Из цикла городская легенда или Волхоград

П О Д А Р О К

Веселый витязь как – то раз,
Исполнив девичий наказ,
вез в древний город наш - домой
подарок очень дорогой-
в оправе тонкой золотой
для милой зеркальце. И вот
с коня он спрыгнул у ворот,
подбросил свой подарок ввысь
и крикнул:
-Ладушка, смотрись!
Так был могуч руки размах,
что полною луной гореть
оно повисло в небесах.
Вздохнув, сказала дева:
-Впредь
в него смогу я посмотреться,
коли в твоем останусь сердце.
Ведь без любви твоей едва ли
смогу постигнуть эти дали.

С тех пор дурнушки и красавицы
с надеждой смотрят на луну,
чтоб чувств постигнуть глубину,
когда сомненье их касается.
Но, часто маской шутовской
луна висит над головой.


С О К О Л Ы

Весною, когда день и ночь равны,
мой город видит сказочные сны.
Мелодия из Спасской башни льется,
в ней гусель звон и трели колокольца -
забытый гимн, что пели перед битвой -
он с песней схож и с древнею молитвой.
Капели плачут или вьюги ропот
тревожит сон беспечных горожан,
раздастся в полночь соколиный клекот -
слетятся птицы из далеких стран,
в мгновения преодолеют вечность,
и сменят оперенье на одежды,
и снова примут облик человечий,
чтоб тронуть гусли чуткими перстами,
спеть гимн ушедший и вернуть надежды,
давно уже утраченные нами.
Их лица юны и светлы, как прежде -
во времена, когда был Рюрик зван.
Почувствовав предательство, обман,
все юноши из знатных горожан
собрались в терем, да на княжий стан
ушли во тьму, лишь только смолк певец.
Шло время, приближая их конец -
они погибли в том бою кровавом,
воскреснув к жизни стаей соколят.
Но, мир их наделил священным правом -
один раз в год и на один лишь час,
над городом родным, взмахнув крылами
вернуть свой облик и встревожить нас,
утраченным в веках, забытым гимном,
пройти гурьбой по улицам старинным -
незримо поприсутствовать меж нами.


Не всем услышать песнь их суждено,
потрогать ветер от биенья крыл,
и посмотреть в былое, как в окно,
почувствовать, что час твой наступил,
чтоб жизнь сравнять с полетом соколиным.

С Т Е Ф А Н
/по графити Медынцевой/
Оставлены в двенадцатом столетии
на стойких стенах храма письмена,
рукой, что знала кисти и писало -
славянских букв бесхитростные петли
связали воедино времена
и судеб завершенья и начала.

В окно врывалось солнце, гомон птиц,
сомненья исчезали, как туман -
художник видел цвет и симметрию
в изломах крыл, в овалах глаз и лиц,
и по цемянке выдавил: "Стефан.
Егды расписывали Софию".

Дышалось трудно. Близилась гроза,
сшивая тучи огненным пунктиром...
-Позволь узреть, какие они - Боги?
И та, чьи он святым дарил глаза,
крылато тело возносил над миром,
остановилась скромно на пороге.

Но он был тверд, как быстрое решение:
- Ты их увидишь первой, но потом.
Лишь дверца скрипнула. А он рванул сутану:
-О, Господи, избавь от обольщения -
кричал векам, о камень терся лбом,
но рисовал - светло и неустанно.



Работа сделана. Бросая взор тревожный,
святые наблюдали из-под век:
вот он монаший дописал колпак,
и львиный хвост, как новый путь дорожный...
Он - их создатель - смертный человек,
смахнув слезу, последний ставил знак.

Последний штрих, что жизни поворот.
Он понимал, что завтра утром рано
безмолвна, словно трепетные свечи,
чуть побледнев, любимая прочтет
его "прощай " и " поминать Стефаном",
глаза опустит и ссутулит плечи.

Сверкнет оклад иконы жемчугами,
по храму проплывут густые тени,
посмотрят Бог, Мария, все святые
на женщину тоскливыми глазами.
Она на камень встанет на колени
замаливать грехи свои земные.

Художник знает, что промчатся годы,
как волны в непогоду по реке,
исчезнут, что снежинки на руках
и города, и целые народы,
не только он - монашек в колпаке,
но будут поклоняться Ей в веках...
Нет, пусть не ей - его творению -
любви земной, ее изображению.



С Л О В И Ш А

Над водою стрелка крана,
след мазута на песке,
и открытая, как рана,
створка ракушки в руке...

Но, ведь знают - здесь когда-то
жемчуг брали розоватый,
берег круче был и выше,
песня слышалась Словиши.

Гуслей слушала гудение
белой ночью Волхова.
Очарованные пением,
волны множили слова,

что нарушили покой.
Позабыв былую шалость,
по ночам она шепталась
со своей подругой Мстой.

-Воды солнцем украшая,
ты бежишь с высот Валдая,
зорко видишь, далеко,
знаешь, как мне  нелегко.
Откровенный дай совет,
Без Словиши счастья нет.

Мста вздохнула тяжко, словно
не под силу ей ответ:
-Знаешь, он тебе неровня,
вам одной дорожки нет.



- О, лукавая! Не верю!
И спешит она к  Илмерю:
- Дай мне, батюшка, совет -
без Словиши темен свет.

Словно волны, мчатся годы,
много повидал народу...
И скажу тебе одно,
что возлюбленней свободы
ничего им не дано.

-Нет в твоих словах утехи.
И отхлынула волной,
отозвалась тихим эхом:
-Все - равно он будет мой!

Прошумев пол - дня грозою,
звезды вправила в венок,
заплела волну косою
и взбежала на песок:

- Сам, Словиша, дай ответ -
люба я тебе? Иль нет?

Я встревожен и растерян.
Ты ли это, дочь Илмеря,
к бренным снизошла из вод?
Я певец твоих красот.
И отвечу откровенно:
время смоет эти стены,
кряж высокий, терема...
Будешь жить лишь ты сама,
да свободная, как птица,
песня, что с тобой сравнится.


Тело бренное мое
унесет небытие.
Гусли? - их напевен гуд -
пусть меня переживут.

И тогда певец другой
дух опять встревожит твой
и напомнит о Словише.

Отошла спокойней, тише -
только грусть унять невмочь -
горько плакала всю ночь.
Рыбки - верные прислужницы
слезки прятали в жемчужницы.

Вороша, былого дали,
гусли эти отыскали.
И по древним берегам
покатились, засверкали
песенные жемчуга.





ПОБЕДОНОСЕЦ  ИЛИ  РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Легенда эта коротка,
хотя прошла через века:
-В весеннем утреннем тумане
увидели в Батыя стане
Победоносца и коня,
над лесом, взмывших в синеву.

Но люди верили в молву,
она текла из уст в уста -
свободна, радостна, проста.
И в Ново - городе повсюду
взволнованно дивились чуду,
святого славили и веру.
Ведь отступил жестокий враг,
отхлынул, словно зимний мрак.

Услышав той легенды вязь,
лишь улыбнулся юный князь
и вспомнил - мчались к Селигеру
по тайным тропам сквозь туман.
И вот он близок - вражий стан.
Князь на коне своем могучем
взлетел по насыпи на кручу.

Увидев, что по небу скачет
посланник Бога и удачи,
шептались люди из полона
ликуя, радуясь и плача-
сгибались до земли в поклоне.
Страх исчезал, трещали путы.
и тело рваный грел кожух.
Бывают странные минуты-
воспрянет гордый русский дух,
надеждой, как водой напьется
из родникового колодца.
Тогда стряхнешь любую кладь,
тогда - нет силы, чтоб сдержать
в глуби таящуюся мощь -
как ледоход и гром, и дождь.

В татарском войске то видение
испуг рождало и смятение,
усилив смутную тревогу.
Что впереди их ждет - погибель?
На стороне урусов - Боги.
Покинув звездную обитель,
по небу мчался небожитель.

Туман рассеялся. Шатры,
кибитки и костры -
все стало видно, как на схеме.
А витязь все летел над кручей.

Неспешно проплывали тучи,
рождая видимость движения.
Скользя над беспокойным долом,
луч солнца прикоснулся к шлему,
венчая князя ореолом
и завершая суть видения.

Возможно, что чужой святой
скакал над нашею землей.
быть может лед, как ряд зеркал
виденье множил, приближал…
Но знал чернец и знал посадник -
по небу плыли конь и всадник.


С О Т В О Р Е Н И Е   Ч У Д А

По - над Волховом белый смерч,
а по городу бродит смерть,
рубит головы бойко саблею
и София вчера ограблена.
На душе Его тяжко, худо,
думам горестным нет конца:
-Воля сгинула, без возврата,
все порушили, увезли отца,
и в реке утопили брата...

Он сидит впотьмах, лишь лампада
слабо теплится, как надежда,
на спасение или чудо.
А за окнами вихорь снежный.
Как надрывный плач, ветра скорбный вой.
-Убежать? Куда? Кто чужой, кто свой?
Вот за мной пришли. Нет - условный стук.
Вмиг засов долой: " Здравствуй, друг!"

-Не мечи точить, не трясти мошной,
а совет держать я пришел с тобой.
Нова – городу - то за что разор?
Лучше смерть принять, чем такой позор.

- Не щадят наш крой. Зло творят спеша.
Каменеет, друг, от невзгод душа.

-Я в твоих словах вижу божий перст -
нужно душеньку вознести на крест -
утешением да заступой.

Заметет следы белой крупкой...
Но в тревожный час - в ночку темну

обожжет гончар глину в горне
и зальют ее до краев свинцом.

В предрассветной мгле каждый стук,  как гром...
Крыша скользкая, ветер жгуч.
Но верны друзья. Под покровом туч
превратился Софийский крест
в голубиный золотой насест.

Полетела молва легкокрыло:
- В Ново - городе это было -
птица- голубь над ним летела,
но увидев Ивана дело,
над Софией окаменела.

Раз слетел голубок былинный -
древний город лежал в руинах.


С Т Р А Н И Ц А    Ж И З Н И

Пережив еще один свой век,
много войн, пожаров, разрушений,
древний храм, как брошенный ковчег -
призраков вместилище да теней,
одинок среди домов высоких,
как пришелец из миров далеких.

Летней ночью - там, на Пропастях
я была у прошлого в гостях.

Костерок горит во тьме не ярко,
пар над зельем вьется, как змея,
тихо наговор поет знахарка -
пращурка далекая моя.

Ветерок качнул ее одежды
и погладил складку меж бровей,
предвещая новую надежду,
что оставит мор честных людей,

отойдет тяжелая пора -
горожане не бредут к скуднице,
сыновья присели у костра.
Им она с тревогой смотрит в лица.

Как они продрогли и устали,
вывозя по звонким мостовым
городские скорби да печали,
день и ночь глотая серный дым,
подбирая мертвых, а живущим,
помогая нужным и насущным.

Ничего нет у нее дороже
мальчиков. Спаси их, светлый Боже.

В костерок подбросив бересту,
шлет она мольбы ко всем Богам -
к Сворогу, к Перуну и к Христу.

Над скудницею потом построят храм.
Он порою возвращает нам
странные картинки бытия,
что мелькают быстро, как страницы
книги жизни, где ничтожно "Я"
без того, что было у скудницы.




Н А З И Я

 /в переводе с вепского -
волчье лыко /

По круче - заросли кустов,
тропинка вьется вдоль оврага-
до крутизны - два робких шага.
Внизу угрюмо бродят тени
ветвистых крон и облаков-
в них ручеек журчит весенний,
зовет омыть лицо и руки,
испить живой воды глоток,
переосмыслить на досуге
судьбы очередной виток.

И ноги, поскользив по глине,
находят слабые опоры, пружинят,
но спешат вперед.

И вот струя мне руки жмет,
целует... Слышу голос в ней:
- Я был певцом земли своей
голубоглазым и безусым,
отчаянным и светло-русым.
Текли из уст моих напевы,
как воды вешнего потока,
но полюбил чужую деву,
что танцы древнего востока
сплетала с музыкой моей.
Украл ее я у батыра,
но не познал счастливых дней -
стрела ей в сердце угодила.
Не уберег. Забыть такое
не смог и не обрел покоя.

Жизнь потеряла всякий смысл.
Но был я на решенья быстр
и взбудоражил Новгородцев.
Чтоб не платить татарам дани,
мы перебили инородцев,
но сам я пал во время брани -
здесь кровь моя
слилась с прохладою ручья.

Вода журчит, но голос смолк,
повис туман, как кисея.
Мой взгляд скользнул наискосок -
цвело на склоне лыко волчье,
а мне казалось - Назия,
преодолев веков пространство,
в наряде розовом нездешнем
стоит передо мной воочию -
вот-вот качнет чуть телом грешным
и проплывет в тревожном танце.


С У Д Ь Б А

С далекого печального момента
в краю моем есть светлая легенда -
наш колокол - глашатый дней былых,
низвергнутый Иваном, не затих.
Он вырвался в дороге из оков,
упал, рассыпался. И сотни бубенцов
под дугами забились чистым звоном.
То посвисты, то сдавленные стоны,
по вольности былой разлив тоски
по всем дорогам мчали ветерки.
Так и моя любовь - как с пьедистала
низвергнута была. Она упала,
рассыпалась на сказки, песни, были,
их ветерки по жизни закружили,
наполнили надеждою и грустью,
как колокольчик маленький над Русью.

Но, говорят у нас еще – в народе слышала,
Что он лежит на дне – там - в речке Ниша.

П Р О    Б О Я Р Ы Ш Н Ю

Не ветер стукнул ставнями,
то мечется над Славною
копытный перезвон...
-Помилуй меня, Боже,
пусть это будет сон.

Но ближе стук поспешный.
-Что нынче ждет меня? -
упал отец у Ильменя
с усталого коня,

давясь своею кровью,
любимый шел в Московию
железами звеня -
на муки, на позор.

Не спрячет светла горница.
Сейчас войдет не прошенный
проклятый московит.
Что делать Богом брошенной?
Нет, лучше смерть, чем стыд.

Боярышне припомнился
прабабкин наговор -
свершая наугад
языческий обряд,
вступила с жизнью в спор.

Сказав слова последние,
умолкли губы бледные -
и вот уже девичий лик
растаял, а другой возник.

По девичьему терему
опричник шел уверенно -
шел в спальню, как домой.
Но нет ее,
-Проклятие!
Валяется распятие
и пояс золотой.

Не тратя время попусту,
он наклонился к поясу,
а поясок - живой...
Возникли чуть заметные
две меточки секретные
над жилкой голубой.
И злые, непристойные
сорвались с губ слова...

А змейка, словно сгинула.

Он тише стал, спокойнее,
присел возле стола -
рука, как тучка - синяя;
ослабло тело сильное,
кружилась голова.

Тишь подступила странная.
Вот солнце скрылось за лесом,
возникла тьма, как завеса.
-Ох, змейка, окаянная.

С тех пор среди людей
молва идет о ней:
-Меж Волховом и Мстой
во мхах, среди осок
есть змейка- поясок
окраски золотой.