Страсти по Дон-Жуану

СТРАСТИ ПО ДОН-ЖУАНУ.
Поэма в 4-х монологах
и с Прологом в виде
почти исторической справки.

                - Не было у Дон-Жуана Донны Анны!
                Марина Цветаева.

                Однажды пришла к Дон-Жуану
                прекрасная Донна Анна...
                Е.Ф.

ПРОЛОГ.
Потрёпанный лист рукописи... Знающие историки - ах,
как же их, призванных, мало сегодня - помогли в по-
чти стёртых временем и небрежением строчках старо-
испанского письма разобрать обычный для иезуитов
сюжет: отступник изобличён и сожжён, память о нём -
заклеймена и тщательно вытоптана, в монастырской
хронике сделана соответствующая запись.
Неизвестный автор, оснащая свою вульгарную латынь
ссылками на священное писание, доносил, что монах,
изваявший из красной глины на берегу моря статую об-
нажённой донны - достопочтенной жены преславного Ко-
мандора, побит камнями богобоязненными горожанами,
богомерзкая статуя разбита ими же. Нераскаявшийся,
не произнёсший ни слова перед судом святой инквизи-
ции, этот монах разоблачён как развратный кабальеро
Дон-Жуан, обманом укрывшийся в обители францискан-
цев, и за оскорбление святой церкви, за развратные
помыслы благополучно отправлен на костёр под одобри-
тельные клики горожан. К вящей славе Господней...
Имя монаха не названо. Дата съедена архивными крыса-
ми. Но название приморского города прочитывается:
Пальма, что на острове Мальорка. В этом городе в
прибрежной зоне и сегодня можно найти обломки древ-
неримских патрицианских строений, прекрасных скульп-
тур, хотя каждое поколение монахов и почитало своим
долгом крошить мраморные руины - дело рук нечести-
вых язычников. Кстати, в одном из исторических анек-
дотов поминается монах, который даже обломки уничто-
жал, перемалывая их в прах вручную, такой вот обет
он принял на себя.
Вряд ли исполнительный доноситель рассчитывал, что
его сообщение когда-нибудь всплывёт. Но всё же вме-
сто подписи поставил невразумительный значок.
В обрывках тайной монастырской хроники, обгоревших и
полусмытых, удалось прочитать остатки записей. В них
говорилось, что в некий год настоятель, он же один
из отцов Ордена Иисуса, взял себе воспитанника-мало-
летку. Мальчишка был сиротой-пастушонком, а потому
весьма подходил для особых целей и замыслов сурового
настоятеля. Но достигнув девятнадцатилетия, монах в
одночасье еретически ослушался, за что и был предан
очистительному огню.
В обрывочных и с трудом разбираемых записях можно бы-
ло вычитать и глухие намёки на некий чрезвычайный про-
ступок молодого монаха, на прекрасную и уважаемую го-
рожанку, невольно сыгравшую в его судьбе роковую роль.
И явственно звучит изумление хрониста, что грешник ни
перед праведным гневом горожан, ни на суде, ни на ко-
стре не сказал ни единого слова.
Слишком совпадали в некоторых деталях эти сообщения,
чтобы нельзя было почувствовать и понять их однород-
ность, единство по смыслу: очевидно, речь идёт об од-
ной судьбе, об одном человеке.
Полустёртая история незнаемого грешника удивительным
образом проявилась в жизни моего современника. Неожи-
данная, как вспышка звезды, любовь. Самоотверженное
искусство. И слухи, сплетни, клевета и гонения. И кри-
ки всё той же толпы. Мой современник живёт далеко,
слишком далеко от города Пальма-на-Мальорке, чтобы мо-
жно было предположить хоть какую-то наследственность
или преемственность. Но - так случилось, и как знать,
что произойдёт дальше.
Загадка ли утраченных документов, или слепая незагад-
ка очевидного... впрочем, связь времён... всё дело,
знаете ли, в связи времён. И не повторяется ли в силу
тех или иных наших обстоятельств одна из бывших судеб,
до сих пор не получившая полного расчёта?

1. Придонье, когда-то - Дикое поле. Весенняя полночь
   последней трети ХХ века.

В который час,
в который век
ты родилась, легенда?
Свихнувшееся время не подскажет,
копаясь, как старьевщик, в судьбах.

Давным-давно,
только пахнет липами,
ты слышал море,
парусное море,
в перламутровых витках ракушки.
Сегодня
только что ты видел
на расстоянье в реактивный миг
у северного цветом,
с белыми песками
и дюнами с маячинами сосен,
у звёздного седого моря -
свой город цвета изумруда...
свой город молодости.

Все улицы твои
распутывались к морю
зелёными под липами асфальтами.
Впадали в море -
при любой твоей беде.
Из странствий выводили -
тоже к морю.
Сбегали к морю шёпотом и криком
нападок, горестей, свиданий
и всех-всех человеческих примет,
неповторимых ни в одной звезде,
ни даже в той -
янтарной -
над сосной.

А над гранитным
стёршимся булыжником -
острый готический шрифт крыш,
совсем как завитки ракушки,
когда-то в детстве стиснутой ладонями.

...Мне кажется,
я долго жил.
Не год, не век -
тысячелетие взбугрилось за спиной.
В кургане времени -
костёр,
давным-давно погасший.
А в жизни,
в моей жизни,
бременем неискуплённым -
жизнь человека,
сожжённого за то всего лишь,
что он - любил,
за то, что красной глины ком
он смял
в сияюще прекрасный образ -
и то был образ женщины.

Как странник,
как беглец,
молился он надежде.
Он сердце человечье умолял,
что образ,
возникший так божественно из глины, -
живое воплощение любви,
открытие грядущего,
что этот образ -
остров человечества
в космической неукротимости стихий.

Камнями остров был разбит,
Один из них - пробил висок,
другой -
крест-накрест -
губы.

В готическом пространстве храма,
судимый зло,
смертельно,
он ещё был счастлив -
тем,
что будет его костёр
выше,
ослепительней Голгофы
и Брат Светловолосый,
Старший Брат,
приимет в спутники его.
И было
ещё мгновенье,
когда в толпе,
как в срезе обнажённого обрыва,
высветилось лицо:
был чуть приподнят подбородок,
и глаз блеснул
оттаявшею яблоневой почкой -
она -
рождённая из красной глины -
Анна.

Была
в ладонях скорбная пустыня.
А сердце,
словно горб, ушедший внутрь,
в гроб тела,
ещё питало
страданьем, как живой водой,
темнеющий ток крови.

Краток, как топор,
был приговор.
И долгие, как ночь блудницы, слухи.
И памятником лжи
от благопристойности и страха -
легенда о распутнике...
из вечности одной -
в другую вечность.

Часы песчинками стекли на дно
и были стёрты
ветром и следами,
потопом тленья.
Канул красный остров -
в беспамятье, на дно...
в пучину
дней и ночей, неисчислимо бывших...
из вечности одной -
в другую вечность.

... Сегодня - полнолуние.
Сегодня лунный ветер
просачивается в дверь,
в невидимые щели стен
и шевелит страницы книги.
Он холодит зрачки,
как будто вырвался
со дна -
морского,
ледяных ущелий...
или забытья?..
Не скрыться от него.
Ты перед ним.
Ты гол душой.
Деревья одичали.
Пронзителен свистящий листьев плеск,
пронзителен их беспощадный блеск.
Мятежное сокрылье,
мечутся страницы книги,
загораясь
трепетным и ослепительным огнём,
белым,
как тропический цветок.

Шумит фольговая листва,
царапает окно.
И ночь земли черней,
и ночь яснее
света сотворенья.
Обваливается ветер.
В нём вспышки листьев,
резкий блеск луны,
и скифский свист,
и топот взбешенных коней,
и гул с холмов,
и ропот толп...
Ты перед ним.
Ты гол душой.
Как дерево графитом по снегу.
Как первый и последний человек.

Из вечности одной -
в другую вечность
ты море слышал,
а у моря - город.
И ты был счастлив -
так,
как если бы
сейчас
планета согласилась
быть только морем
и тем -
у моря -
изумрудным городом.

Мне кажется,
я долго жил.
Не год, не век -
тысячелетие взбугрилось за спиной.
В кургане времени - костёр,
давным-давно погасший.
А небо,
словно всё оно - луна.
А небо - голо и сияюще.
И зимний ветр,
и сизый вешний ветер,
и в ветках колокол,
и в выси эхо...
и колокола стон двойной:
- Анн - ннааа...

2. Весенняя полночь в храме св. Франциска,
   г. Пальма-на-Мальорке. 17-ый век.

Сегодня - ночь покаянья,
утром - суд.
Всего - миг молнии.
За ним - дождя не будет,
который перервёт дороги,
побьёт плоды, цветы...
дождя не будет.

... Или огонь -
как омовение для страстотерпца:
взметнётся, опадёт -
и лёгкий прах,
тяжёлый смрад
развеет ветер забытья -
без слёз и без следов
потом.

Несгибаемы,
отточенно ровны -
блеснут нагрудные кресты...
Стражи страха скрестили копья,
и ледяные жала копий -
оскалом
зверя
потусторонней мглы...
Два перста -
суда,
но не судьбы.
Две тени.

Время - на ночь,
Часы... секунды...
песчинками стекут на дно
и будут стёрты
ветром и следами,
потопом тленья.
Канет красный остров
в беспамятье,
на дно... -
в пучину
дней и ночей,
неисчислимо бывших.
И ни одного ростка,
ни слова,
ни печали -
ни одной печати памяти -
ни в ком...

Нет мерила
движенью вечности.
Время - дождь осенний,
следы его - морщины
на лице,
стекле,
на листьях,
на сгорбленной земле...

... И даже море,
молитвенный канон Христа
во имя человечье,
даже море -
златообраз
врачующей
и подвигающей на самоволье
вечности, -
и море
пузырится
злобными страстями старости
перед крошащимися клыками скал.

Как стар, изношен,
как недужен
божий мир!
Весь - обрыв над омутом,
И сам - как омут.
Но кровь,
кровь Сына Человечьего,
кровь - в основанье мира.
Святая Роза,
Свет Небесный...

Что? - Ветер...
Что? - Божий храм...
Стёкла черновзрачных витражей.
Свеча
греха чьего-то и чьего-то покаянья.
Икон златая копоть.
Лёд серых плиток
под виском разбитым.
И руки - ветвями креста.
Крик
остроугольной костью в горле.
И сердце,
ушибленное каменным осколком,
не более комочка боли.
Кому они,
зачем -
и жизнь, и боль, и смерть?!
Кровь солона...

Мой Брат!
Я вижу:
в отблесках свечи,
разлепленных по витражам,
похожим
на острия и на ладьи, -
Твоё крылатое лицо.
Мой Светловолосый Брат!
Ты - милосерднее огня.
И ты - простишь меня.
Я всё же старше
старшего Тебя.
Я прошёл
Твоей дорогой скорби дальше
и выше,
чем Голгофа.
Ступени горести рубил
ладонями -
и пел дорогу,
вылепливая радости лады.
Как будто строил Вавилон...
Нищий и босой,
был великаньи мощен я -
не мстя,
но жизнь творя.
Любил я в этом мире -
женщину,
Святую розу Твоего страданья,
Свет небесный
человечьего творенья.
Я был влюблён -
и глину мял,
как бог.

Вот плоть моя устав,
одеревенев от боли -
ладья, в которой я умру.
Но сердце,
словно горб,
ушедший внутрь - в гроб тела,
ещё питает
страданьем, как живой водой,
темнеющий ток крови.

Нет вершины!
Это - горб земли.
И я - без бога и боязни.
Ступени горести
осыпались -
горсть праха...

Часы песчинками стекут
на дно
и будут стёрты
ветром и следами,
потопом тленья...

Но блики свечные,
но пламень -
трепетные лепестки -
Святая Роза!
Свет Небесный!

Немые зраки
грозных витражей -
видений
с тёмным блеском лезвий.

Пуст ночной костёл.
И серо-чёрная пустыня
шуршит безвременными волнами
по плитам ледяным.
Царапаясь, текут песчинки.
Да треск свечи.
Но в синей выси
всхлипывает эхо скорби.
Ответом - тихий стон.
Как колокольный отголосок -
снова эхо...
из вечности одной -
в другую вечность.

Скорбит беглец.
И руки - ветвями креста.
В изъязвленных ладонях -
пустыня...
Скоро -
ночь позади.
Костёр всё смоет,
выжжет память...
костёр очистит род людской -
костёр из праха человечьего...
Святая Роза,
Свет Небесный!

Летучие мыши -
тёмные призраки тленья,
костлявые миражи -
шуршат где-то в выси,
апостольски ограниченной остриями.
Летучие мыши -
голуби страха и ужаса.
Летучие мыши -
предвестники небытия.

Я странствовал долго,
странствовал в сумерках:
быть может - века,
быть может - тысячелетия.
И суд - суета,
в которой и смерть -
лишь мгновенье,
как песчинка из глаза.

Страданьями странствий,
гвоздями проклятий
я распят раздетый
на собственной
деревенеющей плоти.

Я вышел из странствия,
и казалось - в начало начал,
в рожденье,
открытие...
И - нет.

Какая бездна безвременья!
И завтра - нет.
Оно - вчера утром,
как все столетья мои...
и мой остров,
открытый на жизнь,
но оказалось -
на смерть.
Скоро - и ночь позади.

Лишь глины комочек,
красной глины мазок -
живое воспоминанье...
Свет Небесный!

Святая Роза!
Анна!

Пуст ночной костёл.
Но - нет,
нет ничьего молчанья,
нет тишины
и нет покоя
в его пустыне каменной,
в пустыне страха и пресмыканья.

Так что - ковчег?
Иль судно? -
убогий чёлн
спасенья... покаянья... очищенья...
Нет - суд.
Кровь солона,
но сладок запах тленья...
Стальные проблески.
Скрежет раскрываемых страниц.
Железное лицо суда.
И суета коронная.

Костёр... -
свет человечеству?
тепло?
на радость?
Нет, образ тьмы
и смерти - страха - ужаса...
Уродливое смешенье острий,
осколок каменный -
в висок...
Скоро -
ночь позади.
И в огне
не будет света.

Но Свет Небесный -
Анна!
Прими мой страннический подвиг
из вечности одной -
в свою,
совсем иную
вечность.
Я - божественный гончар
твоеподобной чаши.
В ней радуга расплавилась
вселенной,
извечно человечьей.
В ней восходила,
как озаренье,
моя любовь.
Но в ужасе апостольском
и в страхе суетном
сожжён,
растоптан,
изувечен
светлейший лик.
Сегодня
он затмится
пепельно-серой пеленой.

На дне моих зрачков
стынут отблески свечи.
Всего-то я успел познать
имя твоё -
Анна...

Скоро утро.
День был как стеклянный.
И ничего в себе
я не могу восстановить.
Твой рыцарь чести
наг, костляв и скорбен -
в тёмной суете суда...
Изъязвленные длинные ладони
и пальцы,
узловатые, как корни...
Лишь сердце -
ещё питает
страданьем, ка живой водой,
темнеющий ток крови.

Как лучезарно твоё сердце!
Вернись к себе,
как к колыбели,
и позабудь меня в своей стране.
Скоро - утро.
Горит крылатое Лицо.
Но я ничьим не буду искупленьем.
Прах будет переплавлен -
в глину.
С высокого холма
воспрянет
мятеж рожденья.

А небо,
небо
своей нетленной наготой
и откровенной вечностью своей
приимет стон,
приимет скорбь,
чтоб в божьем мире возродилась,
словно феникс, -
радость,
Свет Небесный.

И ты,
ты, женщина,
ты, Анна,
сорвёшь цветы...
цветы - нежней, чем капли
счастливых слёз,
и пламенней костра в полуночи...
сорвёшь цветы
на страшном взгорбье мира -
и улыбнёшься небу -
как отраженью своему,
Святая Роза!

Скоро - ночь позади.
И завтра - нет:
оно - вчера,
как всё, что прожито в столетьях.
В ладонях - след пустыни.
Но небо,
словно всё оно - луна.
А небо - голо и сияюще.
И зимний ветр,
и сизый вешний ветер...
И в ветках колокол,
и в выси эхо,
и колокола стон двойной:
- Анн - ннааа...


3. Весенний полдень в храме св. Франциска,
   г. Пальма-на-Мальорке. 17-ый век.

...как странно:
я в твоей стране.
Я сирый странник,
Анна.
Ах, не было - ни дня, ни ночи.
Не было нигде меня.
И я был всюду,
где только что-нибудь
тебя напоминало.
Память?
Я тебя не помню.
Вечность -
там тебя я знаю:
каждую черту лица,
дождь ласковый твоих волос -
на плечи,
каждую ложбинку тела,
каждый
вдруг взлетевший вздох
и кончики
твоих
благословенно светлых пальцев.

Я вырыл тяжкой глины ком,
и красную
я в пальцах мял,
дрожа,
надеясь,
безвозвратно отрекаясь
от были,
небыли...

Мятеж воображенья?
Брожением вина
вдруг сдвинутые обручи...
Бродяга каравелла! -
как будто я открыл
пока необитаемый,
невиданный никем,
но в снах и наяву
манящий остров,
красной глины остров -
плоть от плоти
Вселенной.

Как ток желаний в пальцах бился...
Время стекленело
в живых кристаллах
моря, неба, суши...
Воздух расслоился
на острые блестящие чешуйки
огня и слюды.

Я трогал лоб луны,
висков незащищённость
и открывал глаза твои...
я познавал
отблеск мотыльковый
бегучего огня -
улыбку на губах твоих...
И чуда губ
коснулся кончиками пальцев,
дрожа,
надеясь,
безвозвратно отрекаясь
от были,
небыли...

День был как стеклянный.
Ярилось солнце с четырёх сторон.
Из дюн высвобождался
прекрасный лик прекрасного ствола
и листьев,
размахнувшихся по-птичьи.

Голоногие дороги
мелькали среди мраморных развалин
из вечности одной -
в другую вечность.

... Камнями остров был разбит.
Один из них - пробил висок.
Другой -
крест-накрест -
губы.

А тело с просыпавшейся душой -
в страхе изругали,
калечили,
потом топтали...
кропя зловонной серой,
жгли,
чтоб ни ростка,
ни слова,
ни печали -
ни одной печати памяти -
ни в ком...

Как странно:
я - в твоей стране.
В готическом лице судьи
мерцают два колючих зла,
согласных два:
страх и прах.
Я знаю: оба - смерть.
Кровь солона...
но сладок запах тлена.
В анналах спишется.
Смерть - разлука,
и разлука - смерть.

Взгляни в мои ладони,
на пальцы,
узловатые, как корни:
я - сирый странник,
странник по любви.

Как странно:
я в твоей стране,
и я безрадостен.
Ты улыбаешься?
Я знаю,
ты меня настигнешь
из вечности одной -
в другую вечность.

И небо,
словно всё оно - луна.
А небо - голо и сияюще.
И зимний ветр,
и сизый вешний ветер...
И в ветках колокол,
и в выси эхо,
и колокола стон двойной:
- Анн - ннааа...


4. Придонье, когда-то - Дикое поле. Весенний полдень
   последней трети ХХ века.

Март.
На холмах краснеет глина.
И снежный гнёт,
крахмально-белый,
покойный и махровый,
вдруг болен,
вдруг - хламеет:
прель серой сырости въедается в него,
и капли проточили свои ходы,
и прошлогодние сучки
прорвали жёсткий панцирь,
и кристаллы льда вдруг смеркли...

Март.
И сходит снег на нет,
и тает белая равнина:
её пустыня
обломками загромождена,
и вся она -
как в пригоршне...

Холмы парят,
холмы царят в округе,
неведомым движеньем
одаривая ветром
и расточая ток ручьистый.
Парят холмы,
вскипает воздух мириадом пузырьков,
искрящихся,
как мотыльковая пыльца...
И мизерны уколы зимних
низинных ледяных заклятий.

Земля - вся - в треске и шуршанье
хрусталиков и черепков.
Кукольные чудеса!
Как луковые - слёзы.

В чаше полдня
сливаются мгновение и вечность,
звук и гомон,
зерно и поросль.
Смешение историй! -
истории камней - с историями капель,
ветвей - с ручьями,
подснежников - с историей дороги,
птиц - с окнами,
а повести костра -
с синей,
как птица счастья,
историей воды.

А солнце - даже снится:
в пушистых нитях -
как цыплёнок,
прыгает в капели -
течёт по ветке...
и кипит в разломах
ярый ток.
Родится - как на ладони.
Родится - как из синего яйца.

И слышно эхо.
Из гомона
вдруг высвободился звук:
как будто - зов,
как будто - нежность...
А из мгновенья
вечность
проросла.

Окраина округи - сад.
За ним - холмы,
колокола холмов.
Да ветра звон -
как сполох.
Мятежный синий ветер,
как будто треском почек
в лесу дремучем,
пронзил округу
птичьей радостью,
смыл снежный прах.
И на холмах,
как птицы,
камни хохлятся.
И птичий клёкот, вспорх и свист
сквозь пальцы узловатых веток,
и трепет в пальцах человечьих -
предвестник озаренья...
Мятежный синий ветер
в вечном токе
странствий и воображенья.

Март.
Окраина округи - сад.
Колокола холмов над садом.
И кукольные чудеса.
И словно луковые - слёзы.
Март - тремоли птичьи.
Март - мятеж надежд.

Однажды
серый склон холма,
вдруг глухо крахнув,
ополз.
И в красной глине проглянуло
лицо:
был чуть приподнят подбородок,
и глаз блеснул
оттаявшею яблоневой почкой...
И шевельнулись камни
по-журавльи угловато...
И день был мартовский,
и солнце
ярилось с четырёх сторон.

           Август - 1968.