Годы учения

Одинокого лыжника манит во тьму
Зимний заспанный лес, долговязый расстрига;
Голубиное небо в морозном дыму,
У меня на столе Голубиная книга.

Голубиная книга навек и на миг:
В этой жизни мгновеньем представлена вечность;
Между тем заглянула во множество книг
Озорница-душа, непоседа-беспечность.

Там, где в пыльных своих вековых облаках,
Словно дождь, паутина зимою и летом,
Эти книги, забытые на чердаках,
Пахли тмином, ромашкой и липовым цветом.

В этих книгах печатался свет через «ять»,
В начертанье подобном не ведая мрака,
Так что после согласных легко воспринять
Нерушимое знаменье твердого знака.

В переплетах своих, духовитых, как мох,
Имена залегли чередой своенравной;
И встречалось мне там вездесущее «Бог»
И влекло меня буквой своею заглавной.

Череда заповедных насущных идей,
Партитура созвездий на бренном клавире;
Изо всех нескончаемых очередей
Эта очередь самая долгая в мире.

Я не мог разобрать, у кого что болит,
Помню только: зарплату приняв за расплату,
«Что есть истина? – крикнул в пивной инвалид,
Фронтовик без награды, подобно Пилату.

На деревьях в ответ закричали грачи,
Возражая молчальникам неосторожным,
Потому что в поселке пекли куличи,
И перечить не стоило книжкам безбожным.

Мне хотелось, как в сказке, орешек разгрызть,
Чтобы выбрать одну из бесчисленных истин,
Но такое желание – тоже корысть,
Если прав только тот, кто вполне бескорыстен.

В одиночестве легче дышалось весной,
Проходили быстрее весною недели;
Постепенно копился над крышами зной,
По ночам обветшалые дачи горели.

На Красковском обрыве цвели вечера,
И нередко сбывались дурные приметы,
Столько разных людей мне желало добра,
Что скорее вредили благие советы.

Хоть, согласно пословице, речь – серебро,
Все равно серебро предпочтительней меди;
Между тем только медные деньги – добро
Там, где золотом славятся злые соседи.

Возражать прорицателям я не дерзал,
Пренебречь я боялся житейской наукой;
Этот мир на глазах у меня исчезал,
Неизведанный, но перечеркнутый скукой.

Нападала тогда на меня тошнота,
Как морская болезнь в мировом океане,
Потому что зияла вокруг пустота,
Призывая забыться в постыдной нирване.

И задать собираясь последний вопрос,
Распознал я в безмолвии позднего лета
Излучение молниеносных волос
Вместо света и, может быть, вместо ответа.

И не зная добра и не ведая зла,
Ничего, кроме неба, не взяв на дорогу,
Заглянула в меня и спокойно вошла,
Как весеннее солнце к медведю в берлогу.

Оставалось одно только слово шепнуть,
И недаром звалась бы душа ученицей,
Если в этот наощупь заманчивый путь,
Отправляется тело ходячей гробницей.

Сокровенная гостья коснется небес
И меня воскресит, просияв ненароком,
Потому что свободен лишь тот, кто воскрес
В этом сне затяжном, безнадежно глубоком.

1976.