ждет. Есть ошибки стилистические, орфографические, пунктуационные, говорят они, но всё просто литературная это грамотность, а как же быть с той самой "технологией творчества", она что, изначально является оксюмороном? Говорят, нет единой технологии создания того или сего. Есть предельные случаи того, что выпадает из языковой нормы. И если у вас есть основания для такого броского выпадения, вы имеете право написать роман даже на суржике. И его прочтут с удовольствием. Но знайте, что скорее всего, второй такой роман читать никто не будет. Если же мы придерживаемся традиции, то и вовсе не обязательно подражать кому-нибудь. Второго Льва Толстого не нужно, толстые эпопеи вообще никто не читает, жанр романа - мёртв. Тоненькие евророманы на сотню страниц смотрят, если в них описаны жанровые явления урбосреды, некое ноу-хау по выходу из депрессии, как у Уэлбека. Такая литература очень адресна, направлена на страдающих от одиночества эмо или каких-нибудь неоготических дев. Ну и как писать? И о чём? Просто мне кажется, что мы должны использовать выгоды топоса - места проживания. Теперь происходит торговля "чаем, кофе и другими колониальными товарами", ничуть не менее активная, чем в прежние времена. Когда Кузнецкий Мост был ещё деревянным. И что, спосите вы, есть этот "колониальный товар", это "чай и кофе"? Это хороший вопрос, примерно такой же, как почему утратил своё значение путь из варяг - в греки. Экзотика. Крестовый поход. Ведь, как вы правильно говорите, словесность лежит так низко, что пробавляется просто автобиографиями, как высшей правдой и находящейся в нас внутри недуальной истиной. Она с нами неразрывна всегда, да вот беда - сколько мы не пытаемся её в себе обнаружить - не можем. Вымысел, господа, сейчас не в чести - мастера умерли. Тем самым гарантируя нам весьма определенный кусок успеха на описании своего российского бытия. Борхес замечателен, что тут еще скажешь, и Маркес тоже. Изумительны и потрясающи, не то что их эпигоны, неисчислимые последователи и обожатели. А сейчас?.."...хочу быть русским Кастанедой, что у меня есть? Ага, вот - пятиметровая трубка, белый даосский табак, серебряный тибетский колокольчик, тетрадь с нарисованными мной самим же пентаграммами, тетраграмматон". В этом есть что-то зловещее и маркетинговое. Ведь что и как получается, то и должно получаться. Бывает ли неэзотерическая литература? Да, бытописательская, приниженная, но в ней-то эзотерики - оказывается - куча. Политика? То же самое. Ритуалы, службы, изгои, жрецы, заговоры, чёрные девы, ангелы и демоны, ад и рай. Вся наша жизнь - эзотерика. И те наши, что мужественно решили следовать, пишут фэнтэзи. Ривов же фэнтезийный автор? И до всенародной славы дошёл. Или вот какие-нибудь ещё... Вы знаете, я всех их фамилий сейчас не вспомню. На мой взгляд, есть незримое и снобское, прекрасное и нет, наверное, разделение на литературу массовую и элитарную? Есть даже потешнейший оксюморон - "авторская литература", то есть, та, за которой стоят не литературные негры, а действительно авторы. Все меня все время вопрошают о технологии успеха, а какой у меня успех? Я занимаюсь самым малодоходным делом - рассказами. Они покупаются отъявленными любителями, и среди этих любителей такой разнобой вкусов, что держись. Но большая выработка, увы, всегда говорит о том, что работают "негры". Так и делается - на паях, два или три, кто-то сюжет выдумывает, кто-то диалоги, кто-то - описания. Как фильм. И всё без сердца, от головы. У литературы индивидуалистической, я бы сказал, одинокой, не идущей ни на какие компромиссы с издателями, книжным рынком, влияние, как правило, нулевое, зато самосознание - развито. Она ведь руки не подаст тем, кто известен и превратил свою одаренность в хорошую жизнь. Она не может постичь, как на буквах, которые так трудно исторгаются сознанием, всем существом, можно зарабатывать деньги. В вечность плевать. Она не завидует никому, и, как правило, готова разразиться гневной речью по поводу всех "популярных" книжонок. Поэтому подражание кому-то, следование в кильватере кого-то мы могли бы уважать и даже рекомендовать всем литераторам, как упражнение, но к чему оно, когда и нет времени на свое собственное слово, которого никто, кроме тебя, за тебя не скажет? И дело, я думаю, прежде всего, в образе мысли, хотя по прозе я, повторюсь, в настоящее время не вижу этого нигде. И её почти не читаю - сей вид словесности, как говорится, прельщал давным-давно. Ныне ведь всё просто, однозначно и техногенно, как сочинение, кто где проводил лето, и как. Чувствуется и заказное исполнение, и муть со дна - самой разной консистенции, равно, как и прочие обстоятельства, делающие, к сожалению прозу "подругой сомнительного свойства".  И говоря по поводу литературы мы тоже часто ориентируемся на всплывшие чешуйки, пёрышки, осколки тех, в кого вложились издательства. Пинаев - это вообще кто? Еще бы Вагирова назвали. Тоже - писатель. Ни стиля, ни склада, ни сюжета. Вот еще Задуллаев, на ту же тему почти - Брилебин. Или "эстет" Оличесский. Да им имя - легион, лишь бы - вложились, лишь бы крутили. Промеж своих. Ни абзаца прочесть не могу. Муть сплошная, фразы обрубленные. Языка не слышат - тугое ухо, а премии получать опять же выстраиваютсявсе. Значит - обозники? Тыловая колонна? А почему не на передовой? За таких ложилось по взводу; и жаргон - «разогнать до объёма книги». Это пости как мы в армии говорили - «урыться». Я урылся сегодня. То есть, спрятался от начальства и сплю. У всех ПХД, а я - филоню. Очень хорошее слово, точное. Как и тут - разогнать. Это машину можно разогнать до ста, а хорошую прозу пишут всю жизнь. И ещё два дня...

И тут у меня останавливается сердце. И, вместе с ним работа всех чувственных органов. Нос перестает ощущать запах неона, глаза видеть свет, уши лышать «тук-тук...». Сосед напротив читает «Магазету». В русском издании, распечатанной на принтере, последний номер. Рупор китайского рунета, в котором чуть-чуть есть и ваш покорный слуга.

Все, думаю. Приехали. Дойчланд зольдатен унд дер официрен. Гитлер капут! Перевал, где разбиваются сердца.

Сосед поднимает на меня глаза – слава богу, не интеллигент, профессия есть, взгляд злой, похож на отставного майора китайского КГБ, который начал торговать цветами и пока не запомнил все конкурентные сорта роз. Говорит вежливо. Инженер-лесоустроитель, из Сианя, коренной шэньсиец, любит есть на корточках лапшу. Старенький плащ, голубые глаза — Штирлиц. И берет. Возможно, пишет стихи. И, возможно, хорошие.

Спрашивает, как меня зовут, наученный горьким опытом, представляюсь: – Саша Штейн. Вообще Саша Штейн, это мой племянник, сын сестры.

Разговор, конечно, о кризисе, об Обаме, всех их надо на куски, вместе с сидящем в пыльном Сакраменто Шварценеггером, и, конечно, переходит на книги. Студент в это время тоже читает, внешне не принимая участия в разговоре, но его косой взгляд на меня говорит что-то вроде «пора осудить китайский тоталитаризм».

Я смотрю на него, и не могу понять, то ли ему двадцать, то ли сорок! Вечный студент. Обычно такие всю жизнь крайне бедны и начитанны, и то, и другое. Чтобы заработать, часто выезжают и учат языку, носителем которого являются, иногда, если сильны – двум. Если женятся – семья многодетная, и у них всегда под глазами синяки. Но, слава Богу, все же не интеллигенты. Хотя каждый третий Фауст.

Я говорю, у меня дядя, мол, тоже ландшафтный архитектор, в России. Сосед достает из портфеля бутылку крепкой водки арготхоу, все по программе. Я достаю квашеную капусту в пластиковой коробочке и глазированные сырки, папа присла. Сырки китайцы обычно не едят.

Студент - ничего не достает. Он не обращает на нас внимание, все читает, какой-то компьютерный журнал. Может, он хакер? Черный гость? Такой  ломанет, уйдешь в одних носках, мало не покажется. Такие с рюкзачком, в котором маленький такой компьютер, ездят из страны в страну, хакеру везде дом. И колят банки как орехи, держись, майкрософт!

Сосед оказывается большим специалистом не только в области русского языка, но и литературоведения, филологии, да и вообще лингвистики. Смотри, говорит, Саша, давай, по первой! Да закусывай, у нас так принято. Читал я вашего Пелевина. И Сорокина. И Болмата. И Елизарова. Кому теперь, после вашего кризиса, актуальна вся эта гламорама?  У вас сейчас, Саш, нет ни одного писателя уровня Достоевского. Нету мяса в литературе!

Вот смотри, говорит, обычный мужик такой, в китайской деревне, пока тебе по уху не даст, и не скажешь же, что он сильный, верно? А он гантелей там всяких не тягал, он это посадкой риса наработал. Силовая выносливость называется. А чемпион мира там, по боксу, не может вынести ведро на лестничную клетку. Вот это и есть мясо. Все у вас притянуто, везде, фифект фикции. И Гарри Портер, знаешь, почему и у нас, и у вас читают? Ведь выдумки это все, все эти школы магические. Потому как она, сидя там на овсянке с водой без отопления, эта Джеки Роллинг или Роллингс, как-там-её, душу подростковую смогла угадать. И всем детям в мире нравится. Сердце-то у людей одно везде, верно?

Федор Михайлович, это сильно. И фильм с Роланом Быковым он смотрел. Точно, КГБ. А про сердце  он прав. Еще Вернадский писал про это...Пространство психического опыта. Которое ни на чём не покоится.

- А Гоголя почему у вас в Росии сняли с программы? Потому что они сами – мертвые души! Лимонова вообще читать нельзя, ничего, Юрий Мамлеев местами лучше Борхеса, лучше. Знаешь, говорит, почему Маркесу дали Нобелевскую премию, а Борхесу – нет? А, Сань?

Не знаю, говорю. Не знаю, вот вам всем крест.

Маркес больше любил людей. Людей не любим, вот в чем причина! А пишем. А если у тебя нет сострадания, это что за поэза? Это не поэза, это макулатура. Вот этот, он вообще, кто? Грант Грантов? Знаешь такого? Я в «Магазете» его «Доктора Вана» почитал.

Тут не знаю, что сказать. Схитрить – сказать «не знаю»? Или представится, вдруг все равно потом выплывет, хитрость в квадрате? Выбираю кавказскую хитрость в кубе.

Знаю, говорю, читал все его работы. И стихи. Всех он нас опустил, конечно. И русских, и китайцев, и европейцев.

Студент на миг отрывается от компьютерного Паскаля, говорит – точно. Я тоже «Магазету» читал, сейчас в Куньмине, в провинции Юннань учу русский язик. Я поправляю, не «язик», а «язык».
Похоже, до объема последних сорока страниц «Улисса» мы, к счастью, все же здесь не дойдем.

Отступление второе. Поток сознания.

...Хотя почти все вполне совпадает понимаете о чем мы тут так долго и серьезно говорим а я все боюсь и жду когда Меня начнут моей же книжкой по голове а Третий спит а Студент все читает свою книгу откуда они такие в сорок лет все Студенты чему только учатся и как учеба тоже вещь опасная некоторые книги как «Книгу Сумерек» непосвященным лучше не читать доставая ее погиб Исвас Круз а потом если учишься правильно то все легче и легче а если нет то все труднее совсем не поймешь лучше бы работали делали Страну лучше а я все думал отдохнуть хоть немного и Питер этот мне не нужен совсем никак Тёма меня попросил он долго жил в Индии и учились вместе мы почти братья по духу он похоже очень нервничает я просто должен все это выполнить а тех азербайджанцев почему увидел вдруг случайно ничего не бывает а Птицу к чему  все это и на поезд чуть не опоздал в общем все в мире непостоянно правильно говорил Учитель вечны лишь одни перемены теперь всю ночь о мэйнстриме говорить пока не упадем надо было молчать вообще взять эм пм три и слушать БГ хорошо текстует я его люблю...

- Он, - говорит сосед, - ваш Грант Грантов этот, вообще не знает жизни. Писатель должен жизнь знать! Так завещал великий кормчий. Во, Го Можо, знал все знаки. Чего он пишет о драконах на облаках?! Эх, был бы он здесь, он бы мне ответил, всем нам. Махаон проклятый, поц.

Точно, поц. Я всегда это знаю: поц и шмак. Но почему — махаон? Намекает на «Молчание ягнят»? Типа, они бы меня сварили и съели? Круто.  Может, все-таки, лучше, как  в фильме «Брат» у Такеши Китано, встать, объявить себя, упереться?  Как там у якудза было? На добро добром, на зло  справедливостью? Я его, ара, не трогал. Я вообще для себя писал, вообще! Это потом в газету стал заряжать.

 - Напишу в их издательство главному редактору письмо, - подняв глаза к потолку, говорит он. Коммуникатор почти кончился, сырки тоже.

Потом переводит дух.

- А, там, наверное, одни евреи… Не передадут. Мафия это все. Еврейская мафия у вас в Росии самая сильная. Все повязано. Вы вообще, евреи вы все.

Все - это точно. Среди трёх богатырей Илья Муромец еврей, пастернак и сельдерей, что ни овощ, то еврей. Он ещё и антисемит! Китаец-антесемит, такого не встречал, азохен-вэй. Это хорошо, разговор принял нормальный оборот. Не заню, говорю я, «Магазету» не читаю. Я не еврей, я родился в Пятигорске, дедушка из Нагорного Карабаха, второй чисто русский, из дворян, в Польше даже наше родовое имение есть, национализировали после революции. А потом, евреи все тоже разные, есть ашкенази, есть сефарды, и, по слухам, в Израиле мало друг с другом общаются. Но надо держаться. Творческой агрессии и в этом дяде-махаоне больше, чем достаточно. Я бы, если бы писал сам, говорит он, вообще всех своих читателей насильно посадил в читальный зал, устроил им пробный прогон, как в Голливуде, мол, вам засчитают это слушание за полный рабочий день, и мне, вам хорошо, а потом, после страшного кино, кто-то останется, а кто-то уйдет.

- Может быть, - говорю я. – А как - любить людей? Есть же три вида любви – эрос, филос и агапе? С первыми двумя все понятно, это когда женщин и марки любишь, или, там, друзей, а вот как до этой вселенской любви дойти? Вместо прогона? Любить и...хорошо писать?

Проще простого, говорит он, два пальца об асфальт. Надо заниматься ви-зу-а-ли-за-ци-ей. Китайцы, говорит, молодцы. Они во всём обнаружили сходную с ними самими истину.

Все, попал. И, может, круче, чем те двое уйгуров. Поэтический прием, это хорошо, но иногда можно получить. По шее или еще там куда. Вон, у одного из моих коллег до сих пор пол груди дроби – встретили его в подъезде после первой публикации. Когда окисляется, она болит. Грудь, то есть, окисляется дробь. Да, пошел в литераторы – не колись, раскололся – не подписывай, подписал – не обижайся.

Вопросы искусства все связаны с «таковостью», продолжает сосед, или, если по-русски, с истиной. Если приобретенные от визуализации религиозные заслуги надо употребить в дело, многие вопросы искусства тогда можно решить. Почему нужно визуализировать? По традиции, говорит, пустота, свет и пробуждение, это одно. Во всех нас, умных – он посмотрел на спящего – и глупых – посмотрел на студента, - и тех, что посередине – посмотрел на меня, – заключена одна истина. Если пробудишься, она не увеличивается, а если ты профан, то и не уменьшается. Вон, шестой патриарх вообще не знал ни одного иероглифа, и что? Повлиял на развитие искусства всего Тихоокеанского региона. Если, говорит, ее в нас меньше или больше, этой истины, тогда это истина относительная. А мы об абсолютной истине говорим. Обнаружить истину, в нее войти – вот задача писателя и поэта. Все спорят, что было раньше – Адам или Ева, курица или яйцо. Когда есть тот, кто спрашивает, тот, кого спрашивают, и сам вопрос - ответить невозможно. Потому, что «дуализм». А «дуализм» истиной не является, нельзя ответить. С коренной точки зрения, если вдуматься, этот вопрос и не существует вовсе, Саша ты мой дорогой. Первоначально на Великом море-то никаких волн-то и нету. Нету вообще.

Студент журнал тот отложил, слушает. Стекла - блестят.

Вот, говорит инженер, смотрите, я на Тихом океане у вас во Владивостоке, который вообще-то наш Хайшенвэй, часто по берегу бродил. Мы все в этом море начинаем видеть себя чужеродным телом. Первоначально мы одно целое, а начинаем внешнее видеть от себя отдельным, и начинаются волны. Последний этап писательства, когда уже не надо слов, как раз и есть - выйти из этой большой ошибки, увидеть все, как одно целое, снова и насовсем. Тогда, говорит, выйдет любой стих. И проза. А если будем себя за истину принимать, это не безопасно. Говорят тоже, мир держится на десяти праведниках, называются они на иврите ламедвовники, я был и в Израиле, сейчас из Китая это легко, они не знают, что они праведники, а если узнают, сразу умрут. Нет, Саша, у святого мысли, что он святой. Ибо если есть такая мысль, какая тут, Сань, на хрен святость!

Студент почти перестал дышать, а тот, на полке, третий – храпеть. Сосед продолжает. Он вдруг как-то изменился. Стал каким-то большим, на пол койки. А был моей комплекции. И запаха от него нету. И лицо счастливое такое, будто бы наконец выполнил все предварительные практики тибесткго буддизма, нёндро, и принятие прибежища, и простирания, и очищение от грехов с помощь Ваджрасаттвы, там они все по сто тысяч.

- Если писатель будет все окружающее за реальность принимать, получатся не книги, а евроремонт. Как эта.

Он показал на находящийся у студента в руках компьютерный журнал.

- Почему ви-зу-а-ли-зи-ро-вать надо? Потому что представляемый нами образ тих и прозрачен. И побуждает нас вернуться в нашу собственную истину. В каждой луже запах океана, в каждом камне  шорохи пустынь. Так писал ваш Гумилёв. Но Цюй Юань писал лучше.

Думаю – не однозначно. Конечно, недооценил Гумилева. Тут я не совсем согласен.

Но, говорит, надо подчеркнуть, истина – она «одно». Визуализация, хоть и в сердце с покоем, все же «два».

Тут студент вдруг встал и вышел, не знаю, куда и зачем. И зашла она - та самая, с черной красотой. Проводница.

- Чего разговорились тут! - Она посмотрела на ландшафтника, пристально. В глазах опять черный блеск и какое-то безвременье. И запах, по-моему - сандал. Сандаловых духов еще не встречал здесь, за границей.

– Ты лучше бы им с чего попроще начал. Ты еще сейчас про дерево расскажи, что покрывает все пространство.

 И время, молчаливым криком рыб заорал я.

Отступление третье. Сутра.

«На обширном песчаном и каменистом поле имеется великий Царь всех деревьев. Если его корни получают воду, то ветви, листья, цветы и плоды процветают. Жизнь и Смерть -  это обширное поле, просветление же подобно Царю.  Все живые существа - это корни дерева, все Святые - цветы и плоды. Водою великого сострадания приноси пользу всем живым существам, и тогда сможешь взрастить цветы и плоды мудрости».

 Ну и сказал бы, сказал. А что? Как писал Исикава Токубоку, в силу скудности своих мыслей ссылаюсь на цитаты. Все равно, чайный вечер.

Тут вернулся студент и добавил: «Мысль следует за мыслью и между ними нет разрыва. Неустанно свершаю деяния тела, мысли и речи».

И поклонился. Я ж говорил – Студент.

Этот Третий – коричневый свитер, мятые серые брюки и почти нет лица, не слезая, поклонился тоже – полупоклон. Всё ей. Тогда мы с инженером тоже встали, и им всем - в пояс. Самурайская, однако, поездка. Дипломатия улыбок.

Она прямо посмотрела на меня.

- Со страданий надо объяснять, с сермяжной правды, с Прибежища. А вообще да, - тут она как-то дерзко и загадочно улыбнулась, - поскольку все, что мы видим – ненастоящее, у нас есть моральное право обратить все это в пустоту, да. Или, - тут она, играя, коснулась меня бедром, как будто пропустили заряд, прям в правую ногу, я головой не могу повернуть, смотрю на ее лицо, чуть не ушел, в аут, я такую щиколотку не видел лет двадцать, губы тоже, - В  творчество.

Смотрю, а у нее и роза в волосах, справа, как положено. Китайская Кармен! Я такие лица видел только на иконах семнадцатого века в музее «Прадо». И, иногда, у Гойи, в гравюрах, угадывал. Но европейские...

Тут бывший спящий опять подал голос, он уже обратно залез, снова к стене.

- Да, госпожа, отражаем все с разбитым сердцем. «Мутное зеркало, грязная вода.»

- Да-да, - снова подхватил сосед, - Поэтому и не можем хорошо визуализировать – грязное тело и душа, света не хватает. Визуализация – это же отражение души. Отражая мирское – отражаем облики всякие, визуализируя – отражаем дух. Нужно постоянно представлять себе любимые образы, тогда свет души мало-помалу и проявится. Если визуализация нечеткая, духом слаб – тогда – как в мутную воду глядеть. Точно.

Свет как-то усилился. Звук тоже. Звук со светом, ведь, где-то одно. Я так хотел ей что-то сказать. А что? Спасибо за науку? Спасибо друзьям не говорят. По крайней мере, в Пятигорске.  А жизнь рассказывать... Она вряд ли будет слушать. Можно, конечно, признаться в любви, но бесполезно - не поверит все равно. А я серьезно, почти, не вру вам — влюбился. Это я могу.

Тут она всем: - Спать, тушим свет, понятно?!

Понятно, говорю, чего тут не понять. Забудемся до утра. Понизим, так сказать, уровень осознавания действительности.

Конец.

Утром я проснулся, никого нет. Сосед, вообще где-то сошел, на полустанке, наверное, до Сианя он почему-то не доехал. А студент и спящий - уже вышли. Состояние странное. С одной стороны – облегчение, какая-то расслабленность, как после парной, с другой – напряженность. Странный был разговор, и на что-то он должен вывести. Должен. Как «Хазарский словарь», мужская версия.

Немного боясь за вещи, я все же добежал до купе проводников – взять у проводницы адрес и телефон, а там сидит какой-то мужик, здоровый, в фуражке, с жёсткими усами. Похож на белоруса из ансамбля «Песняры», только азиатского. Или на городового из «Ревизора» местной постановки. Раскосый вагонный тролль.

Спрашиваю этого тролля, где красавица ваша, где она, а он, хорошо, что сидел, чуть не упал от смеха. Я ему этим вопросом, как на Кавказе говорят, десять лет жизни подарил.

Ты что, говорит, лаовай, плохо спал, у нас не шанхайский поезд-пуля, что мчит в Гонконг, у нас уже лет десять как назад приказом всех женщин вывели из состава, одни мужчины, всегда. Ты чего, говорит, дорогой гость, прикалываешь? Или только что спустился, показывает в направлении крепостной стены,  с Южных гор?

А тебе парень какой-то, в очках, на студента похож, просил передать, вот, чтоб, он так просил сказать, не забывал.

Смотрю – мой «Доктор Ван», принт из «Магазеты», один из первых, лист свёрнут в трубочку, но от ветра чуть приоткрыт. Заглянул, на первой странице написано – «Гранту Грантову, в память о разговорах о Великом.» Подпись – «Будда», и вчерашнее число.

Понятно. А она — дакиня, охранительница учений. Женское имя — Церингма? Ваджрайогиня? Тара? Трома Нагмо? Черная красота, кварцевая, неземная. Значит, с самого начала знали, кто я?  Бывайте, говорю, уважаемые. Спасибо за дорогу.

Когда я вышел из вокзала на площадь в Сиане, шел дождь, с неба падали цветы. Долетая до земли, они тут же растворялись на асфальте. В небе тысячами огней играл ореол радуг. Народ толпился, смотрел на это. Я был последний, из пекинского поезда больше никто не выходил.

Примечания.

(1) «Дерево синдура» или «синдхура» - дерево распространенное в Непале и Тибете, «киноварное дерево».  С ним связана одноименная практика. С помощью этой практики подвижник, садхака достигает так называемого невероятно тайного «знака на лбу», добившись, он выходит на людную площадь и ищет себе в спутницы и подруги просветленную женщину .Йог начитывает десятки миллионов мантр, выполняет отшельничество так называемых «Пяти божеств», делает сто тысяч подношений огня («огненных пудж»), возжигая его без помощи спичек, но энергией - и много других практик. После этого он готов «достичь дерева». Он входит в свой ритритный дом, обычно лишь с одной дверью и  отверстием в стене для просовывания еды, собирает порошок синдуры, использованный им для построения разных мандал, а затем наносит его на восточную сторону вышеупомянутого древа. После чего - не колеблясь! - срубает его ветку...Затем он отправляется жить на кладбище, где роет углубление и почти полностью закапывает ее там. Сидя над углублением на куске сланца, он отрешенно медитирует с десятого по двадцать пятый лунный день каждого месяца; его помощник, у которого должно быть уже завершено данное великое подвижничество, сидит в отдалении и держит в руках огромную деревянную дубину, отгоняя тех кто может помешать «теме». В начале йогин проводит на кладбище небольшое время ,но постепенно остается там все дольше и дольше, пока, наконец, не сможет проводить там в бдении целую ночь. Обычно на 25-й лунный день он извлекает ветку из углубления и помещает в чистое место у себя дома, где совершает ей подношения и делает поклоны, очищая загрязнения неповиновения учителю и мастерам. С этого момента йогина называют «джаджонг», «отбросивший все(!) действия». Полностью раздав свои имущество и собственность, он бысто идёт в места, где много женщин, особенно в «места силы». Используя свою божественную гордость бытия, он видит у себя на лбу «вихрь блаженства». Когда он находит ту самую женщину, вихрь переходит с его лба на ее. Это знак ,что это — Она. Тогда он произносит молитву...