Об Алексее Лосеве и Борисе Пуришеве

Сегодня я свободен совершенно. Утром отправился в университет на лекцию по теории искусств. Мне казалось, что ее должен читать Шайтанов Игорь Олегович, и я решил проверить это.
В университете возле телефона-автомата на первом этаже повстречался с Ганиным. Разговорились. Оказалось, что я напрасно приехал: Шайтанов в этом семестре лекций не читает. Я с сожалением подумал о попусту потраченном времени. Как часто приходится в жизни мельчить и суетиться. Как часто оружие дает осечку.
Разговаривали с Ганиным долго – оба свободны, хотя и женаты.
Зашел разговор о не так давно умершем профессоре Пуришеве. Оказывается, Ганин, будучи аспирантом, был частым гостем и участником аспирантских посиделок в маленькой, тесной, двухкомнатной, заваленной книгами и рукописями квартире Пуришева. По его словам, Пуришев был одним из немногих оставшихся в живых (к тому времени) профессоров старой школы, что называется – академической дореволюционной закваски. Весьма обязателен, в меру строг и мягок, либерален, но без панибратства, весел, естественно умен и энергичен.
Аспиранты собирались за столом тесной компанией пить чай и говорить о западной литературе. Нередко на скатерти рядом с чайными приборами ставилась бутылка сухого вина, и тогда беседа становилась живее, жарче, менее скованной разницею лет между Пуришевым и его собеседниками.
К моему искреннему удивлению, Пуришев слыл так же еще и великолепным знатоком древнерусской литературы, мог часами говорить о ней, спорить, обобщать, выстраивать сравнительные характеристики литератур Востока и Запада.
Эти застолья не обходились без курьезов. Владимир Николаевич Ганин рассказывал, как иногда для новичков Пуришев устраивал почти «троекуровскую» проверку. У профессора в доме был изящно сделанный (неизвестно из чего) таракан, которого он незаметно подбрасывал в чашку с чаем «несчастной жертве». Таким образом совершалась проверка на интеллигентность. Если человек был недостаточно сдержан, деликатен и воспитан, то он, естественно, заметив в своей чашке что-то неладное, либо чертыхался и отплевывался, заливая свежую скатерть содержимым чашки, либо, но уж это в самом пиковом случае, закатывал грандиозный в масштабах двухкомнатной квартиры скандал.
Но если «жертва» не относилась к числу хамов и неврастеников, то ее «муки приличия», «муки деликатности» доставляли несказанное удовольствие тем, кто был либо посвящен в тайну трюка с тараканом в чашке, либо – сам бывшая «жертва», побывавшая на пуришевском экваторе, для которой любой новый собрат по посвящению – игра на квит.
Корни этой забавы уходят в глубокую историю, во времена еще петровских ассамблей, а нынче сохранились лишь в профессорских кельях. Парадокс!
Существовала еще одна забава, заставлявшая кататься по полу от смеха не одно поколение студентов и аспирантов. В одну из комнат помещали очень красивый, с богатой отделкой кошелек с мелочью. Мелочь же находилась в нем следующим образом: на дне кошелька была пружина, сжимавшаяся под тяжестью монет. Кошелек тщательно закрывался и оставлялся на самом видном месте. Как только кто-нибудь оказывался в этой комнате один, то он невольно обращал внимание на таинственный предмет и, сжигаемый любопытством, под покровом своего одиночества приступал к изучению отнюдь не филологии.  Жертва открывала кошелек, и тотчас ей прямо в лицо ударяла звонкая россыпь презренного метала. Монеты падали всюду: на пол, на мебель, - словом, всюду. Жертва, оказавшаяся в неприятном, мягко говоря, положении,  моментально падала на колени и принималась судорожно и виновато собирать по полу медные россыпи, ползая на карачках в темноте по пыльным углам профессорской комнаты. Тотчас в комнате зажигался свет. В нее вваливалась толпа зрителей-заговорщиков во главе с хозяином дома, разыгрывая известное представление в том же троекуровском духе. В нем было все, кроме скуки и недружелюбия, которые встречались на каждом шагу вне развеселого университетского братства.

Пуришев умер 89-м – через год после моего поступления в университет. Тогда университет  еще назывался институтом. Теперь я смутно припоминаю тот день прощания с Пуришевым, но одно запомнилось мне отчетливо: большой гроб в прозрачном холле первого этажа особняка на Пироговке и бледное отражение человеческого лица в маске смерти. Это был Пуришев…

Еще Ганин рассказал о том, как он дважды видел Алексея Федоровича Лосева. Лосев преподавал на кафедре общего языкознания древнегреческий язык. (Кстати, нам курс латинского языка преподавала его ученица; она же вела и семинары  по латинской грамматике, а позже – спецкурс древнегреческого языка). При большом упорстве со стороны студентов все же можно было протиснуться на лосевские семинары и лекции.
В последние годы жизни Лосев почти не мог ходить. Когда он шел в аудиторию, его поддерживали с двух сторон, почти несли под руки два человека. Но как только его усаживали за кафедрой и Лосев начинал говорить, ощущение того, что перед тобою глубокий старик и очень больной, совершенно беспомощный человек пропадало. Первое движение его мысли достигало аудитории, возвращалось отраженной волной к Лосеву и пробуждало в нем энергию жизни. Лосев будто преображался. Перед слушателями больше не было зрелища гнетущей старости. Перед ними стоял молодой человек начала двадцатого века, говоривший об античной эстетике и музыке, упоминая в беседе о недавней встрече с Бердяевым, отцом Сергием Булгаковым так, словно не было вовсе этого безумного, мрачного столетия. По окончании лекции аудитория расходилась именно с этим ощущением, а в памяти запечатлевался нестарческий образ великого русского философа. Может быть, последнего русского философа…
Лосева я не видел даже мертвым. Я из-за армии разминулся с ним на полгода, которые теперь превратились полтысячелетия. Лосев ушел в никуда, а я пришел туда, откуда он исчез – в московский 1988-й  - мой «дембельский» год.

5 Марта 1993 года