***

Жестокий и колкий, сухой и суровый,
Он руки скомкал среди книжных страниц.
У пояса вечно свирель и вороньих
Он носит пера два: с крыла, из груди.
И тень, отделяясь от стен в свечном треске,
Плыла по туману, как лист по воде.
Озерная гладь, становясь бестелесной
В ночной тишине, заливалась чрез брег.
Где шаг его падал, дорог пыль штормилась,
Свивалась клубками зимующих змей.
Свирель откровенно низалась и дико,
Чаруя полозов безухих втуне.
Он тяготы звал. Заглянув в поднебесье,
Порой слышал клики кочующих птиц.
Их клин в тихом небе, дождливом и пресном,
Глуб;ко нырял в думу тяжких ресниц.
Ах если бы дальше, поверх птичьих лестниц,
Глаза закатить в неумолчном псалм;!
И песнью не волчею, но человечьей
Взлететь темным бражником к гиблой Луне!
Ёе обрекли для чужих детищ в окна
Бросать свой звенящий и матовый свет.
Но племя иное, дыш;щее ночью,
Приёмышей лунных, сошлось во хвале.
Не знают они как делить власть ликёра
На яд и забвенье, болезнь и соблазн;
Играют свирели… «О небо, доколе
Ты будешь невидимой плотью для нас?»
Вновь клевер ночной погребен под росою
И звезды свернулись на мокрой траве.
Идет под отделкою царственных сводов
В хламиде угольной отверженный жрец.
Жуки-короеды в ногах векового
Колосса отбросили трапезы прель.
И хлыстный удар кастаньет под пологом
Измокшего леса сменила свирель.
Звенит позвоночник в спине музыканта,
Он сам бы струною запел, если б мог –
Весь день у канав прозябать арестантом,
А ночь не вместить и в сто сот дневников.
На ветках лесных каждый лист – колокольчик,
Его только нужно уметь раскачать.
И вторит, глаголет в колодце бездонном
Не зелье ведьминское – узник-вода.
А он, многоликий, не волк черно-бурый,
Не бойкий проказник, что взлает смешком.
Он совесть лысеющих, выжатых улиц,
Он шел, слишком долго вдоль берега шел…