А день смущён, даже словно пристыжен...

А день смущён, даже словно пристыжен:
век окорнала невольно осень.
Моё чернолесье! Как чернокнижье
страниц многоцветья многоголосьем…

Шагал он, беспечный, июньской дорогой,
всех – и меня… – увлекал беззаботностью:
некогда помнить, что… где-то… безногие
ввинчены в жизнь с безотказною плотностью.

Крон и кармины на охры размывах…
Факелом! Вспышкой! Доверчивой речью,
скороговоркой, последней, счастливой,
где даже шёпот не обесцвечен…

Что ж обезножены, что ж, укорочен…

Мой бор далёкий!.. Тихие сосны
над раскорчёвки язвами рыжими,
вереск полёгший, здесь низкорослый,
скудостью почвы невольно обиженный,

туманы, как дымка, до полдня. Устало
солнечный луч ревизует кроны.
И хмур можжевельник, довольствуясь малым:
тёмен обличьем, но… вечнозелёный.

Колер сменив, на сомненья – уверенность,
слившись в защитно-линялом,
войско леса на отдых отходит размеренно:
всё же выстояв – всё же устало…

Голубого как скупо!.. Унесли его ветры…

Стерня побуревшая; в старых пролысинах
насыпь и выемка между холмами;
дальний маячит, а ближний высится
вехами судеб тополь над нами.

Земли ведовство! На страницах открытых
ищущим скрытые, тайные сведенья.
О, торопись! Знаки древние считывай
щемяще-свойского осеневеденья!..

Снова лиловые, дымчато-синие
полосы, пятна, сместились, замерли.
На повороте в общую линию
рельсы и насыпь сливаются намертво…

Застит?.. Не вижу!.. Смог, катаракта?..