Две жизни

        Сонно разлепив веки, вдруг осознал, что все это был лишь сон, дикий кошмар, который улетучился, не успев зацепиться в памяти. Этот каламбур вымышленных реальностей, переплетаясь в единый клубок тошноты, пульсировал веной на его виске. Сквозь распахнутые окна и двери ворвался в комнату настойчивый сквозняк. Безо всякого ордера на обыск он взбаламутил все что мог, поднял на воздух все глупые предсмертные записки, которые он делал накануне, всколыхнул занавеску, приоткрывая вид на звездное небо, ворвался в шкаф и пересчитал весь его гардероб, разлохматил его волосы, пошатнул люстру. Тем временем времени как будто не было, был только ветер. Ни одни часы не показывали, который теперь час, ни одна машина не проезжала под окном, отбрасывая блики фар на белый потолок, не было ни звука, лишь протяжный, монотонный гул, который напоминал метроном, размеренный, точный, сиюминутный, протяжный, естественный, но безобразный. Гудел в голове как подземные толчки. Ни сбежать, ни спрятаться, ни утаиться.
Движения ватные, неповоротливые, воздух густой, насыщенный как кисель. Свет из окна броский, тошнотворный как клякса, как желтый ручеек. Он не волен был собою управлять, ибо все работало как исстари заведено, как положено. Все шло по плану. По какому-то дикому больному замыслу.
Воздух был как живой, казалось можно было взять его в ладони, слепить комок и проглотить, можно было подбрасывать его вверх, можно было дышать им, чувствуя как эта слизь стекает в твои легкие, а потом поднимается обратно. Он вибрировал как телефон при звонке, иногда даже воспламенялся, но тут же погасал, эти вибрации его были целенаправленны, они двигали предметы, они создавали ветер, они же заставили его проснуться, они заставили его встать и, делая шаг за шагом, выйти в прихожую, они заставили его думать. Этот воздух лился откуда то сверху подобно нитям в кукольном театре, он здесь и был этой нитью, направляющей, стимулирующей, шепчущей на ухо как клокочущая бездна, которая вовсе не ждет ответа, которая ничего не ждет. Вибрации несли его к двери, он обулся, оделся и сделал все, как было велено. Он посмотрел в зеркало, но ничего там не увидел, там была тьма.
Во дворе было пусто как в кармане, дорога как змея вдоль угрюмых домов извивалась и утекала вдаль. Ни в одном окне не было света, не было признаков жизни, не было признаков смерти. Не было признаков. Лишь качались качели во дворе. С постоянной амплитудой движений, с неугасающим ритмом и размахом, амбициозно и наигранно, как будто специально, как будто назло. Он постарался их остановить, но безрезультатно отпрянул назад, влекомый непрекращающимися вибрациями. Качели ударили его по ладони и продолжали свое бессмысленное движение. А он свое.
Дорога становилась на дыбы, как будто снизу тоже кто-то ездил или ходил. Толчки такие, как будто это живот беременной женщины. Как будто сейчас треснет, поплывет по швам и родит новую дорогу. А мы пойдем по ней в новую даль новыми шагами. Но вопреки этим фантазиям, она лишь брыкалась и едва заметно взбухала как бутон тюльпана. А вибрации продолжали пихать его настырными пинками на эти взбухающие дорожные жилы, о которые он спотыкался, иногда падал. А качели уже исчезали за пульсирующим бугром и все так же качались. А он шел туда, куда его вели.
По обочинам дороги стали то и дело возникать модульные домики. Настолько модульные, что не отличить друг от друга. Столь же модульные у этих домиков были ставенки, столь же модульные заборчики и собачьи будки без собак. Каждые секунд пять с убогой яблоньки у такого домика падало яблочко и исчезало в пыльной траве как в омуте. Еще в этот омут падали желуди, скворцы и слова, так и не произнесенные вслух, потому что воздух был капризным проводником звука. Что хотел, то и проводил. Бродили по этому омуту одни цапли да журавли, ловили лягушек.
Он несомненно узнавал все эти места. Это были его родные места, но что-то изменилось за эту ночь, что-то повернулось вспять, что-то пошло не так. Какой-то вирус, сбой в системе, что-то подвисло в нашем безупречном мире. А мы-то думали. Он удивлялся, почему эти мысли возникают в его голове. И объяснял это только лишь тем, что так надо. Он хотел во всем разобраться, но понимал, что разберется только если так надо будет, если так запланировано. Он ощупал себя руками и увидел, что вся одежда на нем одета наизнанку, куртка наизнанку, свитер наизнанку, штаны, кроссовки нечеловеческой силой вывернуты наизнанку. Он с ужасом подумал, что может он сам вывернут наизнанку ? А может весь мир вывернут наизнанку? И его стошнило.
Его вырвало в придорожную канаву, но на какой-то миг ему показалось, что это раковина. И сразу же закружилась голова. Он в ужасе отпрянул и увидел, что на горизонте идет дождь. Жирные, красные капли стекали с небес словно с переполненной тарелки в голодные рты. Кладбище на горизонте всасывало эти капли жадным разинутым ртом. Он направлялся туда.
Переполненная кровавая тарелка в небе, завидев его приближение, тут же накренилась в его сторону, посыпались из нее разные бытовые приборы, зубные щетки, мочалки, куски хозяйственного мыла, лезвия бритв. Целый град лезвий посыпался на него с неба. Они летели как маленькие бумеранги, впивались в его кожу, в его руки, подобно пираньям они разрывали его вены. Его руки кровоточили, как будто это не руки были, а краны над умывальниками, как будто кто-то открыл их, пустив кровь. Много липкой, темной, густой крови в чистую незапятнанную раковину. Голова кружилась, сумасбродные видения роились в его мозгу: кафель, ванная, тусклый, назойливый свет.
А вибрации, не зная пощады, все подталкивали, все пихали и толкали его дальше, туда, где за чугунной оградой начинается обитель мертвых. И он, не имея никаких сил сопротивляться, плыл по этому течению, держась за кровоточащие запястья рук. Тарелка продолжала пристально наблюдать за ним, покачивалась над головой как зонтик, все ниже и ниже, касаясь кончиков его волос.
И вот уже его втолкнули за ворота, туда где продолжал лить свои кровавые слезы дождь. Он споткнулся о старый надгробник и полетел лицом в кровавое месиво под ногами. Перевернулся, глядя в красное небо. Если совсем недавно оно было слегка розоватым, сейчас оно распухало ядовито-красным прыщом, который вот-вот лопнет и захлестнет собою весь мир, поплывут по этой кровавой реке все модульные домики, журавли, качели, надгробные плиты и он со своей кровоточащей рукой.
Дождь все продолжал идти, а бред его все усиливался. Он судорожно дернулся и кровавый дождь превратился в холодный душ, он бесцельно водил корявыми руками вдоль кафельных стен, по которым стекали струйки темной крови, а на лицо лилась вода, в глаза, в уши, в нос. Его вновь стошнило в кровавую лужу и он почувствовал, как вибрации, прилагая неимоверные усилия, тянут его по залитой кровью тропинке к одной из могил, он скользил к ней по каше из вспоротых кишок, вырванных сердец и потухших глаз, он плыл, задыхаясь зловонными разлагающимися останками, которые забивались в его рот, уши, протыкали его глаза, наполняли мозг.
Он совсем ослаб и в тяжком бреду чувствовал лишь, что лежит у одной из могил, весь с головы до ног в крови и собственной рвоте, он увидел что-то вроде катетера в своих венах и трубки ведущие в могилу, доверху наполненную бурлящей и вскипающей кровью. По этим трубкам она попадала в его организм, наполняла его умиротворяющим теплом, жизненной энергией и любовью. Он уснул, и в пелене нового сна виделось ему солнце, пробивающееся к нему в больничную палату, перебинтованные запястья рук, проплывающие мимо лица и капельницы.

Конец

2 мая 2011 года.