Iron butterfly

                Я так и не научилась писать рассказы.   
                Видимо, не научусь никогда, хотя пишу в
                твоей тельняшке под пристальным взглядом
                Мишука в зеленом джокинге с надписью
                «NЕVSKIY PALACE HOTEL ST.PETERBURG».
                Мне просто хотелось…писать их вместе. Нет у
                меня никого, кто бы хотел этого так же, как
                ты. И сюжетов нет, нету.
                Как же так? Ведь я тебя не забыла.
               
               


1.

    Хомячки танцуют рок-н-ролл, на шейках у них бабочки, на передних лапках – манжеты. Ритм и звук управляет их тельцами, попки подрагивают. Вот такие Тра-та-та, хей-хей-хей. 
    Тра-та-та в переводе с Сережиного языка означало зверюшку. Но к нему всегда добавлялся ласковый семантический оттенок: Тра-та-та были не просто Тра-та-та, это были лапки, шерстки, мягкие животики и милые мордашки. Без этого Тра-та та были не Тра-та-та.
    Ну, например, Жаба – это Жаба.
    Махаон – это Махаон.
    А Чуча – это Тра-та-та.
    Чуча однажды потерялась. Она отдыхала с Маней на даче и залезла в чужую клумбу. Наслаждаясь ловлей бабочек, она вытаптывала чужие тюльпаны. Чучина голова вспархивала на мгновение над головками цветов и падала обратно. Бедная Маня тихо, чтобы никто не услышал и не прибил Чучу, а заодно и ее хозяйку, позвала ее: «Чуча… Чуча…» Но Чуча продолжала взлетать вслед за бабочками и ничего не слышала.
   
    Я делаю глоток божественного напитка, именуемого компотом, поворачиваюсь правым профилем, и начинаю:

    - Голубые глаза и, мне кажется, кровь голубая
     У сиамской принцессы, у милой царапистой леди –
     Бродит по небу ночью и мячиком лунным играет,
     И, наверное, скоро поладит со звездным медведем.

     И повадки не так уж просты у моей недотроги,
     Что попало не съест и тоскливо пейзаж наблюдает,
     И с осанкою гордой встречает меня на пороге,
     Королевских шикарных манжет никогда не снимая.

    Мы встречаемся глазами, на Сережиных – слезы, Чучу вспомнил.

2.
   
    На первой же нашей встрече, когда кофе был разлит в кружки, Сережа решил испытать меня на прочность и включил кассету с Пинк Флойдом. Я не просто дилетант в рок-музыке, я дурак.  Неожиданно и упоительно-эмоционально мы начали переплетаться фразами о странной атональной гармонии, о многоголосии и единстве, о сверхчеловеческом, выпадающем из системы привычных музыкальных оборотов звучании (и еще о пространстве и времени, о броуновском движении и Платоне – да, эти ребята из Пинк Флойда взяли это ОТТУДА и адаптировали для нас, обывателей… классно заделали) и прочей многозначительной мути так, как будто в этом был не просто смысл, а словно это было главным. 

    И тут  вдруг Сережа сказал, что главное. Он сказал, убедительно и убежденно, глядя мне прямо в глаза, что главное – это уши.  И еще, что я Принцесса-Хомочка, самая красивая в мире, В МИРЕ,
    «А кто не знает, я им объясню», - сказал Сережа и снял свою шерстяную шапочку.


3.

    … Диван подпрыгивает (от смеха), я тоже подпрыгиваю, кисточка Сережиной шапочки вздрагивает. Я, держась за свой бедный живот, выдавливаю следующий абзац своего бессмертного произведения.
    - Сереж, может не стоит продолжать?
    - Нет уж, продолжай, падению предела нет, - изрекает Сережа, и повелительное наклонение глагола усугубляется интонацией.
    Мой нафантазированный романтизм и стилистическая навороченность разбиваются о Сережино гениальное знание жизни, как мелкие ракушки о скалу.

    «Царапая шершавую визитку в кармане куртки, Вадим шел по проспекту так же, как двадцать лет назад , и с привычной навязчивостью параллельно мыслям в его голове крутилась знакомая песенка, и вдруг он увидел, как…

    - Навстречу ему бежит маленькая девочка! Хомка, ты родишь мне девочку, Настеньку?
    - Почему не Лизочку?
     - Нет, Настеньку! На-стень-ку!
 
…и вдруг он увидел, как сильно преобразился проспект за это время…»

    Ухохатываемся мы так, что звенят простуженные (если можно здесь применить олицетворение) стекла в обшарпанных рамах, и дрожат картонные (ну это метафора, конечно), стены. Но в целом это совсем не гипербола – действительно звенят, и дрожат тоже по-настоящему.
    Я досмеялась, наконец, до финальной точки, Сережин издевательский смех , превратив обломки бусиконов, мориконов и стромбусов в пыль, замер.
    Замерли стены и стекла, желтый глаз Жабы увеличился, и, почти не нарушая мрачноватую тишину, я аккуратно спросила:
     - И что же мне сейчас делать?
     - Хомочка, ну был в твоей жизни такой период… Я же не редактор, я не могу комментировать.. Больше ничего он не сказал. А зачем?
 
     - Зато я умею печь абрикосовый пирожок, - вздохнула я.


4.
   
    Сережа, опираясь сначала о шкаф, затем о дверной проем , медленно движется на своих красивых беспомощных ногах в кухню и включает древнюю магнитолу. Колесико переключения каналов зафиксировано на волне 102 FM. Трогать колесико нельзя.
    Ну как же можно не знать ни Джонни Роттена с Дэвидом Боуи, ни Риччи Блэкмора! Ну это же неприлично! Сережа показывает их фотографии в старом альбоме, с трепетом и горящими глазами рассказывает об их бессмертных композициях и ищет во мне поддержки своего вдохновения. Упорно пытаюсь запомнить названия групп, имена музыкантов, какие-то сведения об их творчестве; вскользь брошенные из-под шапочки взгляды выдают удивление и слабую надежду,
    
    взаимонеобходимость во взаимопонимании и что-то такое… разнозаряженное…

    Кажется, это называется одним  безбожно часто и всуе употребляемым словом, которое…
    Которое ничего поэтому не значит.
     - Ты только не обманывай, не ври мне, Хомка, даже в мелочах. Ты ведь моя, Хомочка?
     - Да.
     - Значит, все хорошо. Значит, все у нас будет хорошо…

   
   …Что нас ждет, и что было прежде
      Я не знаю, и ты не знай…


5.

   
    Мы с Сережей придумали три картинки.

    В центре первой – кролик с длинными  свесившимися ушами, такой rabbit; он занят письмом мемуаров, очки сползли на нос, над головой – фонарь, справа от него – стопки увесистых фолиантов. Некоторые из них заложены закладками, некоторые раскрыты. Книги преимущественно философские – Маркс, Энгельс, и все такое…
«Ну и, может быть, журнальчик о зарубежном роке? Нет, журнальчик не вписывается, жаль.»
    В левой части другой картинки, на скамейке, восседает кот, он занят игрой на губной гармошке. Справа – часть многоэтажного дома, на одном из этажей которого, на балконе, в короткой юбочке, облокотившись на перила, стоит мышка. Что касается выражения мордашек, то тут мы не пришли к одному мнению: в одном случае это самозабвенно-самодостаточный кот и кокетливая мышка, в другом  -  кот - романтик, а мышка такая… недотрога.
    На третьей картинке изображена дверь в солидный продуктовый магазин, сквозь стеклянную ее часть снаружи внутрь смотрит собака. Нижняя часть тела собаки скрыта непрозрачной частью двери, видима только ее лохматая морда. «Не морда, а между прочим лицо, это же Тра-та та…» Внутри магазина расположены прилавки, самый привлекательный из которых прилавок мясного отдела. И чего там только нет! (Там есть все, из чего Сережа мог бы приготовить не меньше сотни изысканных блюд). Все эти деликатесы недосягаемы, поэтому глаза собаки восторженны и печальны.


6.

    Сережа научил меня кушать (он любил этот глагол "кушать") вилкой с ножом правильно, а не так как я это делала – перекладывая из одной руки в другую. Он делал правильные бутерброды и правильно заворачивал их в фольгу. Он готовил щи с большими кусками мяса и «курочку ню». Он давал мне советы – не морщить лоб, не останавливаться на середине мелодии, если я забыла слова песни, не царапаться, не теребить в руках угол салфетки, не обводить по нескольку раз написанное, не крошить хлеб. («Хомочка, купи себе четки, чтобы руки были чем-то заняты»).
    Еще Сережа учил меня английским фразам  с американской транскрипцией.
    - Cереж, можно мне рыжую пушистую?
    - А ты не потолстеешь, Хомочка?
    - Ты обо мне беспокоишься или о конфете?
    - О вас обеих.

7.

    Однажды Сережа перебирал свои документы, а я сунула любопытный нос в одну из его папочек. Там был Сережин аттестат, в нем одни пятерки, только  по истории и обществознанию по  четыре балла. Это Сережина мама, за склеенные странички Сережиного учебника истории - мама была директором школы.

     - Сереж, какой твой любимый цвет?
     -  Зеленый.
     - Такой, как у лягушки на стене?
     -  Это не лягушка, это Жаба.
      Жаба удовлетворенно моргнула.

    На той стене, кроме Жабы была еще одна Сережина картина. С названием «Весна». Серо-черного цвета: какой-то водоем, голые обрубки деревьев, мрачное небо. Мне всегда хотелось ее снять, я думала, придет время, и мы снимем эту депрессивную весну, и повесим что-нибудь зеленое, или желтое, или красное.
    Снимать картину со стены было запрещено.
   
    Над кроватью – кусочек плаката с женской выразительной фигурой и надписью – «Если не ты, то кто?»
    Конечно, я.
    Напротив Жабы висел Махаон в пестрых пятнышках и солнечный домик.

     - Хома, пусть Марк унесет Савелия в школу.
    (Савелий – это кактус, длинный, чуть ли не в потолок упирающийся. Сережей выращенный).
    - Ага. И пусть он подарит своему социальному педагогу этот кактус. Вот ты мне, Сереж, лучше придумай текст открытки к 8марта для учительницы английского.
     - «Приходи ко мне на хаус в модных джинсах Леви Страус», - как, ничего?
     -  Да, Сереж, это круто. Мы в элитных школах не обучались…
     - С Марком нужно говорить. А Сема… Сема  - парень очень не простой.

    Сема был у Сережи только один раз. Зашел в кухню, сел за стол, разрезал ножом котлету на несколько кусочков (мы с Сережей переглянулись – неправильно), с аппетитом съел и спросил:
    - А это что, Ежик?
    -  Да, это Ежик.  «Ежик в лопухах».
    Потом Сема поразглядывал разные кухонные вещицы, которые в присутствии своего хозяина оживали – начинали подмигивать и подрагивать: колокольчики, вазочки, вязаную крючком мышь, кукольную Бабу Ягу, цветочки и птичек. Потом мы смеялись Сережиным анекдотам, Семиному смеху, потом смеялись в коридоре, потом с Семой на улице дернули за хвост хлопушку. Сема сказал, что будет навещать Сережу, но получилось иначе.

8.

    - Сереж, представляешь, один 12летний мальчик написал уже два романа, в одном    
издательстве даже сделали его книжку В одном романе двое мальчишек придумали новый дорожный знак «Осторожно,  домашние животные» и установили возле дороги, чтобы автомобилисты кошечек-собачек замечали
    - И хомячков, - Сережа сдвинул шерстяную шапочку на глаза., - в 12лет написать роман   
      – это круто. И дорожный знак – это хорошо.
    - Хочешь, принесу почитать?
    - Принеси. Только сама мне почитай, вслух.

    Но мы читали другой, не раз уже читанный и разобранный нами (нами всеми) на цитаты роман «Мастер и Маргарита». Про Понтия Пилата с Иешуа Сережа слушал особенно внимательно, некоторые фразы словно пронзали его насквозь. Он заглядывал мне прямо в глаза, вздрагивал и во всем соглашался с Булгаковым.
    Наверняка наши с Сережей увлечения выглядели со стороны по меньшей мере странно, но мне редко удавалось посмотреть на все стороны.
    - Сережа, мы же не Джон Леннон с Йоко Оно, надо что-то делать, что-то менять.
    - Да, конечно, ты права, но, Хомочка, ты не могла бы сегодня не ходить на работу, побыть со мной, а?
    Мне казалось, что пройдет время, и наша творческая беспечность встанет на рельсы нормального человеческого быта (нет, лучше бытия), но Аннушка, Аннушка… Да, Булгаков знал, о чем писал.

9.

     - Мой поставщик в телефонном разговоре упомянул, уж не помню по какому поводу, роман Островского «Отцы и дети». Я сказала, что не знаю такого романа…Островского…
    - Я же говорил…
    - Но он такой, знаешь действенный… этот поставщик.
    - Понимаю. Хомочка, поцелуй меня, и ты знаешь, ты помнишь,что главное?
    - Уши, но не только же это…

    В один из дней я пришла к Сереже, а у него – Оля. Оля – талантливая актриса. Я не очень понимаю людей, разговаривающих исключительно монологами, но Оля – актриса. Вставить свое бледное замечание в ее речь – значит, оттенить ее красноречие. Но это – не красноречие, это эмоциональность – в глазах, в жестах, движениях, в странной способности не вступать в диалог, не отвечать на вопросы, а говорить, смешивая разные темы (про какой-то монастырь, про то, как разнимала драку в поезде метро на глазах у скучающих пассажиров, о том, как ей, забежавшей в ларек за чем-то там из продуктов (хлоп-хлоп лапами друг о друга – вот как замерзла), нагрубила тетка азиатской наружности (ей, коренной петербурженке!)  И эмоции, и порхания по кухне с непрекращающимся  щебетом. Чуть позже я узнала, что  стихи песни «Привет» (про дождь и скверно) написаны про нее, про Олю, и посвящены, соответственно, ей.


    В другой из дней (если говорить о Сережином биологическом календаре – он был совершенно сбит относительно того полиграфического шедевра с клубникой и с красным окошечком, который я ему подарила), в другой из дней, который был летним, я надела красивое платье и ушла, как обычно, на работу. И не звонила в течение дня, и…
   ОТКЛЮЧИЛА ТЕЛЕФОН. Мы серьезно поссорились накануне вечером.

10.

   
    Тот вечер оказался последним нашим общим вечером, а для него – совсем последним.

    «Он был… незаурядной личностью, понимаете?» – лепетала я равнодушным ментам, фиксирующим отсутствие следов насильственной смерти. Зачем-то спросила имя одного из них (мало ли что). Какой-то, кажется Дмитрий, усмехнулся, разглядев картину на стене:  «Художник?», - «Да», - «А Вы ему кто, вообще-то, я что-то не понимаю…».
 Ах, кто я ему...
 - «Я… ЕГО ЗНАКОМАЯ. ЖИВУ В ЭТОМ ЖЕ ДОМЕ…»

   
    - Послушай, а ты вот… Могла бы быть моей женой? Хотела бы?
    - Да. (Кажется, я поторопилась – надо было помедлить, подумать, хотя бы сделать вид… По-моему Он не ожидал, и испугался – или обрадовался? )
    - А… что для тебя это значит? Что ты хочешь?
    - Чтобы ты иногда спал по ночам и позволял это делать мне.
    - И все?
    - Вобщем, да.

    Я принесла белые простыни, но, увидев работников морга, почему-то решила взять другие, мягкие светло-синие, выглаженные для Сережи его мамой. «Он тоже работал в морге», - бесцельно сказала я. «Наверное, в другом отделении», - ответили мне и попросили денег.

    «Сема, дядя Сережа, у которого ежик, умер», - оказывается, кнопки мобильника бывают совершенно непослушными. Марк плакал. А я, тщетно пытаясь уловить что-то Сережино в его вещицах, в запахе куртки, в картинах, в приехавших родственниках, вдруг поняла, что его нет нигде. Только голос, привычными интонациями звавший меня, звучал еще какое-то время, и глаза Мишука какое-то время были живыми. 
    Сережа умер от сердечной недостаточности и от воспаления верхней доли правого легкого.
   

    - Хомочка, надень теплую кофту, покажи, где у тебя болит? Еще и ножка? Поцелуй меня. Дай, я тебя поглажу. Только убери волосы наверх, в хвостик. Прости меня, я тебя обижал, я не помню, что я сделал, но, кажется, что-то очень грубое. Ты только не обманывай меня. Хотя бы постарайся. Я ведь правду говорю – я люблю тебя. Хомка, если ты от меня уйдешь, я умру.

    Так символично – ты опять пришла ко мне под песню «Run through the Jungle».
    Хом-мка.